На Магуре светился слабый огонек. Ребята из отряда Мурзина расположились вокруг небольшого костра. Огонь вспыхивал, выхватывал из мрака лица тех, кто сидел поближе к костру.
Важно развалился повар Костя. Около него — Николай Подкова. Густлик заснул, положив голову на одну руку и прикрывшись другой. Чуть поодаль под одной шинелью лежали радисты Саша и Володя; во время перехода рация вышла из строя, и поэтому сейчас оба были не у дел. Мурзин, Василь Веселый и Петр Сибиряк в это время склонились над картой в хибарке.
У костра шел разговор. Всех веселил балагур Куропата.
— Раньше все было не так, как сейчас, — говорил его дружок Эвьяк. — У каждого живого существа был по праву и справедливости отмеренный ему век — тридцать три года, ни днем больше, ни днем меньше. Так и жили. Годы шли помаленьку, и некоторым божьим тварям стал надоедать белый свет. Встретил как-то волк человека и говорит ему: «До чего же хочется мне освободиться от десятка годков, только как это сделать, ума не приложу — кому охота взваливать себе на плечи эти десять лет?» А человек ему на это отвечает: «Я возьму эти твои годы». «Раз берешь — бери!» И у волка с тех пор стало веку только двадцать три года, а у человека сорок три. Прошло сколько-то времени, и пришла к человеку лошадь. Посоветуй, мол, кому бы отдать хоть лет десять своей жизни, потому что тридцать три года маяться на свете лошади не под силу. И что же — взял человек и у лошади десяток лет. Но тут опостылела жизнь и собаке — забрал человек и у нее десяток лет жизни. Под конец и обезьяне помог он избавиться от десятка лет. Так у человека оказалось семьдесят три года жизни. А брал-то он эти годы не раздумывая! И получилось: до тридцати трех лет живет человек так-сяк вроде по-человечески; потом приходят те волчьи годы — они тянутся до сорока трех лет, и человеку приходится в это время терпеть столько же, сколько приходилось терпеть волку; до пятидесяти трех лет он надрывается на работе, как лошадь; до шестидесяти трех лет у человека собачья жизнь, а потом уж остаются ему обезьяньи десять лет — на посмешище другим живет. Верно ведь — разнесчастный наш брат человек?
Все рассмеялись. Те, кто постарше, закивали головой — правда, мол, все так и есть.
Филипп подкинул в огонь свежей хвои, костер задымил, затрещал.
Подул ветер, кроны деревьев зашумели протяжно и тоскливо. Костер разгорелся, пламя яростно вырывалось из него во тьму. И снова завздыхали сосны под новым порывом ночного ветра.
Густлик пробудился от холода и придвинулся поближе к костру.
Вернулся из дозора Щербатый. Он промерз, и ему не терпелось поскорее согреться.
— Посмотри, где твое оружие? — напомнил ему старший сержант Павка.
Щербатый вскочил, вспомнив, что бросил свой автомат на траву, а это не полагалось — автомат нужно было повесить на ветку.
— Одна хозяйка, — опять начал Куропата, — когда через ее ригу прокладывали железную дорогу, заявила: «Отвяжитесь от меня, паны инженеры. Что ж это я каждый раз буду открывать в риге ворота, когда ваш поезд будет здесь проезжать!»
— Гасите костер! — вдруг раздалась команда со стороны хибарки.
Несколько человек сразу же вскочили. Наломанными еловыми ветками, приготовленными для костра, стали сбивать пламя. Дымящиеся головешки растаскивали в стороны на траву и затаптывали ногами. От головешек летели искры, зола шипела.
С ночного неба несся, все усиливаясь, гул самолетов.
— Это «москиты», — сказал Щербатый. — Господа союзники где-то устроили иллюминацию и теперь возвращаются с прогулки домой. К нам это не имеет отношения.
В ту же минуту в лесу грохнул взрыв. Следующая бомба взорвалась уже совсем близко, обломки веток падали прямо в костер, всех засыпал земляной дождь. Третья бомба упала по другую сторону просеки.
— Вот это уже хамство! — возмутился Венца-Стражник.
Гул «москитов» начал отдаляться.
Йозеф Папрскарж вышел спозаранку из дома у лесопильни, зябко передернул плечами. Чтобы согреться, быстро зашагал к пригорью.
Вскоре он почувствовал, что задыхается, и остановился перевести дух. Трава вокруг порыжела. На межах виднелись следы увязших здесь колес от повозок, увозивших урожай.
Из лесу донеслось тоскливое воркование дикого голубя. Папрскарж вздохнул. Если бы можно было переждать черные дни в таком вот тихом дупле, как у этого лесного жителя, и ни о чем не заботиться, ни во что не вмешиваться…
Возле конторы лесного участка, у стены с нависшей над нею стрехой из дранки, его ждал лесник Зетек.
— Хорошо, что вы пришли, — здороваясь с Папрскаржем, сказал он, а затем сообщил, что Папрскаржа уже разыскивал старший лесничий Циглер. — Не знаю, чего он от вас хочет… Но если что-нибудь такое, то смотрите — ни гу-гу, сами понимаете…
Папрскарж взглянул на испуганное лицо Зетека и улыбнулся. Он всегда полон всяких страхов, этот лесник, и все же всегда все сделает, выполнит любое задание, даже самое рискованное.
Папрскарж прошел вокруг изгороди из подстриженного самшита и вошел в здание конторы.
Старший лесничий Циглер сидел в канцелярии за столом, куртку свою он перебросил через спинку стула. Даже сидя, этот верзила на много возвышался над столом.
— Ну так вот… — начал он. — Помнишь, что я тебе говорил в лесу? Чтоб ничего не начинал снова…
— Помню, пан старший лесничий.
— Не называй меня так. Я Циглер, и все… Значит, помнишь. И что же? Так и поступаешь?
— Я думаю, что поступаю правильно.
— Правильно! Что значит правильно? Это может быть и так и эдак!
Циглер засунул пальцы в вырезы жилета и бросил хмурый взгляд на Папрскаржа.
— Я уже говорил, что мне не хочется тебе причинять неприятности, понимаешь? Будь осторожней. Вчера ко мне приезжали из гестапо, выспрашивали про тебя! И не так, между прочим, и долго расспрашивали… Имей это в виду.
— Что же они хотели знать?
— Ну — с кем встречаешься, что говоришь. Что-то о переходе границы говорили и об оружии… Я им сказал, что считаю тебя порядочным человеком, что ни с кем из подозрительных ты не встречаешься, ни о чем дурном не думаешь. Этот арест, мол, запомнится тебе на всю жизнь…
— Вы хорошо сказали, пан Циглер, спасибо, — поблагодарил Папрскарж. Он почувствовал облегчение.
Старший лесничий встал, вышел из-за стола и пожал Папрскаржу руку на прощание.
— Послушай, — остановил он Папрскаржа уже у самой двери. — Если тебе что-нибудь понадобится, скажи мне. Что можно, сделаю…
Во дворе к Папрскаржу молча присоединился Зетек. Они вышли из конторы лесничества и направились к спуску.
— Так что же он хотел от вас? — выпалил Зетек.
— Что хотел? Да ничего. Предостерег меня. Вчера у него были из гестапо. Интересовались мною. Вот он меня и предупредил.
— В каком смысле предупредил?
— В хорошем. Разговаривал со мной по-дружески… И вот еще: мне кажется, что он хочет включиться в наши дела.
— Циглер? — удивился Зетек.
— Напрямик он мне правда не сказал, но похоже, что это так.
Зетек удивленно покачал головой.
— Вот так Циглер! Он хоть и немец, но ничего худого о нем не скажешь… Что же все это значит?
— Посмотрим, что будет дальше, — заключил Папрскарж. — Циглер может сделать много полезного.
— Это верно, — согласился Зетек.
Самые большие опасения у него всегда вызывал старший лесничий; если бы Циглер взялся помогать, все очень упростилось бы.
В молодом соснячке Папрскарж и Зетек расстались.
Дома Папрскарж вытащил из сарая велосипед, сел на него и покатил в Горну Бечву. По дороге все размышлял, как завести разговор с Граховецем. Дело в том, что поздно вечером пришел домой к Папрскаржу какой-то незнакомый человек. Принес письмо.
— Вы Йозеф Папрскарж?
— Да.
— Это вам.
На конверте было напечатано на машинке: «Майору Йозефу Папрскаржу».
Он внимательно пригляделся к человеку и решил, что не знает его, в первый раз видит.
— Это, вероятно, какая-то ошибка, — сказал Папрскарж. — Письмо адресовано какому-то майору. Сейчас мы убедимся в этом, — добавил он и разорвал конверт.
В письме майору Папрскаржу предписывалось немедленно по приходе 1-й чехословацкой партизанской бригады имени Яна Жижки установить связь со штабом. Затем ему надлежало достать шестьдесят штук четырехвольтных карманных батареек и доставить их и штаб. В конце письма стояла печать бригады. За командира бригады подписался доктор Дворжак.
— Да, тут какая-то ошибка, — спокойно сказал Папрскарж. — Письмо не имеет никакого отношения ко мне. Лучше всего его сжечь.
На этом разговор закончился, и незнакомец ушел.
Папрскарж не спеша поднимался на Горну Бечву. В нагрудном кармане у него лежало письмо, он хотел показать его Граховецу, прежде чем сжечь.
К счастью, Он застал Руду дома.
— Что у вас там за секреты? — озабоченно спросила жена Граховеца, но Папрскарж отделался какой-то шуткой и вытащил Руду из дому.
Они вышли в сад и сели на лавочку под яблоней Папрскарж молча протянул Руде письмо. Граховец прочитал его и сказал:
— Я получил такое же. От меня требуют раздобыть медикаменты и бинты.
— Что ты будешь делать?
— Попытаюсь раздобыть.
— А что значат эти письма, Руда? С каких пор в штабе бригады, у партизан, появилась эта бюрократия?
Граховец почесал в затылке.
— Да, это странно…
— Вот что я тебе скажу. Это все Дворжак. Он мне не понравился уже тогда, в Рожнове, когда Ола Ушелик собирался перевести его в Словакию.
— Ну и что же, он и перевел его. А Ушьяк даже сделал Дворжака своим адъютантом.
— Все же признай, Руда, что-то тут не так. Ведь Дворжак сует наши головы в петлю!
Граховец вертел в руках письмо и размышлял.
— Возможно, это просто его легкомыслие. Ведь существуют и другие пути для связи.
— А что, если это не только легкомыслие?
— Не сгущай пока краски, Иозеф. Сейчас нам надо поломать голову над тем, как бы раздобыть батарейки и медикаменты.
Папрскарж вспомнил, что один из его бывших учеников — Честя Ясоник — работает на восточноморавской электростанции в Мезиржичи, и решил съездить к нему и посоветоваться. А пока Граховец может заняться медикаментами — тут, вероятно, поможет рожновский аптекарь Маленяк.
Потом Граховец принес из дому пустую бутылку и заступ. Оба письма они засунули в бутылку, закупорили ее и тут же под яблоней закопали.
Василь Веселый считал, что бомбардировка на Магуре была случайной — просто американские «москиты» решили освободиться от бомб над этой территорией, чтобы не возвращаться домой с опасным грузом. Мурзин не соглашался с ним.
— Неизвестно, — говорил он, — американцы это были или немцы. Вполне возможно, что нападение на отряд было преднамеренное.
Рано утром командир выслал в ближайшие деревни нескольких разведчиков. Это были люди, хорошо знавшие здешние места. Пошел в разведку и Вибог.
В полдень Вибог вернулся. Он сообщил, что вчера вечером, как раз в то время, когда над Бескидами пролетала эскадрилья самолетов, люди видели чуть восточнее Магуры прерывистое мерцание света, видимо от карманного фонарика. Это вполне могли быть условные сигналы.
Мурзин посоветовался с Василем. Оба решили, что если это немцы, то они непременно станут осматривать места, которые подверглись бомбардировке. Поэтому приняли решение уходить с Магуры.
В мутном предвечернем сумраке партизаны выступили в поход. Проводником был Зетек. Шли потихоньку, осторожно.
Когда около полуночи приблизились к охотничьему домику у подножия Троячки, впереди раздался выстрел — один, другой. Это вызвало панику, потому что люди только что чувствовали себя в безопасности.
Василь Веселый во главе штурмового взвода направился к домику. Подойдя ближе, партизаны разглядели у дверей несколько фигур и услышали отборную чешскую брань. Последнее и решило дело — иначе бы этих людей перестреляли.
— Погодите! — приказал Василь своим и крикнул в темноту: — Кто там?
— Черт побери, а вы кто?
Задержанных привели к командиру, обыскали. У одного из них вытащили из кармана сигнальный пистолет, еще у одного отобрали ручной фонарик.
— Кто вы? — строго спросил Мурзин.
Выяснилось, что это разведывательная группа, заброшенная из Англии в Бескиды. Радиста они потеряли сразу же, когда выпрыгнули с парашютом. Остальные пятеро поселились в охотничьем домике под Троячкой. Все они были в брюках-гольфах, вельветовых курточках, высоких канадских башмаках и черных беретах, отороченных кожаной полоской, а на беретах виднелся знак республики — скрещенные мечи. Некоторые из них были родом из ближайших к Бескидам мест. Всякую связь с центром они теперь потеряли.
— Так это вы давали вчера самолетам световые сигналы?
— Мы. Но мы ошиблись, это были не наши.
Разозленный Мурзин не верил им.
— Хорошо! Проверим.
Давно кончились в горах теплые деньки с солнечной погодой. Октябрь стоял дождливый и холодный.
Бригада снова собралась на Троячке. Тут соединились отряд Мурзина с отрядом Ушьяка и с группой, которую привел в Моравию Франтик Малек. Сюда же пробрались поодиночке несколько партизан, которым удалось проскользнуть через закрытую границу; прибыли небольшие группы из Котлова и с Танечницы. И все же тут насчитывалась едва ли половина первоначального состава бригады.
Лесники — братья Квасничковы и Зетек — привели бригаду к домику, который оборудовали охотники на склоне Троячки. Там разместился штаб. Возле домика партизаны соорудили из хвои что-то вроде будки, поставили на опушке леса палатки.
Сотрудничавшим с партизанами жителям Бечвы удалось раздобыть в остравском складе противовоздушной обороны батарейки, и радиостанция снова могла установить связь с Киевом. В одном из первых принятых ею приказов сообщалось о присвоении звания поручика подпоручику Яну Ушьяку и звания майора капитану Даину Баяновичу Мурзину.
В штабе командиры собрались на совещание. Разговор шел о переброшенной из Англии разведывательной группе, на которую ночью наткнулся отряд.
— Думаю, что они действительно ошиблись, — сказал задумчиво Ушьяк.
— Ступай погляди, что делается на Магуре. На воронки от бомб, — прервал его Мурзин. — Мы могли серьезно поплатиться за доверчивость.
— Но ведь все это лишь твои догадки, — урезонивал его Ушьяк. — Парни кажутся мне вполне порядочными. Мы должны им помочь.
Той же ночью радиопередатчик бригады выстукал донесение о разведывательной группе. Радиограмма была принята в Киеве, и соответствующий запрос направили командованию союзных армий.
— Наша задача — подготовить и начать народное восстание в Восточной Моравии, — продолжал Ушьяк.
Все сдвинулись в кружок потеснее у стола. На лицах — волнение, внимательно вслушивались собравшиеся в каждое слово командира.
— Прежде всего бригада должна сплотить свои силы. Партизаны утомлены до крайности, они нуждаются в отдыхе. Необходимо укрепить дисциплину, потому что на пути из Словакии в Моравии в бригаду влилось немало людей, о которых командование почти ничего не знает. Да и вооружены мы пока плохо.
— А как быть с оружием? — прервали Ушьяка.
— Мы просили Киев. Нам обещали. Но мы и сами должны позаботиться об оружии. Штаб должен обеспечить снабжение бригады из местных источников. Это будет главной задачей местных подпольщиков. Одновременно надо развивать активные боевые действия. Народ должен знать, что есть сила, которая не боится немцев. Однако диверсии, нападения, открытые бои с немцами невозможны без хорошо организованной разведки. И тут бригада никак не сможет обойтись без помощи местного населения.
Все согласились с тем, что бригаде следует наладить связь с лесными группами не только в Бескидах. Для этого капитан Степанов и капитан Викторко должны были отправиться с группой бойцов во Всацко и в Гостынские горы, где в окрестностях Ратиборжа и в лесах над деревней Гоштялковой действовали вооруженные группы местных патриотов.
Так сладко пахнуть мог только хлеб. Густлик лежал на широкой печи в пекарне, вдыхал теплый вкусный запах и незаметно начал засыпать. Уютно шуршали под печкой рыжие тараканы, и Густлику казалось, что он — мальчишка, запрягает пойманных тараканов в спичечный коробок и тараканы тащат его, сердито двигая усами. Он улыбнулся во сне, ему было блаженно хорошо.
Кто-то дунул ему в лицо горсть мучной пыли. Густлик испуганно приподнялся и сел, потер свой длинный нос и чихнул так, что казалось, тело его сейчас разлетится на куски. У печки стоял пекарь Каменчак, крепкий, высокий. Его мощную грудь туго обтягивала рубашка с валашским узором, застегнутая по самое горло.
— Ну и крепко же ты спишь, брат! — Его широкое загорелое лицо расплылось в улыбке, блеснули ослепительно-белые зубы.
— Расскажи-ка нам что-нибудь ты, Куропата! — обратился пекарь к Куропате.
Но даже общепризнанному балагуру Куропате не до шуток. Партизаны очень устали. Они пришли с гор голодные и, насытившись, как-то размякли.
Вот ведь и мясник Ола Ушелик пригонял скот к ним под Троячку, и торговец Гынчица собирал по всей Бечве продовольствие, и пекарь Каменчак в меру своих возможностей давал партизанам хлеб. Почти каждую ночь штаб направлял заготовительные отряды в Бечву и в Мартиняк для сбора продовольствия. Продуктов все равно постоянно не хватало.
Каменчак сообщил штабу, что его обирает какая-то шайка подростков, которая выдает себя за партизан. Они вооружены пистолетами и забирают у него хлеб и деньги. Расписки же никакой не оставляют. Последний раз заявили, что явятся снова в среду, и пригрозили, если, мол, Каменчак захочет сообщить об этом жандармам или немцам, пусть заранее прощается с жизнью.
Со стороны сада вошел Василь Голубоглазый; который охранял пекарню. Он сказал, что возле дома вертится какой-то паренек, видно, хочет войти, но осторожничает.
— Это определенно они, — сказал Каменчак. — Вы, ребята, спрячьтесь!
Сначала вошел один — худой, в чем только душа держится, но вид у него был независимый, даже нагловатый, глаза насмешливые. Парень начал издалека, — видимо, хотел прощупать почву.
— Брось трепаться. Я же знаю, кто ты и зачем пришел, — осадил его Каменчак. — Где твои дружки?
Парнишка не терял выдержки.
— Где тут прячутся немцы?
— Немцев у меня нет, я с ними дружбы не вожу, — ответил Каменчак.
Тут парнишка вышел и через минуту вернулся еще с четырьмя.
Ребята были озябшие, голодные, но хорохорились изо всех сил. Главарем у них был парень постарше и, похоже, бывалый; звали они его Бореком.
Этот Борек, угрожая пистолетом, потребовал от Каменчака хлеба и денег.
Каменчак, делая вид, что поднимает вверх руки, с силой ударил Борека, и тот грохнулся на мешки с мукой.
Однако, падая, Борек успел выстрелить, но выстрел был не точный. Пуля отщепила от оконной рамы кусок дерева. Каменчак пригнулся, чтобы спрятаться за квашней, но тут щелкнул предохранитель, и перед разъяренным Бореком вырос ствол автомата.
— Руки вверх! — скомандовал Николай Блондин.
Борек опустил пистолет и неохотно поднял руки. Один из подростков кинулся к двери, распахнул ее и выбежал наружу. Но сразу же возвратился назад: в дверном проеме с автоматом наизготовку стоял Василь Голубоглазый.
Они загнали юнцов в угол пекарни, и Густлик их обыскал. Оказалось, что у них было всего два револьвера и совсем немного патронов.
Василь Веселый, который был командиром партизанской группы, осмотрел оба пистолета. Тот, из которого стрелял Борек, был маленьким вальтером, второй — маузером.
— Как они к вам попали?
— Один мы выкрали у немецкого офицера, — сказал тощий парнишка.
— Хватит болтать! — прикрикнул на него Борек.
Василь Веселый рассмеялся.
— Эх вы, сопляки паршивые!
— Мы не сопляки, — возразил Борек.
— Мы партизаны.
— Если вы партизаны, так выкладывайте, кто вы и откуда, — приказал Василь Веселый, — потому что и мы тоже партизаны.
— Сперва уберите оружие.
Василь Веселый сделал знак, чтобы партизаны отвели от них дула автоматов. Ребята с облегчением опустили руки.
— Пистолет я отобрал у одного жандарма из Вигантиц, — сказал Борек. — Его уже нет в живых.
— Так это были вы? — вырвалось у Каменчака. — Ну и скверную же вы нам службу сослужили!
Вигантицкий жандарм был партизанским связным, только он мог давать партизанам сведения относительно рожновской службы безопасности. Однажды вечером на него напали неизвестные и убили. Это приписали партизанам. Местные жители были глубоко возмущены, человека этого они уважали, знали, что он настоящий патриот.
— Так что же вы, собственно, делаете и зачем? — спросил Василь Веселый, сидя верхом на мешке с мукой прямо против Борека.
Ребята говорить не хотели, пришлось на них нажать. Один из них тогда рассказал все.
Это была настоящая банда. Четверо из них еще перед войной были приговорены судом для несовершеннолетних к тюремному заключению. В тюрьме Борек организовал побег. Ножкой от железной койки они убили надзирателя, и им удалось бежать. Пятого — тощего парнишку с насмешливыми глазами — они подобрали в лесу. У него не было родных, вырос он в детском доме; после прихода немцев его послали на принудительные работы в остравскую шахту, но он бежал оттуда.
— И что же вы делали?
— Делали что хотели.
Они обкрадывали табачные лавки. На их счету имелось уже несколько невинных жертв. Однажды они ограбили трактир и напились до бесчувствия. В пьяном виде их схватили жандармы, но почему-то отпустили.
— Вы просто уголовники! — крикнул Большой Пепа. — Какие вы партизаны?!
Василь Веселый сделал ему знак, чтобы успокоился, и спросил:
— Немцам вы вредили?
— Нам все равно — берем у любого, — ответил Борек.
— Сволочи вы — вот кто! — зло сказал Василь Голубоглазый.
— Это неправда! — вырвалось у тощего насмешливого парнишки.
Василь Веселый внимательно взглянул на него.
— Что неправда?
— Я не сволочь! — торопливо заговорил парнишка. — Они заставили меня идти с ними. А что мне оставалось делать? Они убили бы меня — им ведь все равно. Револьвера мне не дали, а посылали меня все время первым.
Этот парнишка заинтересовал партизан, и они перестали обращать внимание на Борека. Воспользовавшись этим, тот подскочил к скамье и схватил автомат Николая. Он успел дать короткую очередь — и тут же заговорил автомат Василя.
Худенький парнишка лежал на полу, из горла его била струйка крови. Тело Борека свисало со скамьи. Голубоглазый почти рассек его автоматной очередью, стреляя с такого близкого расстояния.
— Я хотел быть… настоящим партизаном, — хрипел худенький парнишка. — Я к вам хотел…
Он потерял сознание.
Василь Веселый поручил Каменчаку позаботиться о парнишке, но было уже поздно. Парнишка быстро скончался.
За деревней партизаны расстреляли троих остальных. Их трупы остались лежать у дороги для всеобщего обозрения, а к телеграфному столбу был прикреплен бумажный листок, на котором Густлик аккуратно, печатными буквами, написал: «Так мы наказываем бандитов, Жижка».
К вечеру со стороны плато Смрек послышалась стрельба. Слышал ее и Ушьяк. Он сидел на крытой веранде охотничьего домика, в котором размещался штаб, и разговаривал с учителем Людвиком Билым о воспитательной работе в бригаде. Когда загрохала стрельба, Ушьяк насторожился и внимательно прислушался. Но потом все же продолжал начатый разговор. Он знал, что партизанский лагерь хорошо охраняется со всех сторон и разведка тотчас бы донесла, если бы появилась какая-нибудь опасность.
Заготовительные отряды и ударная рота Козы находились в этот день далеко от лагеря, и на Троячке оставалось всего человек восемьдесят. Радисты выстукивали монотонные позывные оперативной базы. Караульные расхаживали по заболоченной земле вокруг остатков костров, погашенных с наступлением сумерек, но до сих пор еще слегка дымившихся. На лагерь опустился тихий осенний вечер.
Вдруг однообразное постукивание радиста сменилось неправильным ритмом знаков. Радиостанция установила связь с командованием фронта. Через-несколько минут радисты прибежали к домику и вместе с командиром Ушьяком вошли внутрь. По лагерю разнеслась радостная весть: Красная Армия приближается к Кракову, бригада завтра вечером получит оружие. Усталость и сон как рукой сняло. Еще один только день продержаться — и бригада будет вооружена!
В начале ночи оживилась деятельность связных. Прибывали люди с выдвинутых далеко вперед сторожевых постов, приходили дозорные с сообщениями о передвижении немцев. Ушьяк и Мурзин допоздна совещались с командирами.
К утру была объявлена тревога. В лагерь примчались дозорные и сообщили о приближении по всей округе крупных немецких частей. Немцы двигались уверенно. Плотным кольцом окружали они Троячку.
Бригада расположилась на восточном склоне горы. Охотничий домик стоял на небольшой вырубке, окруженной густым лесом, а с запада защищенной крутым откосом. С северной стороны она заканчивалась глубоким обрывом, с южной стороны был такой же обрыв и труднопроходимые заросли. Нападение на лагерь возможно было только между откосом и обрывами, а на востоке — со стороны плавно поднимающегося леса и лесной дороги.
У неприятеля был явный перевес в численности. Бригада после недавних боев очень поредела, люди устали; кроме того, недоставало роты Козы, которая до сих пор еще не возвратилась из своего рейда. К тому же партизаны были плохо вооружены — лишь шестьдесят человек имели оружие. Поэтому командиры приняли решение — отходить поротно, тремя колоннами в единственно свободном направлении — к вершине Троячки. Только Длгоцецал задержался.
Партизанские части отходили по козьей тропе среди молодой лесной просеки. В сером предутреннем свете на вырубке показались первые немцы. Длгоцецал выпустил по ним длинную, на весь диск, очередь из автомата. И сразу же бросил гранату. В считанные секунды он сменил диск и тут же дал еще очередь по врагу. У немцев создалось впечатление, что против них действует целый взвод. Так Длгоцецал выиграл для отхода своей части целые четверть часа, а после этого отошел сам.
Вершину заняли с северо-восточной и северной сторон штабная рота и разведка под командованием начальника штаба майора Мурзина. Западную, южную и восточную часть высоты прикрывал Ушьяк с первой, второй и третьей ротами. Молодой лесок у самой вершины и крутые, хорошо обозримые склоны способствовали обороне.
Уже совсем рассвело, но утро было ненастное. На горы опустилась густая мгла. Вершина Троячки возвышалась над молочно-мглистым морем. Партизаны залегли, изготовясь к бою, и смотрели на другой островок, возвышающийся над туманной гладью. Это была гора Лыса, ее озарило солнце, и она засверкала золотом.
— Это хорошо, — сказал Пепек Маленький. — В тумане немцы нас снизу не увидят.
— Так ли уж хорошо? — усомнился Венца-Стражник. — Мы ведь тоже не видим их и не знаем, что они готовят нам.
Несколько часов было спокойно. Ни малейшего движения.
Вдруг в одном месте над морем тумана начал подниматься дымок. В том же направлении раздались взрывы гранат.
— Горит штаб!
— Слышно, как трещат бревна сруба, — сказал Венца-Стражник. Он приподнялся на локтях и принюхивался к дыму, нечеткими струями расплывающемуся над туманом.
И снова продолжительное время тишина и покой. Казалось, что немцы ждут наступления темноты, чтобы пойти на штурм.
В конце короткого осеннего дня снизу вдруг послышалась частая стрельба из автоматов. Стреляли явно у подошвы Троячки, за линией наступавших немцев. Это мог быть не кто иной, как Коза со своей ударной ротой. Возвращаясь в штаб, он наткнулся на врага.
— Черт побери, молодчага наш Коза! — довольно воскликнул Гонза-Чертыхальщик.
— Жарко им сейчас приходится, — сказал Эвьяк.
Напряженно вслушиваясь, все следили за ходом боя.
Немцы оказались здесь не готовы к отпору и вынуждены были оттянуть свои силы, стоявшие неподалеку от вершины.
Командиры рот тихо передавали приказ:
— Приготовиться к бою!
Продвигаясь по восточному склону в густых зарослях над охотничьим домиком, бригада вырвалась из смертельного кольца.
На краю вырубки, на расстоянии примерно двух километров от охотничьего домика, сделали привал. Василь Веселый сразу же стал выяснять потери в подразделениях. В ударной роте Козы погибли почти все, значительные потери понесла и рота Франтика Малека, по нескольку человек не досчитались и в других ротах.
Бригада разделилась на два отряда — так было больше шансов ускользнуть с опасной территории. Командиры решили, что каждый отряд будет пробиваться самостоятельно к вершине горы Кнегине, действуя на свой страх и риск, а там они соединятся на крутом откосе, который называется «У старой овчарни».
Ох и трудна же партизанская жизнь! Животы у всех подвело от голода. К тому же не хватает оружия и боеприпасов. Янек Горнянчин с горечью замечает, что дисциплина падает. Матей, как назло, влюбился в Марту-вдовушку, только ее одну и видит.
Посоветовавшись с несколькими членами отряда, зашел Янек Горнянчин к Трофиму.
— Послушай, Трофим, мы договорились, что ты возьмешь на себя командование, — огорошил он его сразу же. — Оставим Матея его вдовушке и покажем ему, как надо партизанить!
Трофим опешил, замотал головой. Как же можно, мол, нарушить присягу, которую командиру давали, Да Матей к тому же и офицер.
— Ну и слабак же ты, Трофим! Здоровый, а толку мало! — сказал Янек.
Трофим растерянно усмехнулся.
Матей продолжал оставаться командиром. Отряд разрастался, но был он какой-то неспаянный, недоставало ему настоящего волевого командира.
Только потому и могло так случиться, что партизаны чуть было не попали в западню.
Получили они сведения, что в деревню придут немцы реквизировать скотину и погонят ее во Всетин. Это был удобный случай раздобыть мяса. Решили караулить немцев у околицы.
В нападении участвовали оба Алексея, Трофим, Мато, Властик и старик Веркшуцак. Прикрывать их должны были Буковян и Помарыня. В операции не участвовал ни один из жителей деревни.
Помарыня должен был наблюдать за шоссе, идущим от деревни. Но, по правде говоря, он не очень-то приглядывался — больше думал о Тоганиче. «Уж коли на роду у тебя не написано счастье, то его и не будет», — вздыхал он потихоньку.
Неожиданно раздалась стрельба. Буковян и Помарыня заметили, как повалился у калитки дома Веркшуцак.
Помарыня решил помочь старику, которого подстрелили, словно какого-то зайца. Он вскочил и побежал, но когда он перелезал через изгородь, Помарыне помешал венгерский карабин, и он бросил его; оказавшись во дворе, он сразу же кинулся к калитке, где лежал Веркшуцак.
Тут из дома выскочил верзила немец и, размахнувшись прикладом винтовки, хотел повалить Помарыню наземь. Помарыня невольно пригнулся и с разбегу ударил немца головой в грудь. Тот раскинул руки и выпустил винтовку. Помарыня упал на него.
Они начали бороться, несколько раз перекатывались друг через друга; в какую-то минуту Помарыня думал уже, что пришел ему конец, — это было, когда немец лежал у него на спине и тыкал его лицом в землю. Потом ему все же как-то удалось сбросить немца с себя и встать. Встал и немец — в руках у него блеснул штык. Помарыня одной рукой схватил немца за кисть руки, державшей штык, другой удерживал его левую руку. Немец боролся упорно, Помарыня не уступал ему и дрался отчаянно, с упорством, которого в нем никто никогда и не подозревал.
Теперь уже стрельба неслась отовсюду, но больше всего стреляли на шоссе, где в засаде подстерегали партизан немецкие солдаты.
Помарыня чувствовал, что теряет последние силы. Руку немца со штыком он теперь удерживал с трудом. Вдруг раздался сухой треск выстрела — чужое тело вдруг тяжело обвисло у него в объятиях, штык беззвучно упал на землю, а за ним соскользнул и немец. Смельчак Мато отважился выстрелить в немца с шоссе и на таком большом расстоянии попал точно в цель.
Подбежал Буковян.
— Вот это Мато! Ай да молодец! Опередил меня! — сказал он, глядя на убитого немца.
Помарыня лежал рядом без чувств. Буковяну пришлось немало попотеть, пока он втащил его на гору.
Партизанам удалось выскользнуть из ловушки. Прежде чем немцы вызвали себе подмогу, партизаны успели подняться на Вартовну.
Один только Буковян видел как дерется Помарыня, но не мог стрелять — мешали старые развесистые груши.
Теперь надо было срочно переправить раненого Мишу в землянку, которую они когда-то выкопали на самой вершине Вартовны про черный день. Ребята успели прихватить с собой кожух, аккумуляторную печку и керосинку. Горнянчин еще вернулся за медом, который выпросил для раненого у крестьянок на выселках. Миша совсем ничего не ел.
Дворжищак пришел с сообщением, что в лесу возле Яблуньки действует какой-то Герык и что у него, мол, есть две хорошо вооруженные группы. Сам он якобы из Остравы, работал на витковицком металлургическом заводе и за саботаж был отправлен на принудительные работы в лагерь; но пробыл он там только два месяца, и ему удалось бежать. Во всацких лесах он встретился с русским, бежавшим из плена, тот назвался Иваном, и вот они вдвоем организовали лесную партизанскую группу. Теперь Герык хочет установить связь со всеми группами, действующими в округе, в том числе с вартовнинской. Рад был бы встретиться с Матеем.
Обсуждали это сообщение долго и горячо. Наконец решили, что риск невелик, и договорились о встрече с этим Герыком в липтальском заповеднике.
На встречу пошел Матей с Трофимом и Янеком Горнянчиным, прикрывали их Мато и Властик. С Герыком был не Иван, как ожидали, а бельгиец Жан, деликатный, интеллигентный человек с блестящими черными волосами, зачесанными назад.
Герык выглядел благодушным, то и дело улыбался, но осторожен был необычайно — едва только хрустнула в лесу веточка под ногой Мато, как он мгновенно обернулся в ту сторону, откуда послышался звук, и в руках у него сразу же оказался пистолет. Демисезонное пальто Жана оттопыривал немецкий автомат.
Матей хитрил. Не хотел выдавать, сколько людей в его группе, как они вооружены и где укрываются. Зато Герык охотно рассказал о том, что вначале они вместе с Иваном безуспешно рыскали по лесам в надежде установить связь с партизанами, что теперь их уже много и все хорошо вооружены. Потом он заявил, что сотрудничает с сильной всетинской организацией Сопротивления, а сейчас пришло время, чтобы вартовненские ребята присоединились к нему.
Глядя на его энергичное лицо, Горнянчин и в самом деле поверил, что этот парень ничего не боится.
— Вначале, конечно, было трудно. Правда, мы совершили несколько нападений на лесников и предателей, у которых, как мы знали, было оружие. Но что значит несколько охотничьих ружей? Только с помощью бельгийцев мы кое-чем обзавелись.
Военнопленные бельгийцы, оказывается, работали на пиротехнической фабрике. Нескольким из них удалось бежать. Они притащили с собой оружие — столько, сколько им удалось унести со склада.
Матей все это выслушал, и глаза у него загорелись, как только он услышал про оружие. Но в душе он все еще колебался.
— Все это очень хорошо, но что вы собираетесь делать дальше? Какой у вас план? Мы должны знать, что вы замышляете, — сказал он.
— У нас один план — хотим бить фашистов! — решительно проговорил Герык. — Так что присоединяетесь вы к нам? — нетерпеливо спросил он.
— Мы должны прежде всего знать, к кому мы присоединяемся, — вступил в разговор Горнянчин. — Что это за организация, с которой вы связаны?
— Мы связаны с неким Гораком. Это инженер с оружейного завода, но сейчас он скрывается.
— Где его найти?
— Трудно сказать, — сказал Герык. — Он постоянно переезжает, появляется внезапно, не сообщает, ни где был, ни куда направляется… Связывает нас со Всетином. Там есть глава организации. Так как? — спросил он под конец.
— Нас не устраивает такое объединение, — сказал Матей спокойно. — Пока так.
Герык молча пожал плечами и ушел.
Бельгиец Жан улыбался, очевидно решив, что они договорились.
Когда возвращались на Вартовну, Янек Горнянчин спросил, почему, собственно, Матей отказался от объединения.
— Не понравился он мне, — отрезал Матей.
Горнянчину Герык тоже не понравился. Он не внушал доверия, хотя упрекнуть его было не в чем.
Возле Всетина местность круто вздымается вверх и дальше переходит в отвесные Гостынские горы, поросшие лесом и совершенно непроходимые. Трояк, Тесак, Гостын, девственный лес на Черняве… Кто знает лучше эти места, кто ведает больше о лесных тайниках и укромных уголках, чем Иржик Челеда?! Он живет в Выселках. Сюда — на Выселки к Иржику — добралась партизанская группа под командованием капитана Ивана Степанова, посланная бригадой в горы над Гоштялковой.
Иржик Челеда — человек скромный, застенчивый. Работает он дровосеком в архиепископском лесу «У трех камней», от зари до зари один в горах. Когда к нему явились партизаны, он не удивился. Но выяснилось, что искали партизаны другого Челеду — Славека, из-под Марушки. Иржик пообещал, что приведет Славека, а пока отвел партизан в лес, в надежное место, и помог им там вырыть и оборудовать землянку.
Однако напасть на следы Славека было нелегко. Родителей его убили немцы, и он, семнадцатилетний юноша, создал из гоштялковских ребят группу, которая укрывалась в лесах. В доме своем он появлялся лишь изредка, чтобы навестить младших брата и сестру.
Прошло несколько дней, прежде чем удалось разыскать его возле угольной ямы где-то над Русавой; он помогал там углежогам, и те его за это кормили.
В тот день, когда должен был прийти Славен, партизаны сидели в лесу «У трех камней» и ждали его. Он пришел взволнованный и рассказывал торопливо, словно хотел все сразу выложить — о группе в Кужелке и о том, как ее предали; о партизанах в Копной, с которыми он поддерживает связь, и о расправе в Држковой с предателем, который выдал немцам трех парашютистов; о том, как у Кашавы они перерезали электрические провода, как обстреляли немецкую колонну…
В тот же день партизаны договорились о совместном нападении на магазин и склад в Гоштялковой.
Старый Шимара, сойдя с поезда в Яблуньке, шел вечером со станции домой. Где-то его угостили — ведь ему много не требовалось, — и теперь он шел и разговаривал сам с собой. Прежде Шимара торговал растительным маслом, развозил его по горным деревушкам, одиноким крестьянским усадьбам и нахвалиться не мог своим житьем-бытьем, потому что чувствовал себя вольной птахой. Теперь по тотальной мобилизации его направили работать на всетинский оружейный завод швейцаром.
Когда по дороге у моста его обступили какие-то незнакомые парни и самый высокий из них обратился к нему на каком-то чудном русско-чешском языке, подвыпивший Шимара нисколько не удивился. Он очень вежливо поздоровался с ними.
— Я вам дам хороший совет, ребята, — залопотал старик. — Идите на лесопильню, на лесопильню в Ратиборже, там знают о партизанах и могут сказать… Там есть бухгалтер Старый, хоть он на самом-то деле совсем не старый…
Он окончательно запутался, но парням уже было достаточно того, что он сообщил. К тому же на мосту загрохотала повозка, и они отошли подальше от дороги.
Однако Шимара продолжал кричать им вслед:
— Скажите ему, что это я вас послал… Шимара, торговец маслом. И что я передаю привет…
Потом он остановил повозку и продолжал бессвязно бормотать насчет старого бухгалтера Старого.
— Давай-ка лучше подсаживайся, я тебя подвезу, — предложил возница.
— Я не нуждаюсь, чтобы ты меня подвозил, — рассердился старик.
Он отошел от повозки и побрел дальше пешком.
Партизаны, спрятавшись в зарослях кустарника, давились от смеха.
Самый высокий из них, капитан Викторко, был послан в эти места, чтобы установить связь с группой, о которой было известно, что она действует вблизи Всетина, в лесах между Ратиборжем, Катержиницами и Яблунькой. Викторко никогда особенно не конспирировался — он был удачлив. Таким он остался и здесь, в валашских краях.
На следующий день спозаранку разыскали партизаны ратиборжскую лесопильню. Дождались. Бухгалтер Старый не удивился их появлению.
— Знаю уже про вас. Шимара пьяный проторчал у меня вчера до поздней ночи. Он хороший человек, свой.
Одним глазом глядел он на них, другим — наблюдал за шоссе. Задерживаться здесь не следовало. Условились встретиться на лесопильне ночью.
Адъютанту Викторко — Павке — все это показалось подозрительным. Почему бухгалтер сразу же им поверил? А что, если бы они не были партизанами? А потом, как можно без проверки идти на лесопильню: нет ли тут ловушки?
Но Викторко только махнул рукой.
Бухгалтер их не подвел. На лесопильне у железнодорожных путей стояла будка стрелочника. Там бухгалтер познакомил капитана Викторко с Ярошем.
Ярош им сразу же понравился. Молодой, бодрый и веселый, он разговаривал с ними сердечно и приветливо.
Они были удивлены, когда Ярош сообщил им, что вместе с русскими, бежавшими из плена, их отряд насчитывал без малого сорок человек. Им хотелось раздобыть оружие, и они напали на ближайший жандармский пост. Но не обошлось без шума. Их застиг один из жандармов, который как раз в это время возвращался с обхода. После этого случая у некоторых членов отряда пропала охота действовать.
Капитан Викторко предложил Ярошу предпринять что-нибудь такое, что могло бы поднять боевой дух в отряде. Посоветовались и решили напасть на жандармский пост в Подградной Льготе.
Они намеренно ушли для начала подальше от Ратиборжа, чуть ли не к самим Райноховицам, потому что этому населенному пункту после акций отряда Яроша угрожала бы опасность — немцы выместили бы на жителях свою злобу. Здание жандармского поста в Льготе имело три входа. Местные жители начертили партизанам план помещения, и нападение удалось. Партизаны захватили несколько автоматов, боеприпасы, белье, плащи-дождевики. Настроение у людей сразу поднялось.
С Мишей было так худо, что решено было разыскать врача. Старыхфойту дал знать через Бенешека, шофера с оружейного завода, доверенным людям во Всетине, и тем удалось найти врача. Это был доктор Длабая из больницы. Бенешек привез его в Сыраков, там его поджидал Юращак. Все должно было выглядеть так, будто кто-то заболел в его семье.
Доктор стал расспрашивать, что и как, пациент больной или раненый, но Юращак только бормотал что-то невнятное. Торопливо шагая, он провел врача через густой осинник на поляну, где их ждал Янек Горнянчин. Они познакомились, пожали, друг другу руки.
— Вы должны понять, пан доктор… Необходима осторожность. Завязывать вам глаза ни к чему, достаточно будет вашего обещания… — проговорил Янек.
Врач все понял и согласился помочь раненому, дал слово молчать обо всем. Горнянчин хотел взять у него чемоданчик — видел, что доктор устал, но тот не дал, сказал, что понесет его сам. Медленно, с частыми остановками, они прошли мимо усадьбы Юращака и поднялись чуть ли не до самого гребня Вартовны ко второй землянке, куда перенесли раненого Мишу от Горнянчиных.
Собственно, это была просто нора, укрепленная несколькими бревнами и прикрытая хвоей. Освещенный неровным пламенем жалкой керосиновой коптилки посреди землянки лежал Миша. Постелью ему служил кожух, а укрыт он был периной. Лицо его пылало.
Доктор остановился пораженный, мрачным взглядом окинул сырые глиняные стены, покачал головой, потом беспомощно пригладил падающие на лоб волосы.
— Черт побери! Ему нельзя тут оставаться! — произнес он.
Он опустился на колени и склонился над Мишей, приоткрыл одеяло, расстегнул рубашку. Кожа на правой стороне груди была ярко-фиолетового цвета. Миша тяжело застонал.
Врач приготовил шприц для инъекции и кивнул Горнянчину:
— Присматривайтесь, как это делается. Это подкрепляющие инъекции… хотя не знаю, есть ли в них смысл.
В обратный путь Горнянчин и доктор отправились вместе.
Шли они молча. Вдруг доктор остановился и горячо заговорил:
— Больше я ничего сделать не мог. Поймите, я же не волшебник!
— Мы все понимаем, пан доктор.
— Это сквозное ранение. Сколько таких раненых я уже поднял на ноги! Но этот запущен до крайности, у него гангрена. Почему вы меня не позвали раньше?
Когда они прощались у шоссе, врач дал Горнянчину шприц и несколько ампул.
— Пока вам этого должно хватить, берегите… Если только от уколов ему станет хоть немного лучше, привезу вам еще…
— Спасибо, пан доктор!
— Постарайтесь переместить куда-нибудь раненого.
Единственное, что можно было сделать, — это переправить Мишу в главную землянку под сараем Юращака, уход за ним там будет лучше, только бы он не кричал в бреду, не выдал себя.
Таня Павлиштикова уже давно не виделась с Бельтцем. По правде говоря, это не было ей безразлично. Против своей воли она думала о нем. Пока была в школе — еще куда ни шло. Но дома, в своей пустой квартире, особенно вечером, когда она готовилась ко сну, она снова и снова вспоминала его жадные ласки, грубую мужскую силу.
Бельтц не давал о себе знать. Тогда Таня отправилась к нему сама. Подошла к дому, позвонила. Никто не открывал. Позвонила второй раз, третий — напрасно. Бельтца не было дома. Она бродила по всетинским улицам, прошла несколько раз вокруг управления гестапо, однако у нее не хватило смелости войти туда. Она снова вернулась к дому Бельтца и опять позвонила. Ей было стыдно, очень стыдно, но она ничего не могла с собой поделать. Потом она сидела в темном автобусе на заднем сиденье, делала вид, что спит, только чтобы никто с ней не заговорил. Она не знала, куда деваться от стыда.
Однажды почтальон вручил ей официальное заказное письмо. Ее вызывали во всетинское управление гестапо. Указывался день, час, номер комнаты. Хотя она всячески успокаивала себя, все же вызов ее встревожил. Возможно, это связано с арестом ее мужа. А может, Бельтц таким образом вызывал ее к себе, чтобы увидеться с ней? Она не знала. Ей хотелось скрыть от всех этот вызов, но пришлось просить освобождения от занятий, и поэтому о вызове узнала вся учительская.
Постучав в дверь комнаты, она никак не могла припомнить, это ли кабинет Бельтца. Все внешние детали ее первого посещения, казалось, кто-то просто вычеркнул из ее памяти. На стук никто не отозвался, и Таня вошла. Увидела открытую дверь в следующую комнату и в ней Бельтца — на этот раз в мундире, разговаривающего с какой-то женщиной, очевидно секретаршей. Бельтц заметил Таню, но только закончив разговор, пригласил ее войти и сделал знак, чтобы она села.
Он смотрел на нее с усмешкой.
— Неужели вы не могли придумать лучшего способа?.. — не выдержав томительной паузы, спросила Таня.
— То есть как это? — удивился Бельтц. Он повернулся к картотеке, вынул из нее досье, положил на стол и только потом заговорил.
— Ты находишься здесь вполне официально.
Он, безусловно, обращался с нею иначе, чем с Другими лицами, вызванными на допрос, — она это чувствовала. И все же насмешливо-высокомерный тон, то, как показывал он ей анонимный донос, ставящий в известность, что учительница Павлиштикова поддерживает связь с партизанами, — все это говорило, что его отношение к ней изменилось. Таню охватил ужас.
— Это чепуха! Я понятия не имею ни о каких партизанах!
Руки Бельтца с раскрытым письмом опустились на стол.
— Я тоже так думаю, — согласился он и положил письмо в досье. — Но ведь письмо существует, и с ним надо что-то делать.
— Но что тут можно сделать? На анонимки не отвечают.
— Не знаю. Но… я рекомендовал бы тебе тоже написать письмо.
— Мне? Письмо?
— Да. Что ты предлагаешь гестапо свои услуги. Правда, оно будет несколько запоздалым. Я как-то позабыл об этом.
Он положил перед нею бумагу и ручку.
— Но разве в этом… в этом действительно есть необходимость?!
— Да, есть, — подтвердил Бельтц.
Таня взялась за ручку.
— Что я должна написать?
Она ждала, что он будет ей диктовать.
— О, нет, — сказал Бельтц. — Смысл тебе известен, а остальное — твое личное дело.
Он взял со стола пачку сигарет и вышел в соседнюю комнату. Таня слышала, как там он снова заговорил о чем-то с секретаршей.
Таня сидела над чистым листом бумаги, в голове у нее была путаница. Она знала, что нужно все быстро успеть обдумать, и от этого нервничала еще больше. Вдруг Таня услышала громкий смех Бельтца и почувствовала прилив лютой ненависти к этому человеку. Но она понимала, что у нее все равно нет другого выхода — писать придется. Она взяла себя в руки и сразу же написала то, что от нее требовалось, и подписалась.
Как раз вовремя. Бельтц вошел, прочитал ее письмо и с удовлетворением положил его в картотеку, в то же досье, в котором лежала анонимка. На досье рядом-с номером и шифром стояла жирная надпись: «Дело Тани Павлиштиковой».
Когда она поднялась, чтобы уйти, он равнодушно кивнул ей.
— Мы не увидимся?.. — с надеждой спросила она.
— У меня сейчас нет времени, Таня.
— Таня! — вскрикнула учительница Навратилова, когда на следующий день встретилась с нею в учительской. — Я о тебе так тревожилась. Трижды за ночь звонили мы к тебе с коллегой Гаеком, но тебя все не было дома.
«Навратиловой было важно прогуляться с Гаеком», — подумала Таня. И все же она не удержалась, и слезы брызнули у нее из глаз.
— Успокойся, Таня, — унимала ее Навратилова. — Теперь ведь уже все позади.
Как же это могло произойти?
Командир Иван Степанов быстро сошелся с людьми из горных валашских хуторов и выселок и всячески заботился, чтобы ничем их не обидеть. Но он не прощал никому, кто ронял партизанскую честь. И сейчас Иван сурово глядел на Герыка.
Тот смущенно пожимал плечами.
— Сам не знаю… перепуталось все как-то… В такой темноте…
Степанов держал в руке удостоверение и нетерпеливо похлопывал им по ладони.
— Это вы там нашли?
— Да, у убитого.
— Кто же это был?
— Да разве я знаю! И этот убитый, и тот второй какие-то подозрительные люди. Мне о них и раньше говорили.
— На лесопильне ты их узнал?
— Узнал. Сразу же, как вошел.
— Почему ты не предупредил капитана Викторко?
— Но… ведь об этом и речи не могло быть при них. Викторко послал меня за моими людьми, они ждали неподалеку в лесу, я решил предупредить его, когда вернусь. Думал, что тогда улучу подходящий момент…
— А потом уже было поздно?
— Да, потом уже было поздно.
Иван Степанов испытующе смотрел на Герыка и молчал. Он спустился с несколькими ребятами с вершины, чтобы расследовать ратиборжский несчастный случай.
Он знал, что «партизанский капитан» — так называл себя Герык — замышлял объединить в единый мощный партизанский отряд, разумеется под своим командованием, лесные группы, действующие в округе. Успеха, однако, он не имел: сотрудничество у него не клеилось ни с вартовнинским отрядом, ни с местными группами в Гоштялковой и Ратиборже. Связь с гражданской подпольной организацией во Всетине прервалась, инженер Горак долго не появлялся, оружие достать не удалось. А тут пришел капитан Викторко и создал из ребят Яроша и своих парней крепкий отряд, к которому сразу же присоединились бежавшие из лагерей военнопленные красноармейцы, даже чешские жандармы просились в отряд, приходили поодиночке и целыми группами. Партизаны Герыка тоже должны были стать под начало Викторко. Именно в тот октябрьский вечер Герык должен был прибыть со своими ребятами на лесопильню в Ратиборже, чтобы договориться с Викторко обо всех деталях.
— Продолжай. Как же все происходило на лесопильне? Ты пошел за своими людьми, а потом вы все вернулись…
— Я выслал вперед дозорного, Опавака. Вдруг где-то у лесопильни крикнули «Хальт!», затем слышим чешскую брань и выстрел из пистолета. Потом начал строчить автомат и взорвалась граната. Мы залегли, а когда все окончательно утихло, подползли к лесопилке.
— Кто стрелял?
— Трудно сказать! Стрелял, видно, Опавак, потому что его в темноте кто-то остановил — спросил по-немецки… Гранату бросил Павка, адъютант Викторко. Несколько поодаль от него лежал один из тех двоих… у него при себе было это удостоверение… А у двери конторы лежал Викторко… с простреленной головой…
«Что тут скажешь? — подумал Степанов. — В чем, собственно, винить этого паренька, которому, видно, нравится риск? Возможно, действительно причиной гибели Викторко было чье-то предательство, а возможно, и просто ошибка. Одно только ясно: великодушный и доверчивый капитан Викторко погиб».
Мика Сурын гнал по дороге под Вартовной вола. Он был доволен, и его круглое лицо улыбалось всему белому свету, потому что ему повезло и с помощью ловких спекуляций он прибавил к своему хозяйству еще одну животину. «Да, — размышлял он, — если бы еще с годик-два протянулась война, можно было бы славно поразжиться всяким добром! Только вряд ли она протянется так долго…»
Тут, откуда ни возьмись, на дороге выросли несколько человек — партизаны.
— Давай вола, Сребреник!
Мика Сурын остолбенел.
— Да что ж это такое, ребята, что вы говорите? У своего отбираете?
Но партизаны и слушать его не хотели.
— Своего, говоришь?! Какой же ты свой!
Мика взмолился. Он бедный, коровок вынужден был продать, и только один этот вол у него и остался. Что станет с его семьей?
За кустами боярышника притаился Ломигнат, но при этих словах он сразу же выскочил на дорогу.
— Это ты бедняк?! Ты, Сребреник?! Да ты живоглот и скряга.
Партизаны схватили вола за поводок и увели в горы.
— Вот что я тебе скажу, Сребреник, — предупредил его Ломигнат и повертел перед его носом своим кулачищем, — не дай бог, если тебе придет в голову жаловаться на нас или вообще распространяться об этом…
Выходило, что он должен еще присягнуть, что и словом не обмолвится. Мика от злости чуть не плакал.
— Да вы хоть бумажку мне напишите со штемпельком! — кричал он вслед в надежде, что такое подтверждение хоть потом поможет ему вернуть добро.
Властик, поднимаясь по склону, обернулся назад, похлопал по диску русского автомата, висевшего у него на груди, и крикнул Сурыну:
— Штемпелек хочешь? Подожди минутку, я тебя так проштемпелюю!
Сребреник понял, что дело худо, смирился.
Вола пригнали на Вартовну. Ломигнат стукнул его топором по лбу — бык сразу повалился наземь. Его тут же дорезали, сняли кожу, еще теплое мясо рассекли на части и положили в котлы, подвешенные над кострами.
Мясо варилось, и вокруг разносился вкусный запах. Мяса в этот раз ели кто сколько хотел.
Поросшая лесом вершина Кнегиня черным куполом вздымалась над цепью Радгоштских Бескид. Внизу на вырубках то тут, то там виднелись красные черепичные крыши одиноких домиков, в клиновидной расщелине меж крутых склонов разлеглась на солнцепеке деревенька. Тихий, покрытый осенней позолотой край. Но на Чертовом Илыне и на Кнегине стояли партизанские дозоры и в бинокль неотрывно обозревали окрестности.
Штаб партизанской бригады помещался в маленькой служебной избушке лесничего Зетека у подножия Кнегини. В зарослях кустарника разбила палатки штабная рота. На крутом склоне, у старой овчарни, партизаны вырыли землянку человек на пятьдесят. Тайные встречи командира бригады с членами лесных отрядов и групп гражданского Сопротивления происходили неподалеку на Мартиняке. Там на откосе над Бечвой стоял на опушке хвойного леса у крутого поворота извилистой дороги дом с высокой крышей — туристская гостиница. В маленьком домике за рестораном был склад — туда-то и приходили люди, чтобы обсудить, как ведется подготовка народного восстания в Моравии.
В новых условиях штабу удалось установить связь с отрядом, действовавшим в добжишских лесах, и с партизанскими отрядами в гористых Моравских Хржибах и на Чешско-Моравской возвышенности. Так вот и получилось, что основной лагерь бригады — Кнегине и Мартиняк стали центром руководства вооруженным сопротивлением оккупантам всей этой обширной территории.
К вечеру на небе появилось какое-то необычное зарево. Папрскарж забеспокоился. Когда он подошел к Мартиняку, светящееся багровое зарево закрыло уже четверть горизонта. «Что-то горит, — подумал Йозеф. — Если это пожар, то целая деревня или же большой массив леса охвачен огнем». Он даже остановился — такого заката солнца он еще никогда не видел — кровавый какой-то, неистовый, словно предвестие чего-то недоброго.
Так в раздумье дошел Папрскарж до домика у подножия Кнегини. Ушьяк сидел за столиком у окна и писал что-то в толстом блокноте. Когда Папрскарж вошел, он поднял голову, но не ответил на приветствие, не вышел ему навстречу с сердечной улыбкой, как это делал всегда. В комнате вместе с ним были Дворжак и штабной писарь Вавржик.
— Пан директор, у вас было задание встретиться позавчера с Гайдучиком и Томашем? — не глядя на него, спросил Ушьяк.
— Да, было, — подтвердил Папрскарж. — Вы из-за этого меня вызывали?
— И что же, вы встретились?
— Конечно. Мы встретились у Тршештика, на пересечении дорог, ведущих на Бумбалку и Главатую. Разве случилось что-нибудь?
— Все ясно, — сказал Вавржик.
Ушьяк поглядел на Дворжака, тот кивнул в знак согласия.
— Увести! — приказал командир.
— Расстрелять? — спросил старательный Вавржик.
Папрскарж потерял дар речи. Как расстрелять? Его? Почему? Он был ошарашен. Это что, шутка? Но Ушьяк вполне серьезно сказал.
— Нет, пока свяжите его. Подождем до утра.
— Чего ждать, и так все ясно, — проговорил Дворжак.
Но Ушьяк снова склонился над столиком и не ответил.
Старика связали веревкой и бросили за палатками под деревом, а конец веревки привязали к стволу. Папрскарж был так потрясен, что начисто утратил способность говорить.
Постепенно он превозмог в себе смятение. В чем его обвиняют, напряженно думал он, но так и не находил ответа. Он только понял, что речь идет о встрече его с Гайдучиком и Томашем на перекрестке дорог. Но что из этого?
Папрскарж припомнил совещание на Мартиняке, во время которого решалось, кто пойдет на встречу с ними. Штаб послал Гайдучика и Томаша на участок Главата, Мезиводи, Била проверить информацию о размещении гарнизонов карателей. Потом они должны были прийти на перекресток и встретиться там с Граховецем. Между тем возникло подозрение, что за Граховецем следят, и тогда надо было Гайдучику и Томашу идти прямо на Кнегиню. Предупредить их об этом было не так-то просто, потому что на дорогах патрулировали немцы, словно готовясь к какой-то крупной операции.
Ушьяк объяснил Папрскаржу его задачу, но довольно нерешительно, видно было, что он колебался — посылать ли именно Папрскаржа. При этом разговоре был и Дворжак. Он предложил весело:
— Слушай, Янко, а может, нам самим прогуляться туда?
Ушьяк рассмеялся, возможно, он был бы и не прочь.
— Ого, — откликнулся Папрскарж, — без документов вас бы тут же сцапали как миленьких!
А по дороге он подумал, что это вдруг пришло в голову этому Дворжаку. Ведь Ушьяк командир. На нем большая ответственность, и он принадлежит не только себе…
Папрскарж встретил на шоссе два патруля. Первый не остановил его, а второй лишь поинтересовался, кто он и куда идет, но документы не проверил. На перекрестке Папрскарж спрятался в редком лесочке, откуда хорошо просматривалась местность. Гайдучик и Томаш пришли с опозданием… Они громко пререкались. Папрскарж знал, что они терпеть не могут друг друга, и был очень удивлен, что их послали вместе. Ему пришлось сделать парням серьезное внушение — ведь на каждом шагу подстерегала опасность. Он передал им приказ и пошел своей дорогой. Больше ничего он о них не знал.
Тщетно Папрскарж ломал себе голову. Не могли же Гайдучик и Томаш сообщить о нем что-то плохое. А может, они не поладили и подрались? Вполне возможно… А может, немецкий патруль задержал их, ведь они вели себя так неосторожно?.. Да кто тут что поймет!.. Хоть бы сказали человеку толком, за что его хотят казнить!
Он совсем пал духом, вспомнив, что его завтра расстреляют. Перед его глазами возникло лицо Вавржика. «Расстрелять?» Смотри ты — расстрелять и готово! Какой-то Вавржик! Кое-кто из ребят знает его с прежних времен, а сам Вавржик не любит тех, кто знает его прошлое. А пан Дворжак смотри какой! Еще тогда, в рожновской гостинице, куда его привел Ушелик, чтобы переправить потом через границу, не понравился ему этот Дворжак, хотя Папрскарж не мог бы сказать, почему он ему так не нравится…
Папрскаржа охватило чувство жалости к самому себе. Он вспомнил Милушку и ее предостережение, чтобы он ни во что не впутывался. Фашисты держали его за решеткой, а свои собираются казнить. Проклятая жизнь!
Он думал, что эту последнюю ночь проведет без сна, припоминая всю свою долгую жизнь. Он никогда бы не поверил, что перед казнью можно уснуть. И все же он уснул крепким сном, лежа под большой сосной.
Разбудили его ранним утром. На траве лежал легкий иней, воздух был росистый, мокрый, на дереве попискивала синичка. Караульные развязали веревки, но встал он с трудом, так как за ночь у него совсем затекли ноги. Его пришлось поддерживать. Он трясся от холода и старался унять дрожь, чтобы не подумали, что его трясет от страха. Он знал, что его ведут на казнь.
Его привели в домик Зетека. Там сидел сонный Ушьяк в белой расстегнутой рубашке, почесывая волосатую грудь. На столе перед ним желтоватым умирающим огоньком светила керосиновая лампочка. На лавке у печки сидел Гайдучик, по уши забрызганный грязью, мокрый, сморкался, кашлял и ругался.
— Ну и порядочки, пропади они пропадом, — хрипел он со злостью. — Где мой карабин, патронташ, мешок… все?
— Да ладно, найдем что-нибудь, — устало отвечал ему Ушьяк.
— Что-нибудь?! Я хочу все!
Ушьяк вдруг рассердился, стукнул ладонью по столу:
— Так что же, командир должен идти искать твои вещи? Ведь всегда так было, что ребята после смерти товарища разбирали его вещи! А что еще с ними делать — музей устраивать, что ли? Да ты и сам забрал вещички Забойника, ведь так? Чего же ты упрекаешь нас?
— Тот мертвый, а я-то живой! Я живу, черт побери!
Ушьяк обратился к Папрскаржу:
— Садитесь, пан директор!
Он указал на стул, потянулся к столу, достал бутылку со сливовицей, кружки, наполнил их.
Папрскарж вдруг почувствовал слабость, и ноги под ним обмякли. Если бы он не присел на стул, то, вероятно, свалился бы.
— Здорово вы надо мной подшутили, — вырвалось у Папрскаржа.
До кружки он не дотронулся.
— Вы сердитесь на меня, знаю, — сказал Ушьяк. — Но нам было не до шуток. Не вернись сюда несколько минут назад Гайдучик, вас бы расстреляли, пан директор.
Оказалось, Гайдучик и Томаш нарвались под Тршештиком на немецкий патруль. Весь гарнизон Тршештика присоединился к поднявшейся перестрелке. Гайдучик увидел, как раненый Томаш упал и покатился по склону, и кинулся в другую сторону, чтобы отвлечь от него немцев. Он надеялся, что раненого подберет кто-нибудь из своих или вернется за ним сам. Ему нужно было скрыться от немцев, которые следовали за ним все время по пятам, а привести их к лагерю бригады он не мог. Гайдучик отвязался от преследователей только на болотах у Главатой и, вконец обессиленный, кружным путем вернулся к подножию Кнегини. Тяжело раненного Томаша между тем нашли ребята из продовольственного отряда; ему уже ничем нельзя было помочь. Поскольку Папрскарж был последним, кто знал о времени и месте встречи, на него и пало подозрение в предательстве.
— В предательстве? В предательстве? — Папрскарж не верил своим ушам.
— Что поделаешь — на войне всякое бывает, и мы вынуждены с этим считаться, — со вздохом сказал Ушьяк. — Вы, можно сказать, вторично родились на свет. А за это определенно следует выпить, разве нет? — усмехнулся он и слегка стукнул своей глиняной кружкой о кружку Папрскаржа.
После августовской бомбежки Острава все еще никак не могла прийти в себя. Осень уже досаждала холодом. В городе едва успели убрать самые большие обломки зданий после налета англо-американских эскадрилий, и то лишь только те, которые мешали уличному движению. Вместо витрин стояли деревянные щиты с маленькими окошечками, а там, где еще стекла не вылетели, окна были залеплены крест-накрест широкими бумажными полосами. Улицы тонули во мраке, и только кое-где под фонарными столбами на мостовой разливались лужицы синеватого света. Город был мрачный, жил скудной, нищенской жизнью.
И люди выглядели такими же утомленными, как и их город. Раздражительные и недоверчивые, согнанные на рабский труд в Остраву бог весть откуда — студенты, напуганные ремесленники, угрюмые крестьяне… Безутешность, голод, грязь… и какой-то затаенный протест.
Ола Ушелик и прежде бывал в Остраве. В его память врезалась картина коксового завода, находящегося напротив витковицкого вокзала, пламя и грохот, труд и движение, копер, раскорячившийся на улице в центре города. Ола сохранил в памяти представление о чем-то волнующем и грозном, что и пугает и восхищает. Но когда теперь он вместе с Дворжаком вышел из поезда, на него сразу же вместе с густой пылью навалилась тоска. Он отчетливо ощутил разницу между той и нынешней Остравой, прежней, волнующей привлекательности он уже в ней не находил. Ему захотелось вернуться в горы.
— Что с тобой, Ола? — посмеивался над ним Дворжак, самоуверенный, как всегда.
— Веришь, я бы с удовольствием сейчас повернул обратно, — честно признался Ушелик.
— Ишь чего надумал! Крепкий парень, а раскис! Подожди, поведу тебя в такие места, что к Ярыне своей возвращаться не захочешь!
«Что это он опять про Ярыну, почему все время о ней заводит речь?» — подумал Ола, и снова в нем вспыхнула едва сдерживаемая ревность. Этот Дворжак весь вечер тогда в Рожнове увивался вокруг нее. И за Ярыну нельзя поручиться. Сколько уж раз он задумывался: что она делает в Рожнове, когда он бывает и Карловицах или же отправляется в горы? Он сам тогда привел Дворжака, да еще высмеял Папрскаржа из-за его предостережений. Но с тех пор и у него появилось недоверие к Дворжаку, и он все более внимательно присматривался к нему.
Но командир полюбил Дворжака и доверил ему всю разведывательную службу в бригаде. Что тут говорить — Дворжак парень умный и много знает, да и разведчик прирожденный — это Ола должен признать. Но все же его смущает доверчивость Ушьяка. И не только его одного. Ребята как-то привели в горы чешского жандарма — он искал партизан и хотел говорить с командиром. В штабе тогда было много людей, и жандарм не захотел говорить. Но Ушьяк убедил его, пусть, мол, говорит без опаски, и жандарм сообщил, что пришел предупредить бригаду насчет тайного агента Яна Дворжака, которого немцы хотят заслать к партизанам в Бескиды. Это ему сообщил перед казнью один остравский врач, сказал жандарм. Простодушный человек, он не знал, что Дворжак сидит перед ним. Все это тогда обратилось против самого жандарма — еще, мол, неизвестно, что это за птица и почему он сюда пришел.
Дворжак хоть сам был из Праги, но Остраву знал хорошо. Они прошли через центр города и стали ждать местный поезд на Радваницы.
Дворжак ехал в Остраву с каким-то секретным заданием и взял с собой Ушелика, чтобы тот в Радваницах забил свинью. Обо всем, мол, уже договорено, надо только аккуратно прирезать свинью, и с отправкой мяса в горы тоже все устроено. И вот Ушелик собрал самый необходимый инструмент и отправился вместе с Дворжаком.
В Радваницах Дворжак оставил Ушелика возле клуба и исчез между домами за железнодорожной линией. Ола прохаживался взад и вперед полчаса, час, а Дворжака все не было. Это начало казаться ему странным. Вот так торчать на виду у всех — этого уже было достаточно, чтобы его задержали. Калитка во двор клуба была отворена. Ушелик вошел и спрятался между кустами и оградой.
Так прождал он еще несколько часов. Наконец в просвет штакетника он увидел, что Дворжак вернулся. Но шел он не один — рядом с ним шагал какой-то худой щуплый человек, ежившийся от холода. Дворжак громко рассказывал что-то, размахивал руками — никакой осторожности. Около клуба он остановился, удивленно оглянулся по сторонам, посвистел и стал звать Олу по имени.
Ушелик вышел из своего укрытия и сделал вид, что застегивает штаны. Дворжак представил его своему спутнику, тот промямлил какое-то имя — то ли Якш, то ли Яшек — Ола так и не понял, и подал Ушелику руку. У него было узкое бледное лицо, покрытое веснушками, и, насколько можно было увидеть из-под шляпы, был он рыжеватый.
— Вот неприятность! — сообщил Дворжак. — Свинья конфискована. Какой-то завистник донес.
— Хм! Так, значит, я зря сюда притащился! — буркнул Ушелик.
— Я так хотел с вами познакомиться, пан Ушелик, — отозвался спутник Дворжака. — Я уже просил как-то об этом вашу невесту, кажется, Груберова ее фамилия, да?.. У нее какие-то затруднения с отделом труда, я обещал ей раздобыть справку…
— Хорошенькое дело! — шумел Дворжак. — Мы едем в Остраву наладить связи, а их человек разгуливает по Рожнову, договаривается с нашими людьми, и мы ничего об этом не знаем!
Только он рассмеялся, как Ушелик сразу же почувствовал запах спирта. Его взбесило все это — и то, что этот тип знает его имя, и то, что снова городят какую-то чепуху про Ярыну, и то, что сам он столько времени зря прождал Дворжака.
— Зато ты по крайней мере развлекся здесь! — выпалил он.
Оба они стали его убеждать, что ничего плохого в том нет, а Дворжак вытащил из пальто бутылку. Ушелик глотнул, но сразу же задохнулся и едва не выплюнул. Это был самый дрянной самогон — куда ему до валашской сливовицы!
Они возвращались в Остраву втроем. В пригородном поезде Дворжак вел себя так, что невольно нагонял на Ушелика страх. На внутренней двери вагона был прилеплен плакат с физиономией немецкого солдата, прижавшего к губам палец, а под нею текст: «Тсс! Враг подслушивает!» Дворжак избрал мишенью своих шуток этот плакат. Указывая на него, он прикладывал к губам палец и выкрикивал: «Тсс! Нас подслушивает враг!» Ушелик замирал от страха, что их заберут, потому что в вагоне ехали несколько немецких офицеров и какой-то человек со свастикой на лацкане. К счастью, на них никто не обратил внимания.
— Так я, пожалуй, поеду домой, а ты? — сказал Ушелик, когда они вышли из вагона.
— Не валяй дурака, — стал отговаривать его Дворжак. — Зачем нам торопиться в горы? Пойдем поразвлечемся.
И тот, тощий, тоже стал уговаривать Ушелика остаться.
— Чего ты беспокоишься, деньги у меня есть, — хвастливо сказал Дворжак. — Смотри. — Он приоткрыл нагрудный карман, набитый ассигнациями. — Командир о нас позаботился. Пойдем покутим! В «Электре» есть хорошенькая кассирша, молодая, высокая, черненькая…
— Пойдемте, пан Ушелик, — улещивал его и новый знакомец. — С нами вам нечего бояться. У нас тут знаете какая организация? Не то что у вас в горах… Я не хочу, правда, сказать ничего худого, но в горах опасно, и вы там все друг друга знаете в лицо… А у нас тут нестрашно.
— Я и не боюсь, — рассердился Ушелик. — Едем, Дворжак. Вместе мы приехали сюда, вместе и вернемся!
Но Дворжак остался в Остраве, а Ола Ушелик так и вернулся один. Рабочий поезд был переполнен. Затиснутый в угол коридора возле самой уборной, Ушелик вдыхал запах потных, усталых шахтерских тел. Люди засыпали стоя.
Ушелик никак не мог забыть день, проведенный в Остраве. Язык, правда, у Дворжака подвешен хорошо, но его поведение удивляло Олу. Не прикидывался же он пьяным только для того, чтобы избавиться от него? Да нет, он мог бы сказать прямо — есть, мол, еще дела в Остраве… А этот его знакомый, что он делал в Рожнове? У Ярыны? Странно! И Ушелик решил, что он должен переговорить с Ярыной.
Вечером он разыскал Ярыну. Она, как обычно, сидела в гостинице и попивала эрзац-чай. В последнюю встречу они поссорились и так и расстались не помирившись. Но Ола сделал вид, будто ничего не произошло. Они перебросились несколькими фразами, и он сразу стал допытываться, знает ли она такого человека — описал его внешность, рассказал, как познакомился с ним. Ярына вспомнила, что похожий на этого человек действительно искал ее в Рожнове и хотел, чтобы она связала его со своим женихом, но имени Олы он не знал. Есть, мол, в Остраве какой-то старый пан, который скрывается от гестапо, и его надо перебросить к партизанам, тогда их бригада была еще на Штявнике.
— И что же ты?
— А что я? Сказала ему, что он, видимо, ошибся. Что о партизанах ничего не знаю и вообще никакого жениха у меня нет.
— Ну это не так уж умно, — мрачно ответил Ола.
— А что еще могла я ему сказать? Бригада ведь не богадельня! Ничего другого мне не пришло в голову.
— Насчет старого пана — мало правдоподобно.
Они сидели друг против друга помрачневшие. В душе у обоих росло предчувствие опасности, и оба они не знали, как ее предотвратить.
— Мне надо к Ушьяку, — решил вдруг Ола. — Все же невероятно, чтобы командир дал Дворжаку столько денег на выпивку. Кутить на партизанские деньги?
— Видишь, Ола, — укоризненно завздыхала Ярына, — еще в тот раз, когда ты его привел, я тебе сказала, что это подозрительный человек, и директор Папрскарж тебя тоже предупреждал.
— Да что ты плетешь! — взорвался вдруг Ушелик. — Посмотри, как Ушьяк ему доверяет! Ведь уже идут разговоры, что всем в бригаде заправляет Дворжак.
— Вот именно, Ола, вот именно!
— Упрекать — это ты умеешь, — злился Ушелик. — Лучше уж помалкивай! Что там у тебя было с этим приятелем Дворжака?
— Сперва Дворжак, теперь его приятель! Ты что же — считаешь меня шлюхой?
Она выбежала из гостиницы, а Ола вышел вслед за ней и зашагал к вокзалу.
Уже в поезде он стал сожалеть, что поступил опрометчиво. Но возвращаться не хотелось.
В Рожнов Ушелик снова приехал только на третий день. Ярыны Груберовой он уже не застал. Она упаковала вещи и уехала домой в Брно. Правда, они уже раньше подумывали, что ей надо уехать отсюда, но все же, не будь этой ссоры, она, наверное, не уехала бы.
Ола Ушелик с горя напился в Рожнове, а потом на бричке добрался до Бечвы, оттуда — на Мартиняк.
Его там знали, и он без особых усилий добрался до штаба. Стал разыскивать Ушьяка, но нашел Мурзина.
— Ты начальник штаба бригады? Тогда прими донесение.
Мурзин строго взглянул на него.
— В бригаде предатель! Зовут его Дворжак. Я это знаю…
— Пьян как свинья, — ухмыльнулся Вавржик, который появился во время этой сцены.
Ушелик продолжал еще что-то выкрикивать — он действительно выпил сверх меры. Мурзин отвернулся от него, однако вертикальная бороздка на его лбу осталась: это было уже не первое подозрение, высказанное относительно Дворжака, и он уже не раз обращал на это внимание командира бригады. Однажды он сказал об этом самому Дворжаку в присутствии Ушьяка, но Дворжак стал клясться, что это неправда, и Ушьяк ему снова поверил.
Ола Ушелик проспался в штабе и на следующее утро был мрачный, бросал на всех косые взгляды. Потом ушел, не сказав никому ни слова.
По лесистому склону в направлении Мартиняка шли вдоль дороги трое. Рослый Руда Граховец и хрупкий Людвик Билый несли за спиной туго набитые мешки, Йозеф Папрскарж шел впереди, ежеминутно останавливаясь и внимательно прислушиваясь к шуму леса и ко всем доносившимся звукам.
Честя Ясоник, бывший ученик Папрскаржа, не обманул надежд своего учителя и раздобыл на восточноморавской электростанции в Валашском Мезиржичи, где работал, батареи для партизанской радиостанции. Старый приятель аптекарь Маленяк из Рожнова опять принес ему медикаменты и бинты, которые перед этим заботливо извлек из фирменной упаковки. Трое учителей несли эти вещи в штаб бригады. Здесь должно было состояться совещание с теми, кто активно помогает партизанам.
На Мартиняк добрались еще засветло. Отсюда, когда стемнеет, они должны были отправиться к тому месту, где предполагалось провести совещание. А пока они спустились к туристическому домику Козлика, который стоял неподалеку от гостиницы. Это был небольшой деревянный сруб, в котором партизаны иногда оставались на ночлег.
Там они застали Божку Козликову и Дворжака. Папрскарж подумал: да, Дворжак умеет найти подход к женщинам. И что они только находят в нем?!
Учителя по привычке поздоровались с Божкой кивком головы. Дворжак же вышел им навстречу и подал руку.
— Привет, Папрскарж! И Руда Граховец, смотри! Здравствуй!
Потом он повернулся к Людвику:
— А ты, конечно, Билый? Я о тебе много слышал!
Невидный внешне Людвик весь покраснел при этих словах.
— Ну вряд ли много хорошего! А что касается фамилии — то она не всегда может быть настоящей, — с раздражением бросил он и отвернулся.
Его задело, что Дворжак так громко выкрикивает фамилии, которые должны сохраняться в тайне.
Вскоре вошел старший лесничий Трнчак. Он сел за соседний стол и держался так, что нельзя было понять, имеет он что-либо общее с учителями или нет, хотя они были хорошими знакомыми. Дворжак не знал, представляться ему или нет, он еще не установил, заодно ли с ними Трнчак, а учителя этого ничем не выдавали:.
Подходили остальные, и Дворжак уже без колебаний приветствовал каждого пожатием руки и с каждым вступал в разговор.
Когда стало совсем темно, все вышли и двинулись по направлению к Троячке. Меньше чем за час дошли до охотничьего домика.
Вокруг домика и у входа стояла партизанская стража. Одеты ребята были кто как и вооружены тоже по-разному. Помещение было небольшое. Одно окно, у стен — нары. С потолка свисала керосиновая лампочка, озарявшая комнату слабым желтоватым светом.
Уместиться в этом домике могло самое большее человек десять, а их собралось куда больше. Тут были представители подпольных организаций из Рожнова, Френштата, Мезиржичи, а также несколько заросших, до самых глаз, парней из лесных отрядов. Учителя держались вместе. Они уже не раз принимали участие в такого рода совещаниях, которые устраивал штаб, но ни одно из них не было таким многолюдным.
Посреди комнаты на ящике вразвалку сидел Ушьяк. Из-под расстегнутого пиджака белела рубашка. Ворог ее едва сходился на его крепкой шее. По одну сторону от него сидел Мурзин, черный как ворон, с густой бородой и усами. По другую сторону — блондин Дворжак. Дворжак то и дело наклонялся к Ушьяку и шептал ему что-то. Из офицеров штаба здесь были еще Петр Сибиряк и Василь Веселый.
Вошел еще один, опоздавший. Он остался стоять у двери, Дворжак встал, протянул ему руку.
— Приветствую тебя! Кто ты, брат? Как тебя зовут?
Пришедший недоуменно посмотрел на Дворжака и не ответил. Тогда кто-то стоявший рядом сказал:
— Да ведь это доктор Кубалак из Рожнова!
Без долгих предисловий заговорил Ушьяк. Он сказал, что не созывал бы так много людей, если бы речь не шла об очень важных вещах. Необходимо сделать последние приготовления к восстанию.
Потом говорил Дворжак. Он доложил, что в Остраве все в порядке, что установлена связь с сильной коммунистической организацией, а на витковицком металлургическом заводе создана диверсионная группа, которая выполняет важные задания. И сразу же обратился к присутствующим, чтобы они доложили, когда и что они пришлют в помощь бригаде — продовольствие, обувь, одежду, оружие. Все это должно быть сосредоточено в магазине Гынчицы в Бечве, а уже оттуда по ночам партизаны перенесут все в лагерь.
Потом стали выступать остальные. На этом совещании Папрскарж получил особое задание. Ушьяк поручил ему быть связным между ним и генералом, который руководил партизанским отрядом на Чешско-Моравской возвышенности. Дворжак вручил ему письмо с полным адресом на конверте.
Разошлись поздно. Когда Папрскарж, Граховец и Билый спускались вниз через Червенец к школе, уже светало.
Как будто сговорившись, они завели речь о Дворжаке. Перебрали все, что казалось им подозрительным в нем. Как он выпытывал имена людей! Это казалось им не просто неосторожностью. Вспомнили Олу Ушелика, которого гестаповцы арестовали сразу же после того, как он предупредил штаб в отношении Дворжака. Вспомнили о подозрительных поездках Дворжака по всему краю.
— Надо сегодня же отправиться в штаб, схватить Дворжака, связать его, приставить к виску револьвер и заставить признаться во всем! — убеждал друзей старый учитель.
В школе Папрскарж вскрыл адресованное генералу письмо. Он знал генерала лично и поэтому, чтобы не оставлять улик, прочитал письмо в присутствии Граховеца и Билого. В нем речь шла об установлении связи между партизанскими отрядами, действующими в Бескидах и на Чешско-Моравской возвышенности. Все данные Папрскарж запомнил, а письмо сжег.
— Послушай, Папрскарж, — начал верзила Циглер. — Делаете вы все по-идиотски. Выбираете почему-то лесничества, где лесники немцы. Это просто-напросто глупо. Вы должны идти туда, где лесники чехи.
Папрскарж промолчал, но позже рассказал об этом разговоре Руде Граховецу.
Ночью к леснику Павлику пришли партизаны. Уходя, они унесли с собой охотничьи ружья и патроны. Утром следующего дня из лесного управления по лесничествам полетела телефонограмма. В ней сообщалось, что на дом Павлика напало тридцать партизан, и давалась инструкция, как вести себя в подобных случаях. Лесники посмеивались — знали, что к Павлику приходили трое парней. Посидели, потолковали, покурили и ушли. А из этого вон какую историю сочинили!
В эти дни партизаны спускались с гор гораздо чаще и появлялись в самых различных местах. То в Горной Бечве, то в Рожнове. Как-то они напали сразу на два жандармских поста — в Зубржи и Моршкове. Казнили предателя в Бечве и совершили нападение возле Валашского Мезиржичи. Слухи о действиях партизан росли с каждым днем, еще больше увеличивая их численность. Нацистская разведывательная служба сообщала в Брно, что в Бескидах тысячи хорошо вооруженных партизан…
Углубляться в горы немецкие военные патрули не отваживались. Высокогорные леса Радгошти, Кнегини, Смрчка были для них фактически недоступными. Когда им предстояло отправляться в дозор, они ходили лишь по опушке леса, и то только засветло и с собаками.
Как-то среди бела дня в Бечве появились два чешских жандарма. Один из них зашел в общинное управление. Это был красивый, высокий парень. Он проявлял необыкновенное усердие и старательность. Попросил секретаря ознакомить его с данными о поставках для Рожнова. Потом стал выспрашивать о размещении воинских частей и все это аккуратно записывал в блокнот. Секретарю все это показалось странным, поскольку о таких вещах в общинном управлении не могли знать, а даже если бы и знали, то не имели права разглашать их. Секретарь попытался сказать несколько слов об этой проклятой войне, но жандарм в ответ закрыл блокнот, откозырял и быстро вышел.
Второй жандарм тем временем производил на шоссе проверку документов. Он беспрестанно бранился, но на каждом удостоверении ставил печать. Люди получали свои документы обратно и были рады, что легко отделались. Но когда кому-то приходило в голову заглянуть в удостоверение, он видел, что на печати, которую ставил жандарм, красовалось — «1-я партизанская бригада имени Яна Жижки».
Дремлет лесная вырубка неподалеку от перекрестка трех дорог у Чертова Млына в этот хмурый осенний день. Ее окаймляют приземистые древние ели. Они словно присели на корточки. Ветки их начинаются от самой земли — ввысь горная ель не стремится. Она врастает в гору и цепко держится за нее даже сучьями засохших ветвей. Самая могучая из них в одну из зим потеряла верхушку, и теперь на ее месте выросли две новые. На стволах повисли лохмотья лишайника. Старый лес — серый и печальный.
В тот день — 2 ноября 1944 года — на просеку спустились Ушьяк и Мурзин и с ними несколько партизан. Вед их Дворжак. Он договорился о встрече в этом месте штаба бригады с представителями подпольных организаций Остравы. Мурзин то и дело беспокойно оглядывался. Ему не нравился этот ощетинившийся склон — слишком уж хорошо он просматривался. Мурзин еще утром советовал Ушьяку не идти на эту встречу, но командир и слушать его не хотел. По словам Дворжака, эта встреча могла иметь большое значение.
Одним из тех, кого поставили в охранение, был Вибог. Он знает здесь каждый овражек, каждую вымоину. Но это уже не прежний Вибог. Теперь он партизан и поэтому в первую очередь прикидывает, откуда может грозить опасность. Легче всего немцам пробраться сюда сверху, с Мартиника, или с Пустевны и через Чертов Млын. Но там партизанские дозоры. Неприятелю с челяднинской стороны пришлось бы взбираться по крутому склону, соединяющемуся с массивом Кнегини и высокогорными лесами над Холодной Водой, но только там тропа кончается, а дальше надо взобраться по крутому лесоспуску, пересекающему еловый лес. Это Вибога несколько успокоило.
Через какое-то время на вырубке появились три фигуры. Ушьяк вышел им навстречу. И вдруг плотный, стремительный огонь из засады накрыл вырубку.
— Ложись! — крикнул Мурзин и выхватил у стоявшего позади него Кости автомат, затем бросился на землю и привычным движением начал поливать огнем молодой ельничек.
Трое посланцев из Остравы исчезли с первыми же выстрелами. Дворжак тоже словно сквозь землю провалился.
Разгорелся жестокий неравный бой. Враг засыпал вырубку пулями. С челяднинского склона строчил пулемет. Со стороны землянки доносились разрывы ручных гранат. Партизаны попали в западню. Это было ясно.
На челяднинском склоне горы натиску врага противостоял дозор: Милан Гаврич из Боснии, белорус Дмитрий, Йожка Шухта из Галича, Борис Рабштайн и Ружена, преподавательница ритмики в Оломоуце. Ружена заметила, что автоматчик Шухта, стрелявший до сих пор с передовой позиции, пополз к лесу. Вдруг он замер на месте, сжался в клубок и стал корчиться от боли — пулеметная очередь отсекла ему кисть у запястья. Борис Рабштайн, раскинув руки, растянулся на земле и затих. Затих и автомат Дмитрия. К мокрому стволу поваленного дерева прижалось недвижное тело Милана Гаврича. Ружену охватил страх. С последним патроном в пистолете она поползла под огнем врага в глубь леса.
Натиск немцев усиливался. У старой овчарни к атаке готовился сильный отряд карателей.
В центре окруженного пространства, на открытой лесной вырубке, бой вело командование бригады. Кавчак простреливал пулеметом дорогу, ведущую к Кнегине, чтобы освободить путь для отступления к штабу. Ушьяк и Мурзин стреляли с левой стороны. Партизан мог спасти только молниеносный прорыв. Ушьяк приказал атаковать заросли на краю вырубки. Франтик Малек и Коза подползли к зарослям и несколькими гранатами заставили замолчать находившийся там пулемет. Партизаны поднялись и броском вырвались с вырубки. Пробираясь через лесную чащу, стали подниматься по крутому склону к Кнегине. Разбились на группы.
Мурзин шел последним — прикрывал отход. Вдруг он почувствовал острый удар в ногу и упал на колено. Неподалеку от себя увидел Ушьяка. Тот сидел на мху и растерянно смотрел на руки. Возле него лежал мертвый Сашка, прикрывший командира своим телом. Где-то совсем близко снова застрочил пулемет. Мурзин, Вибог и моравский словак Черешничка залегли и стали отвечать на стрельбу. Когда натиск был отражен, Мурзин подполз к командиру.
— Что случилось?
— Смотри, — проговорил Ушьяк, показывая простреленные руки.
Мурзин приказал Вибогу и Черешничке доставить командира в штаб.
— Я дойду сам, — запротестовал Ушьяк.
— Беги! — хрипло выкрикнул Мурзин, продолжая стрелять на одном колене, чтобы командир не заметил, что он ранен.
Вибог и Черешничка, поддерживая Ушьяка с обеих сторон, помогали ему карабкаться вверх по каменистому склону. Мурзин прикрывал их отход.
Еще не успели скатиться по склону осыпавшиеся за ними камни, как немцы снова начали атаку. Они не могли смириться с тем, что добыча уходила у них из-под рук. За поваленным деревом врагов поджидал Мурзин. У него осталось только два диска. Поэтому он подпустил немцев почти к самому дереву и стал стрелять.
Яростный огонь врага захлебнулся, стал беспорядочным. Мурзин, чтобы избежать окружения, отполз в сторону и, достигнув края обрыва, покатился вниз по крутому каменистому склону. Раненой ногой он ударился о выступ скалы и от сильной боли потерял сознание.
Стрельба вокруг Кнегини не прекращалась. Немцы упорно преследовали партизан. Неожиданное нападение разделило силы бригады. Мелик, Кавчак, Коза, Франтик Малек и раненый Василь Веселый вели группу партизан к гребню. С огромным трудом они вышли из окружения и теперь поднимались к штабу на Кнегине.
Вскоре они встретились с партизанами из штабной роты. Те спешили им на помощь. Вел их Геннадий.
— Где командир? Где начальник штаба? — набросился на него Коза.
Геннадий пожал плечами.
— В штабе их нет?
— Нет.
Коза устало покачал головой.
— Значит, Ушьяк и Мурзин до Кнегини не добрались? — спросил Франтик Малек.
Раненый Василь Веселый, отдыхавший в папоротниках, приподнялся.
— Мы во что бы то ни стало должны найти их, — проговорил он.
В ответ где-то совсем рядом заговорил пулемет.
— Нет, это невозможно, — с горечью произнес Кавчак.
До темноты искали разведчики своего командира и начальника штаба. Но тщетно.
К вечеру части СС еще сильнее сжали кольцо окружения. Партизаны трижды пытались прорваться, но только ночью им это удалось. До лагеря на Кнегине они добрались, когда было уже совсем темно.
Неутомимый Коза обходил отряды и выяснял, кто не вернулся.
Черешничка чуть слышным посвистом подал сигнал. Вибог уловил его и прижал Ушьяка к земле. Послышались шаги. Это был Черешничка.
— Там не прорвемся, — сказал он и кивком головы показал на склон. — Следят.
Расставшись с Мурзиным, они все время тащили на себе командира. Но вот послышались выстрелы, и они свернули в сторону. Вибог надеялся, что им удастся пробраться вдоль Смрчка в долину Остравицы, а там уж они как-нибудь укроются. Но, как выяснилось, эта дорога не вела к спасению.
— Ну так как, ребята? — заговорил Ушьяк. — Мы обязательно должны добраться до штаба.
Он обвил ранеными руками их шею, и ребята потащили его.
Но к лагерю штаба им так и не удалось прорваться. Не оставалось ничего другого, как отойти от Кнегини в сторону. Вибог повел их через Магурку на бечвинский склон.
Вдалеке показался домик знакомой старушки на Мартиняке. Стоял он возле самого леса. Там ребята и устроили своего командира. Он бредил. Простреленные руки распухли. Они обмыли их и перевязали — больше ничего сделать не могли.
Вскоре обессиленный Ушьяк уснул.
— Вот это хорошо, вот это хорошо, — устало твердил Черешничка. — А что с тобой? — обратился он к Вибогу.
— Да ничего, — отмахнулся от него Вибог, кухонным ножом выковыривая из предплечья пулю.
Со временем к Мурзину вернулось сознание. Вначале он услышал какой-то шум. Прислушался. Нет, это был не шум. Это пел свою песню горный поток.
Он открыл глаза, но ничего не видел. Темнота плотной, завесой прикрыла все вокруг.
Хотел пошевельнуться, но боль, словно острый нож, пронзила его простреленную и ушибленную ногу. Собравшись с силами, Мурзин пополз к ручью. Ухватившись за камни, наклонил голову и жадно припал к воде. Напился, с облегчением перевернулся на спину.
И когда он начал различать в кромешной тьме звезды, снова потерял сознание.
Очнулся от легкого прикосновения. Быстрым движением достал пистолет — опасность приучила его к осторожности.
— Тише, тише, — послышался чей-то голос.
Это был лесник Зетек. Он услышал стоны, пошел на них и увидел на дне оврага Мурзина.
— Тише, товарищ майор, тише… Вы на моем участке.
— Где наши?
— Не, знаю… В горах идет бой. Немцы прочесывают леса. В деревнях и на хуторах — полевые жандармы и эсэсовцы. Тут вам оставаться нельзя. И в лесничестве тоже опасно…
Мурзин еле заметным движением головы дал понять, что согласен с ним.
Зетек хотел помочь ему стать на ноги. Мурзин приподнялся, попытался было встать, но застонал и снова повалился на спину. Тогда Зетек разрезал ему острым охотничьим ножом голенище и осмотрел рану. Пуля вошла в ногу у лодыжки. Зетек перевязал рану носовым платком.
— Держитесь за меня, товарищ майор! Я понесу вас.
Мурзин стонал от боли. Временами впадал в ярость — отпускал от шеи Зетека руку и кулаком колотил лесника по голове.
— Отпусти меня… отпусти ты, дьявол… я застрелю тебя!
Зетек пыхтел, уклонялся от ударов, но не уступал. Знай себе шел и шел, пока не вынес Мурзина из оврага. На минуту остановился, посадил Мурзина у дерева, с трудом перевел дыхание.
Мурзин к этому времени успокоился.
— Гнусная жизнь! — сплюнув, проговорил лесник, осторожно огляделся и снова взвалил стонущего партизана себе на спину.
Наконец Зетек дотащил Мурзина до избушки дровосека Кысучана, партизанского связного, у которого Мурзин однажды уже отлеживался, когда болел гриппом. Постучал в окно, Кысучан открыл им.
Зетек вернулся к себе на участок, а Кысучан той же ночью перенес Мурзина в глубь леса, туда, где стояли кормушки. В яслях, куда зимой он клал корм для крупной дичи, постелил свежие еловые ветки и уложил на них раненого.
На рассвете части СС и каратели напали на лагерь бригады. На Кнегине завязался упорный бой.
Лагерь охраняла словацкая рота. Ее командир Кавчак сам залег за тяжелый пулемет и стрелял по колышущейся молодой поросли, где враг готовился к новой атаке. Вдруг его тронул за плечо Длгоцецал.
— Посмотри-ка, какой зверь готовится броситься на нас!
Кавчак обернулся. На узкой лесной дороге стоял легкий танк. Выпущенный им снаряд упал неподалеку, подняв столб глины.
— Отходить! — крикнул ребятам Кавчак.
Словаки стали откатывать пулеметы с простреливаемого пространства.
— Вот это да! — забормотал железнодорожник Матушчин.
Ретезар, Лацо, Феро и Яношчин тоже растерялись. Танк в горах! Уж этого они никак не ожидали.
Рота Козы первой пошла на прорыв. Ей предстояло проложить дорогу радистам — радиостанцию надо было сохранить во что бы то ни стало.
— Вперед! — закричал Коза и сам короткими перебежками стал приближаться к врагу.
Немцы стянулись к склонам. Через образовавшуюся брешь прошел взвод радистов, а за ним — остальные, роты.
— Быстрей, быстрей, — подгонял Коза.
Вдруг он согнулся, но не упал. Прижал руку к шее, из которой текла кровь. Тут в него попала вторая пуля. Коза упал как подкошенный. Когда товарищи подбежали к нему, он был уже мертв.
В домике на Мартиняке никто не спал. Старушка ходила из угла в угол и иссохшими губами причитала:
— Господи Иисусе! Что это делается на белом свете! О, господи, до чего я дожила…
Один из сыновей окликнул ее. Она послушно села на скамью под изображением святых и стала молча перебирать четки. Но стоило Ушьяку застонать, как она уже была на ногах. Отжала компресс в подойнике с ледяной водой и снова приложила его ко лбу раненого.
— Ничего, сынок, все пройдет… Ты только держись, сынок… — успокаивала она его.
Ушьяку от прикосновения старческих пальцев женщины и от ее ласковых слов становилось легче.
К утру со стороны Кнегини послышалась стрельба. Черешничка вышел из домика и прислушался. Выстрелы раздавались все чаще. Что-то загремело. «Нет, это не пулемет, это калибром покрупнее», — решил Черешничка.
— Внимание, окружают! Дворжак, ко мне! — бредил Ушьяк.
Медленно тянулось время в домике у опушки леса. Черешничка то и дело выбегал наружу и со страхом прислушивался к звукам боя по ту сторону гребня горы. Еще ночью Вибог отправился в Челядну, потому что командиру стало хуже. Когда разгорелось сражение на Кнегине, он был уже у мясника Микулеца в Горной Челядне.
Микулец без долгих размышлений выкатил свой автофургон, окольными путями объехал горы и с бечвинской стороны добрался до Мартиняка.
Часть пути через лес командира пришлось нести на руках. Потом его уложили в фургон. Вибог сел рядом с ним. Черешничка устроился в кабине рядом с Микулецем.
Дороги были буквально забиты войсками, и то, что Микулец смог проехать, было просто чудом.
Ушьяка уложили на постель в чердачной комнате в доме Микулеца. Потом все уселись за стол в горнице и стали решать, что делать дальше. Ушьяк нуждался в срочной врачебной помощи. Перебрали одного за другим всех врачей в округе, но ни в одном не были уверены.
— Что тут говорить! Надо попытаться, — решил в конце концов Микулец и встал.
В этот момент кто-то постучал в дверь. Вошел Дворжак.
— Командир здесь? — нетерпеливо спросил он.
— Здесь. Тебя все время вспоминал! — выпалил Черешничка.
Дворжака повели в чердачную комнатку. Дорогой Черешничка рассказал, как они вынесли командира из-под огня.
Вибог хмурился. На последней ступеньке он вдруг остановился и спросил Дворжака:
— Как это ты нас выследил?
Дворжак в ответ только улыбнулся.
Ушьяк к этому времени пришел в сознание и сразу же узнал Дворжака. Лицо его просияло, и он даже попытался сесть.
— Дворжак! Пришел! Я же говорил: Дворжак своего командира не бросит.
— Необходим врач, — решил Дворжак, увидев распухшие руки командира.
— Да, — подтвердил Микулец.
Дворжак присел на край кровати, подумал немного. Потом встал и сказал решительно:
— Устроим. Вы тут о нем позаботьтесь, а я добуду врача.
— Как Мурзин? Василь Веселый? Что со штабом? — расспрашивал Ушьяк.
Но Дворжак ничего не знал.
— Стреляли на нашем направлении. Скорее всего, они спустились к Бечве, — размышлял Микулец.
— Вы должны с ними связаться, — настаивал Ушьяк.
Из дома Микулеца вышли двое. Вскоре они разошлись. Дворжак стал спускаться к Челядне, а Вибог зашагал к лесу.
У Микулеца в сенях на холодном полу возле запертой двери сидел Черешничка. Он должен был охранять, а сам храпел так, что в окне дрожали стекла.
Как тих, как задумчив осенний лес! Лежа в кормушке, Мурзин с особой силой ощущал величие леса и тягость одиночества.
Несколько раз в течение дня он слышал стрельбу. Однажды ему даже показалось, что выстрелы приближаются. Он ждал, что вот-вот появятся враги. Но все прошло стороной, а затем совсем утихло.
Наконец пришел Кысучан. Принес хлеба, молока, но ни одного утешительного известия.
— Идут бои. Кажется, погибло много партизан. Немцы сгоняют с хуторов людей хоронить погибших.
— А как Ушьяк?
— Не знаю.
— Что с Меликом, Козой, Василем Веселым?
— Не знаю.
— А радиостанция? Штаб?
— Ничего не знаю. В лесах стреляют, а от людей ничего не узнаешь.
— Как обстоят дела на Мартиняке? — допытывался Мурзин.
— Хуже не придумаешь, — ответил Кысучан. Склонившись над ногой, перевязал рану и ушел.
Мурзин снова остался один. Стал думать о Кысучане. Еще и еще раз подтверждается, что именно в самые тяжелые минуты узнаешь людей, которые нередко и сами себя не знают… И тревога в нем улеглась. Одиночество уже не казалось таким тягостным.
Сухо треснул выстрел — и почти одновременно зазвенело стекло в первом этаже дома Микулеца. Черешничка проснулся. Подошел к окну. «Пфить, пфить» — свистели пули. Черешничка отпрянул от окна и прижался к стене.
Минуту спустя он снова подошел к окну и осторожно выглянул наружу. Заметил цепь солдат, продвигавшуюся от леса к дому. Не спуская с врага глаз, нащупал автомат, схватил его, выбил из рамы остаток стекла и высунул ствол автомата из окна. Пули тем временем ударялись о штукатурку.
Автомат Черешнички молчал.
Дворжак стоял в чердачной комнате у окна за занавеской и смотрел на лес.
— Окружают нас, — проговорил он, внимательно следя за продвижением эсэсовцев.
— Что же молчит Черешничка? — прошептал Ушьяк. А Черешничка словно ждал приказа командира — автомат застрочил в ту же минуту.
— Почему он не бережет патроны? — снова прошептал Ушьяк.
— А что беречь? Все равно долго не продержимся. Ушьяк заворочался в постели. Начал бредить.
— Вот видишь, Дворжак… Теперь тебя схватят вместе со мной… Но я рад, что ты со мной, очень рад. Говорили мне тут про тебя всякое… жаловались… но я не верил…
— Кто жаловался?
— Да разве я помню! Да и что с того! Говорю тебе, я им не поверил… К человеку не следует относиться с подозрением, а в партизанской борьбе тем более. Люди отдают жизнь и…
Он не договорил. Стрельба усилилась. Потом они ясно услышали из сеней стоны Черешнички. Автомат его умолк.
Дворжак отошел от окна. В руке он сжимал пистолет.
— Знаешь что, Дворжак, — снова заговорил Ушьяк, но теперь уже совсем тихо. — Умрем мы… Но что поделаешь! Видно, не суждено нам…
Он пошарил под подушкой и вытащил маузер.
— Еще не конец, — проговорил Дворжак.
— Нет, Дворжак… я этого не переживу… Но вы обязательно должны пробиться к Красной Армии… Здесь оставаться нельзя. Это мой приказ, Дворжак. Слышишь?
— А какие у нас были планы!.. Люди здесь хорошие, наверняка пошли бы с нами…
В эту минуту немцы ворвались в дом.
— Они здесь, — крикнул Черешничка, но голос его оборвал выстрел.
— Спасибо тебе за все, Дворжак, — проговорил Ушьяк удивительно ясно и внятно.
На чердаке прозвучал выстрел. Маузер выпал из распухшей руки Ушьяка. Дворжак вздрогнул.
— Будь ты проклят! — выругался он.
Но даже проклинать было уже поздно.
Потом все произошло очень быстро. Тяжелый сапог вышиб дверь — и немцы ворвались в комнатку. Дворжак бросил пистолет и сдался. Его сбросили с лестницы. Ушьяка за ноги потащили вниз. У входа в сени лежал труп Черешнички.
Вскоре из леса вышел командир эсэсовской части. Увидев труп Ушьяка, он пришел в ярость. Стал пинать его ногами, потом вытащил из кобуры револьвер и выпустил в него всю обойму.
Дворжака и Микулеца увели с поднятыми вверх руками.
Из деревни прибыл грузовик. Сидевший рядом с водителем офицер в черном мундире на ходу выскочил из машины. Командир подразделения эсэсовцев отдал ему рапорт.
Гестаповец посмотрел на Дворжака и бросил:
— Это наш, фольксдейч.
Микулеца связали и бросили в машину. Фольксдейч Дворжак опустил руки, потер их и со злостью посмотрел на командира эсэсовцев, но тот кивком головы приказал ему подойти к трупу Ушьяка.
— Это Ушьяк?
— Да.
— Точно?
— Совершенно точно, — подтвердил Дворжак.
Гестаповец носком сапога повернул голову Ушьяка и посмотрел на его посиневшее лицо.
— Идиоты! — прошипел он.
— Да, — подтвердил Дворжак. — Я отправил бы его живым в Остраву, если бы не эти…
— Заткнись! — оборвал его гестаповец.
Садясь в машину, Дворжак холодно кивнул командиру подразделения СС. Внутри у него все кишело от ярости. Ведь Ушьяком занималось остравское гестапо, и чего это вздумалось лезть в это дело идиотам эсэсовцам из Всетина?!
Немцы бросили против партизан около восемнадцати тысяч солдат, всех сотрудников остравского и брненского гестапо и тридцать девять собаководов. Неприятельских клещей в районе Кнегини избежало едва пятьдесят партизан, включая тяжелораненых. Они отступили к Радгошти, но там на них снова напали.
Завязалась бешеная перестрелка. Под командованием раненого Василя Веселого и Франтика Малека партизаны в течение нескольких часов прикрывали отход группы связистов. Этой группе, которой командовал старшина Мелик, удалось отойти через долину Бечвы к лесу над Валашской Быстрицей. Партизаны, прикрывавшие отход группы, свою задачу выполнили, но сами оказались отрезанными и вынуждены были отходить в обратном направлении. При этом они снова попали в котел.
— Выходит, наше положение не стало лучше, — заметил Петр Большой.
Василь Голубоглазый в ответ сплюнул и утер губы тыльной стороной руки.
— Выходит, не стало. Но что поделаешь? — заметил со вздохом Франтик Малек.
Раненого Василя Веселого поддерживали товарищи. В короткую минуту передышки он сказал, обращаясь к Франтику Малеку:
— Мы должны отойти… Переберемся к Степанову и к Викторко.
Малек согласился.
— Верно. Но что делать сейчас? Ведь они гонят нас в другую сторону…
Вдалеке, где-то позади, послышались одиночные выстрелы. Эхо разнесло их по горам.
Партизаны поднялись и пошли дальше. Вскоре подошли к одиноко стоявшему догоравшему домику. У поваленной ограды горбился навесик колодца. Партизаны подбежали к нему, достали старой глиняной шайкой воду и, черпая ее грязными руками, стали жадно пить. Из развалин домика вышли двое стариков. Сгорбившиеся, с угасшими глазами.
— Немцы сожгли? — спросил их Франтик Малек.
Они кивнули.
— А как же вы остались живы?
— Спрятались в лесу.
— Но ведь они могут вернуться. Почему же вы не ушли совсем?
Они пожали плечами и посмотрели на сад. Там между обожженными деревьями стояла молодая стройная груша.
Ниже партизаны наткнулись на деревеньку. Вошли в первую же избушку. Там, в темных сенях, на коленях стояла женщина. Голова ее была повязана черным платком. В руке она держала горящую керосиновую лампу. За спиной у нее стоял изможденный, весь высохший горец в темном жилете. Рукава его белой рубашки, казалось, светились в сумраке. Руки были молитвенно сложены.
— Берите что хотите. Нас все равно убьют… — произнес горец монотонным, невыразительным голосом.
Усталые парни постояли немного на пороге, потом вышли и тихонько прикрыли за собой дверь.
За домом лежала мертвая женщина. Над нею стояли мальчик лет пяти и его сестренка помладше.
На колокольне зазвенел колокол. Вернее, жалкий колоколишко. Партизаны прошли через селение, Йожка Марману механически повторял в такт ударов колокола:
— Зову живых, зову живых…
— Ради бога перестань, — крикнул кто-то из партизан.
Цепочка партизан медленно двигалась вперед. Те, что шли в конце, помогали раненым.
Ранним утром на Мартиняк прикатил мерседес. Несколько немцев стали ломиться в дверь гостиницы. Другие ворвались в дом Козлика. Появились они настолько неожиданно, что никто не успел спрятаться.
Они вывели под штыками и поставили перед домом все семейство Козликов — отца, мать, Божку, ее братьев — старшего Йозефа и младшего Владю, их шурина Рудольфа.
Все это видел один из сыновей старушки, у которой прятали Ушьяка.
Немцы набросились на Йозефа Козлика, высокого крепкого парня:
— Ты Граховец?
Парень стал смотреть по сторонам и получил за это пощечину. Самолюбивый и непокорный Владя сорвался и полез в драку. Немцы тотчас же окружили его. Сын старушки, (он стоял за деревом) воспользовался моментом и исчез в глубине леса. Немцы, решил он, пришли за Козликами и Граховецем. Козликам уже ничем не поможешь, а учителя надо предупредить…
Немцы ехали быстро. Водитель вел мерседес лихо, на серпантину не выезжал, а срезал резкими поворотами между деревьями, где виднелись следы подводы, на которой Козлики доставляли из Бечвы на Мартиняк припасы. В какую-то минуту они заметили среди деревьев бегущего парнишку, окликнули его, но он помчался еще быстрее. Тогда они начали стрелять, но машину сильно трясло, и пули не причинили парнишке вреда.
На повороте немцы решили, что обогнали его. В том месте, где лесная тропа подходит близко к шоссе, мерседес остановился. Но кругом было тихо. Только тоскливо шумели деревья.
Парнишка пробежал через опасное место минутой раньше. Пока немцы подкарауливали его у поворота, он уже взобрался на противоположный крутой склон. Он сильно устал. Сердце готово было выпрыгнуть из груди. И все же он собрался с силами и одолел крутой склон.
До школы парнишка добежал с трудом. Руду он застал в пижаме.
— Худо дело… они приехали за тобой, — прохрипел паренек.
Граховец схватил брюки и свитер. Жена уже в дверях протянула ему макинтош, и он побежал через школьный двор.
— Немедленно уходи, немедленно, понимаешь… Возьми дочку и уезжай в Мезиржичи… Загляни к Папрскаржу, скажи, чтобы сразу же скрылся… — крикнул он.
Подъехав к школе, немцы увидели женщину с ребенком, но не обратили на нее внимания. Взломали дверь. Квартира учителя Граховеца была пуста.
За школой на плоском камне сидел сын старушки с Мартиняка. Его били по лицу, пока из носа и губ не потекла кровь. Потом втолкнули в машину и уехали.
Мурзин лежал в кормушке. Дровосек Кысучан и лесник Зетек ходили к нему поочередно почти каждую ночь.
Уже в начале ноября выпала легкая белая пороша. На дорогах и в долинах она сразу же растаяла, а в лесах и горах так и осталась лежать.
В то утро Мурзин долго смотрел на запорошенный снегом лес. Ночью к нему никто не пришел. Вспомнил, что сегодня двадцать седьмая годовщина Октябрьской революции… Потом стал думать о том, что приближающаяся зима не обещает ничего хорошего, если вовремя не придет Красная Армия.
День этот был тихий. Очень тихий. Только серны выглядывали из зарослей кустарника и снова скрывались.
Арестованный — доктор Длабайя — сидел в ресторане гостиницы с гестаповцем Шеберле. Они обедали. С той минуты, когда немцы схватили доктора у Всетина в машине оружейного завода (он ехал с Бенешеком с Вартовны после осмотра раненого Миши), в судьбе его произошли поразительные изменения. Его стали допрашивать в отделении гестапо в Билой. Допрашивали безжалостно, потому что хотели во что бы то ни стало выяснить, кому он этой ночью оказывал помощь. Длабайя упорно твердил, будто кто-то вызвал его по телефону в Липтал, но в условленном месте никого не оказалось, и он отправился обратно во Всетин. Машина оружейного завода случайно подобрала его, С самого начала было ясно, что никто из гестаповцев этому не поверит. Но потом заболела дочка Шеберле, и тот однажды ночью забрал его из камеры тюрьмы, которую гестаповцы устроили рядом с гостиницей, в бывшей конюшне, и отвез к больной. У девочки был плеврит. Не исключалась угроза вспышки туберкулеза. И Длабайя решил, что в этом может быть его спасение. С того времени он и стал лечить дочку Шеберле. С молчаливого согласия гестаповцев в дальнейшем доктора допрашивал только сам Шеберле. Иногда он даже приглашал его пообедать.
У стойки, где торговали пивом, поднялся шум. За столом штатских сотрудников с самого утра пил коротышка Мыдлох. К полудню нервы у него окончательно сдали, Он упал лицом на стол и расплакался. Собутыльники, сговорившись взглядами, насильно влили в него еще несколько рюмок. У Мыдлоха начался нервный припадок. Он стал кричать, что соберет чемоданы и уедет домой, пора наконец обрести покой. Длабайя поднялся, думая помочь Мыдлоху, но Шеберле дал ему понять, что этого делать не следует. Два агента, стоявшие у стойки, подхватили Мыдлоха под руки и вывели из ресторана. Через минуту заурчал мотор автомобиля. Длабайя понял — автомобиль скоро вернется, но уже без Мыдлоха. Агент, у которого сдают нервы, иначе не кончает.
Боже, как все это отвратительно! Перед глазами возникло лицо женщины, которую привезли вместе с ее братьями с Мартиняка. Слипшиеся от пота волосы, красные глаза, распухшие губы. Когда он наклонился над ней, она прошептала: «Дворжак погубил меня».
Длабайя не знал, кто он, этот Дворжак. Не понял он также, почему она сообщила ему об этом. Поручение?..
У гестаповца Шеберле был пунктик. Он просто обожал соблюдать хорошие манеры. За столом ему всегда удавалось опередить доктора с церемонным пожеланием приятного аппетита. Длабайя приходил в полную растерянность от сознания того, что он — узник этого шумливого немца, столь пунктуально придерживающегося основ хорошего тона и так свирепствующего во время допросов. Опоздал он и на этот раз. Когда же кивком поблагодарил Шеберле, тот сказал ему:
— Пойдемте со мной, доктор!
Длабайя, разумеется, повиновался. Но Шеберле повел его не в камеру, а в канцелярию.
Там на скамье лежал труп самого младшего из той группы арестованных, которую доставили с Мартиняка. Совершенно очевидное сквозное ранение легких и в области сердца.
Шеберле закурил, взял со стола документы убитого и начал диктовать машинистке:
— Владимир Козлик… чех… год рождения…
Из протокола следовало, что заключенный Козлик во время допроса набросился на сотрудника гестапо, связанными руками разбил ему лицо, и тот в порядке самообороны убил арестованного. Доктор Длабайя должен был дополнить протокол более точным определением причины смерти.
Когда дежурный вел Длабайю в камеру, охранники сажали в арестантскую машину Божку Козликову и других. У Длабайи сжалось сердце. Уж он-то знал, что те, кого увозят в этой машине, обратно не возвращаются. У доктора было такое чувство, будто тогда в канцелярии Козликова не сказала ему всего. Захотелось узнать больше и передать все надежному человеку. В ту минуту он чувствовал отвращение к самому себе.
Перед гостиницей на первом снегу бросались снежками два парня в кожаных пальто. Это были те самые парни, которые увезли Мыдлоха.
Во всех населенных пунктах по обоим склонам Бескид, на Бечве и Челядне, оккупанты объявили военное положение. Горный массив от Трояновиц до Рожнова и Френштата окружили, войска. Солдаты заняли шоссе Рожнов — Дольная Бечва — Горная Бечва — Главата и соорудили по обеим сторонам его пулеметные гнезда.
В Дольную Бечву гестаповцы привезли четверых неизвестных заключенных и повесили их на спортивной площадке перед школой. Об обоих сыновьях старушки с Мартиняка говорили, что они казнены и что Козлики тоже не вернутся. Пекаря Гинека Каменчака и торговца Гынчицу немцы увезли. На челяднинской стороне дела обстояли не лучше. Мясник Микулец был публично повешен. Лесники братья Квасничковы и многие другие томились в тюрьмах…
В воскресенье в Горной Бечве перед костелом оккупанты выставили усиленный патруль и, когда люди стали выходить после мессы, у всех проверяли документы. По участку шоссе от Дольной Бечвы к Горной Бечве на расстоянии пяти шагов друг от друга стояли солдаты. В гостинице «Бечва» обосновалось немецкое командование. Туда отводили всех подозрительных лиц. Сравнивали удостоверения со списком.
В тот несчастливый день завернул в Бечву Вибог. Он искал связи со штабом бригады, как это ему приказал Ушьяк, и след привел его в долину. Шел он окольным путем, который вывел его из леса прямо к шоссе. Когда он увидел цепь солдат и хотел вернуться снова в горы, его уже заметили и задержали. К счастью, Вибог не имел при себе оружия — был осмотрителен: прежде чем спуститься в селение, спрятал его в скале. На шоссе один из солдат обыскал его, проверяя, не вооружен ли он. Когда руки его прошлись по брюкам, он отскочил и навел на Вибога автомат.
— Хенде хох! — заорал вдруг он. Вибог повиновался.
Солдат подозвал начальника, надутого ефрейтора, и, не переставая целиться в Вибога, стал докладывать. Вибог понял только одно слово — «хендгранатен».
Это рассмешило его. Он сунул руки в карманы и сказал:
— Что вы, господа…
Перепуганный солдат нажал на спусковой крючок и продолжал давить на него даже тогда, когда Вибог уже лежал на шоссе.
Так оборвалась жизнь этого нелюдимого человека. Он лежал возле дорожного столбика, примиренный со всем, маленький, худой — кожа да кости. Он сделал последнее движение головой, и его изможденное лицо повернулось к родным горам, которые он никак не хотел покинуть…
Из карманов его штанов выкатилось несколько диких яблок, которые он сорвал где-то по дороге, чтобы хоть немного заглушить мучавший его голод.
Папрскарж бежал из Бечвы ночью, сразу же после того, как узнал, что скрылся Руда Граховец. Он выкатил из сарая велосипед, попрощался с Милушкой и выехал за ворота лесопильни. С вечера выпал мокрый снег. Шоссе стало белым, так что было видно и без света. Он решил ехать по шоссе не таясь: если даже кто-нибудь остановит — документы у него в порядке, а объяснение такое, которому можно поверить: едет к больному родственнику в Рожнов.
Когда Папрскарж проезжал мимо школьной спортивной площадки в Дольной Бечве, сердце у него сжалось. На виселице, один возле другого, — четверо. Невдалеке прохаживался жандарм.
За Дольной Бечвой к Папрскаржу присоединился велосипедист.
— Куда едете? — крикнул он вместо приветствия.
— В Рожнов, — с неохотой ответил Папрскарж.
— Значит, нам по пути, — обрадовался велосипедист и поравнялся с Папрскаржем.
В какой-то момент Папрскарж остановился, соскочил с велосипеда и наклонился над ним. Незнакомец тоже остановился.
— Что случилось?
— Да ничего особенного… беспокоит меня ниппель… Вы поезжайте, я догоню вас…
— А может быть, вам помочь?
— Нет, не надо… Я немного подкачаю шину… А вы езжайте, не задерживайтесь!
— Да я не спешу…
Папрскаржу пришлось для виду выпустить из заднего колеса немного воздуха и снова подкачать его. Потом он сел на велосипед. «А не стукнуть ли его по башке?» — подумал Папрскарж. Но велосипедист держался рядом. Не хотел ехать вперед даже тогда, когда Папрскарж явно притормаживал.
Ко всему еще он принялся допытываться:
— А что за дела у вас в Рожнове?
— Еду к родственникам.
— Так поздно?
— Да. Иначе не получается.
Велосипедист в ответ только хмыкнул.
Они доехали до перекрестка у Эроплана, что возле самого Рожнова. Папрскарж, не говоря ни слова, свернул вправо, в направлении Френштата. Велосипедист остановился и крикнул вслед Папрскаржу:
— Так вы не едете в Рожнов?
— Нет, я еду в другое место.
Велосипедист постоял в нерешительности и поехал через мост в город. Когда через несколько минут Папрскарж оглянулся, незнакомца на перекрестке уже не было.
Выждав какое-то время, Папрскарж поехал к Рожнову. Вернее, он объехал его по набережной и повернул на Градиско. Там находилась усадьба молодых Малиновых — Винцека, сына двоюродного брата Папрскаржа, и его жены Терезки. У них-то он и хотел укрыться.
— Я только на первое время, потом будет видно, — говорил Папрскарж, сидя за столом и в смущении сминая хлебные крошки в шарики.
Кысучан обычно приходил к Мурзину ночью, но в тот день он пришел засветло. Добирался на деревянных ходулях, чтобы не оставлять следов.
— Плохи дела! Снова полезли в лес, шарят под каждым кустом, собаки!
Мурзин прочитал в его глазах страх. Через несколько минут Кысучан немного успокоился и стал рассказывать, что, собственно говоря, происходит.
Немцы, как выяснилось, наступают от Челядны и Трояновиц через гребень к Бечвам и снова сплошной цепью прочесывают леса. Рыщут по горным селениям и хуторам. К каждому охотничьему домику направляются команды с озверелыми псами. Немцев в лесу уйма, страшно даже подумать!
Мурзин с жадностью ел и думал. Свежий снег усиливал опасность. В кормушке оставаться больше нельзя. Здесь его могут обнаружить.
— Остается одно, — сказал Кысучан, — зарыться в землю. Выкопаю убежище.
— А-а, землянку, — сообразил Мурзин.
— Да, землянку!
В сумерках, опираясь на Кысучана, Мурзин допрыгал на одной ноге до своего нового убежища. То, что он увидел, озадачило его. По краям ямы в полметра глубиной и длиной в рост взрослого человека лежали еловые ветки. Дно ее было устлано хвоей.
Мурзин в нерешительности огляделся и поглядел на Кысучана.
— Ничего другого я не смог устроить, — оправдывался Кысучан.
— Ничего, — проговорил Мурзин и спрыгнул в яму.
С трудом улегся на хвое. Ему казалось, что он лег в могилу.
Меж верхушек высоких елей прямо над собой видел в вечернем небе клочья серых туч и думал: «А может, меня и вправду уже похоронили…»
Кысучан принес буханку хлеба. Мурзин положил на грудь гранату. Достаточно зубами выдернуть предохранитель — и она взорвется.
— Держитесь, товарищ майор, — переминаясь с ноги на ногу, нерешительно произнес Кысучан. — Если же вас найдут, вы знаете, что и как…
— Ладно, иди, — оборвал его Мурзин.
— Приду, если удастся…
Кысучан завалил яму ветками и пластами мха. Уходя, опустился на колени, прошептал:
— Дышите?
Из ямы донеслось:
— Все в порядке!
Кысучан ушел. Часть дороги он ковылял на ходулях. Время от времени останавливался, словно не решаясь идти дальше. Потом продолжал путь.
Мурзин привыкал к своей яме. Пробовал делать какие-то движения, но так, чтобы не потревожить верхний покров. Скоро от мертвой тишины у него зашумело в ушах, и, хотя крепкие ветки поддерживали плотный покров, ему казалось, что на него навалилась огромная тяжесть, что он погребен под землей…
Горстка партизан с радистами и передатчиком отступала под командованием старшины Мелика к юго-западу от Бескидского хребта. Из района Радгошти они выбрались буквально в последние минуты и теперь пытались пробиться в гостынские леса к капитану Викторко и капитану Степанову, которых послал туда штаб бригады еще до нападения немцев на Кнегиню.
Ночью партизанам удалось пересечь долину Бечвы и добраться до лесов в окрестностях Валашской Быстрицы. Днем они укрылись и только вечером снова выступили в поход.
К утру добрались до Сантова, что неподалеку от Малой Быстрицы. У подножия холма стояла усадьба, рядом с ней — рига. Партизаны без долгих раздумий забрались в ригу и повалились на сено. Лишь потом один из парней пошел к дому узнать, что за люди тут живут.
Усадьба принадлежала Држевоянеку — человеку, про которого говорили, что он живет только для себя. Узнав, что у него на риге устроились неизвестные люди, он сразу помрачнел, но все же дал кувшин молока и буханку хлеба. Партизаны поели и легли спать.
Држевоянек тем временем пошел сообщить, что у него в риге спят какие-то подозрительные люди.
Партизаны заметили опасность только тогда, когда уже были окружены. Трое из них попытались скрыться, но были ранены и взяты в плен. Остальные должны были вступить в неравный бой.
Старшина Мелик смотрит на неразлучных Сашу и Володю, радистов, и ему становится жутко.
Убит военный врач Латыпов, убит сержант Павел Куделя, убит радист Володя. Саша подползла к нему, осторожно приподняла голову, поцеловала. Глаза ее были сухими. Она залегла у пулемета и нажала спуск.
В живых остались только она и раненый Мелик. Когда же старшина, опершись на колено, швырнул гранату, фашисты заметили под расстегнутой курткой знаки отличия и перестали стрелять. Они стали стягивать круг, чтобы схватить их живыми.
Вскоре одновременно раздались взрыв и выстрел из пистолета. Старшина Мелик прострелил себе висок, а Саша изо всех сил надавила грудью на последнюю гранату…
Папрскарж чувствовал себя неловко у Малиновых и поэтому очень обрадовался, когда пришла Милушка с сообщением, что его ищет какой-то человек. По описанию Папрскарж не понял, о ком идет речь, ему пришлось идти на риск. Он условился о встрече с незнакомцем. Как выяснилось позже, это был связной штаба бригады. Они никак не могли найти Граховеца и поэтому решили обратиться к Папрскаржу. Приказ был ясен: связаться с подпольной организацией Бечвы, подготовить помещение для раненых партизан и продовольствие для тех, кто скрывался в горах, усилить деятельность групп Сопротивления.
Папрскарж задумался. Значит, придется зайти к Ногавице. Это неприятно, но другого выхода нет. Ногавица собрал вокруг себя всех бечвинских заправил: правда, прежде, до ареста, он и сам был близок к ним. Они — богатей Ногавица, новый директор школы, пан ветеринар, вероятно, и пан аптекарь, а кто еще — это уже неизвестно Папрскаржу, потому что все эти люди, после того как он вернулся из тюрьмы, избегают его, да и он сам, по правде говоря, не очень-то интересуется ими — создали теперь подпольный национальный комитет. Но ничего не поделаешь, если кто и может чем-то помочь ребятам в горах, то только разве они. Подавляя в себе отвращение, Папрскарж постучался к Ногавице.
Хозяин встретил его настороженно. Велел хозяйке накрыть на стол.
— Ты же у нас бедный, — ехидно проговорил он.
— Конечно бедный. Живу на карточки. А с эрзацев, как известно, не разжиреешь. Может, после… — шутил Папрскарж.
— А я вот за всю войну ни разу этих эрзацев в рот не брал, — хвастался Ногавица.
Папрскарж, воспользовавшись удобным случаем, завел речь о голодающих в горах партизанах и выложил напрямик, зачем пришел: Ногавица и его единомышленники должны обеспечить их продовольствием.
— Удивляюсь я вам, — изворачивался хозяин. — Человек должен смотреть на вещи трезво…
И принялся разглагольствовать о том, что эти партизаны ни к чему. Только зря льется кровь.
Папрскарж слушал его, смотрел, как дородная хозяйка Ногавицы ставит на стол подогретую буженину, кипел от злости.
— А ты что же думаешь, там, в горах, люди отдают жизнь забавы ради? — набросился он на Ногавицу и с такой силой отодвинул от себя тарелку, что она упала и разбилась.
— Да ты погляди, что делаешь! — горевал Ногавица над разбитой тарелкой. — Я и не говорю, что забавы ради… Но нельзя губить людей. И в этом ты меня не разубедишь! Скажу тебе по секрету: Лондон сообщил, что «день X» еще не настал. Пока наш девиз: «Оружие к ноге!» Вот так-то, — закончил он и вытер коркой хлеба жирные края тарелки.
Хозяйка поставила перед Папрскаржем новую тарелку. Но он не притронулся к еде.
— Так я тебе скажу, как обстоит дело с этим вашим сопротивлением, — вырвалось у Папрскаржа. — Какие требования вы ставите перед вашими членами? У вас имущество, общественные связи. Сопротивление, подобное вашему, можно оказывать играючи, без всяких жертв!
— Ну, конечно, мы должны быть такими же безрассудными, как партизаны! — злился крестьянин.
— Ну скажи, — продолжал Папрскарж, — кого вы укрываете? Парочку своих руководителей? А мы кормим сотни людей, которые оказались вне закона!..
— Чего ты от меня хочешь? — разозлился в конце концов Ногавица.
— Помогите нам.
— Нет, Йозеф, на нас не рассчитывай. Мы подождем, пока настанет нужный момент.
— Когда русские ради нас истекут кровью…
— Я их не звал, — резко сказал крестьянин и пошел отворять дверь.
— Так вот как вы рисуете себе освобожденьице-то… — заметил вдруг Папрскарж и, не закончив фразы, направился к выходу.
— Это уж наше дело, — бросил Ногавица и запер за ним дверь.
Мурзин лежал в яме. Сознание лишь на какие-то минуты возвращалось к нему. Пока был хлеб, он отламывал от буханки по кусочку, а жажду утолял снегом. Но теперь вот уже несколько дней у него не было еды.
Мучила раненая нога. Боль отдавалась по всему телу. На долгие часы терял он сознание. Перестал ощущать разницу между днем и ночью. Покров из ветвей покрылся снегом, и теперь свет скудно пробивался только в тех местах, где оставались крохотные просветы для дыхания. Он не смог бы сказать, сколько дней лежит вот так, с гноящейся раной, всеми покинутый. Иногда он думал, что Кысучан и Зетек предали его или же сами погибли, а он так и останется лежать в этой яме, потому что если несколько дней назад у него хватило бы сил сбросить нависший над ним покров, то теперь он уже не мог сделать этого.
Однажды до него донеслись короткие слова немецких команд, лай собак. Ему даже стало казаться, что он чувствует собачьи лапы прямо над собой, слышит захлебывающееся дыхание животных. Потом голоса отдалились, все затихло…
Новый приступ боли лишил Мурзина сознания. Когда он очнулся, им снова овладело чувство одиночества.
Порой, когда воздуха не хватало, он с огромным трудом проделывал над собой небольшое отверстие. Через него вместе со свежим воздухом проникал и лучик света, напоминающий о жизни. По ночам через это крохотное оконце Мурзин смотрел на далекие звезды.
Самое большое страдание причиняла ему рана. Нога распухала все сильнее. Временами его трепала лихорадка. Он терял сознание и подолгу бредил.
— Товарищ майор! Товарищ майор! Вы живы? — услышал вдруг Мурзин.
С огромным усилием приоткрыл глаза и в широком отверстии над собой увидел улыбающееся лицо Зетека.
— Ну слава богу!
Зетек подал ему кувшинчик с молоком и узелок. В нем были черный хлеб и жареный цыпленок. Мурзин попытался было приподняться и сесть, но это ему не удалось.
Зетек приподнял его, посадил, напоил и накормил. Вскоре Мурзин почувствовал себя лучше.
— Какой сегодня день?
— Вторник. Уже неделя, как вы тут лежите.
— Неделя?
— Вам надо уйти отсюда, быть поближе к людям! Но пока еще это невозможно, а вот через несколько дней, пожалуй, удастся.
— А что с Кысучаном?
— Хворает. Поэтому Кысучан послал меня. С трудом разыскал вас.
Мурзин посмотрел на ногу. Она распухла еще сильнее. Рана гноилась. Ждать больше было нельзя.
— Что вы делаете? — ужаснулся Зетек.
Острым краем стеклышка от разбитого компаса Мурзин сделал на ноге глубокий надрез и стал выдавливать гной.
К удивлению Зетека, Мурзин повеселел. Ему стало легче.
— Мне нужен кусок сала… У нас дома, в приуральских степях, так лечат раны… Привязываем кусок сала к больному месту. Это помогает.
— Я принесу сало сегодня же вечером, — пообещал Зетек.
Мурзин снова улегся в яму, и лесник прикрыл его ветвями.
В Завадилке стали на постой чешские жандармы. В тот же день местные власти в Бечве получили приказ — на следующее утро к определенному часу в Завадилку прислать четырех человек с лестницей и веревками.
Хозяин гостиницы и старший кельнер Здравичко выпытывали у жандармов, что и как, но так ничего и не добились. Одно было ясно: готовились к казни. Кого будут вешать — не знали даже жандармы.
Утром перед гостиницей остановился автобус. В нем сидели несколько эсэсовцев, и среди них — двое в штатском. Вышел офицер, и командир жандармов отдал ему рапорт. Офицер кивнул и что-то пробормотал. Построенные в шеренгу жандармы зашагали вперед, автобус поехал за ними. То, что принесли с собой присланные из Бечвы люди, оказалось лишним — все необходимое немцы привезли с собой.
Жандармы остановились перед пекарней. Когда один из одетых в штатское вышел из автобуса, люди, сбежавшиеся сюда, узнали его: это был пекарь Гинек Каменчак. Он стоял со связанными за спиной руками в своей вышитой валашской рубашке.
Через толстую ветку старой липы перебросили крепкую веревку и петлей обвязали ее вокруг шеи Гинека. Перед домом рыдала жена Каменчака. Из дому выгнали даже детей — пусть видят, как умирает их отец.
Гинек, высокий, с могучей шеей и широким лицом, стоял прямо. В глазах у него блестели слезы. В эти минуты перед Гинеком промелькнула вся жизнь. Вспомнил детство. По утрам в его сон вторгался шумный хор мужских голосов — это пели пекари. Он так привык к этому пению, что проснулся бы, если бы его не было слышно… Гинек выпрямился, в последней улыбке приоткрыл крепкие зубы и так и остался улыбаться, потому что в эту секунду у него из-под ног выбили скамейку…
Потом автобус с жандармами направился к деревне Кнегине. По деревне уже разнеслось, что вешают пекаря Каменчака и торговца Гынчицу, и в Кнегине собрались люди. Они наблюдали издали, как Гынчицу выводили из автобуса возле его лавки. Но с трудом узнали его — так был он изувечен.
Торговца Гынчицу никто никогда не считал героем. То, что он делал для партизан — а это было немало, — он и сам воспринимал как нечто само собой разумеющееся. Он полагал, что так же поступил бы каждый оказавшийся на его месте. Он выдержал и пытки, и побои. Никого не выдал. Но когда он увидел, как умирает Гинек, все в нем словно оборвалось…
Эсэсовцы вбили железную скобу в телеграфный столб, на который столько лет смотрел Гынчица, стоя за прилавком, и на нем повесили его.
Папрскаржа, как это ни странно, немцы почему-то не разыскивали. Тем не менее он продолжал оставаться у Винцека и Терезки Малиновых. Лишь время от времени он отправлялся на велосипеде домой. У них с Милушкой был условный знак: если на окне будет стоять белая коробка от башмаков, значит, все в порядке. Иногда он даже оставался ночевать. Но спал настороженно. Каждый шорох пугал его.
Дни шли, и он все чаще принимался убеждать себя, что бояться ему нечего. Начал свободнее передвигаться. Заехал даже в Мезиржичи к Граховецевой — узнал, что она скрывается там с дочкой. Возвращаясь от нее — ездил он на велосипеде, потому что в поездах устраивались проверки, — Папрскарж нагнал на зашовской станции местный поезд из Рожнова. Видел, как из него вышла с детьми жена Гинека Каменчака. Вся в черном. Тут жили родители Каменчаков. Вдова, наверное, ехала к ним. Он остановился поодаль и подождал, пока жена Каменчака дойдет до селения — он не мог бы говорить с ней в эту минуту. Потом потихоньку поехал. А когда увидел впереди Градиска, а ниже Рожнов — все это приволье, — перед глазами снова встала вдова Каменчака в трауре, его дети, широкое лицо самого Гинека, и он почувствовал такую безысходную скорбь, что положил велосипед на обочину и присел на край кювета спиной к шоссе.
На другой день отправился домой. Хотел заехать в лесничество, чтобы узнать новости, а потом уж решить, оставаться ему или нет. В окне их комнатки уже издалека виднелась белая коробка. Папрскарж поставил велосипед у изгороди и смело вошел.
В кухне нашел записку. Милушка уехала к родственникам. Он снял пальто, вошел на веранду и тут увидел, как со двора по ступеням поднимается немецкий солдат с автоматом. Он хотел было проскользнуть вдоль стены, но солдат остановил его:
— Йозеф Папрскарж?
— Он там, наверху.
— Хальт! — закричал солдат и навел на него автомат.
Папрскарж изо всех сил ударил его. Солдат зашатался и ухватился за перила. Папрскарж использовал этот момент — перескочил, как мальчишка, через остальные ступени и, стрелой пролетев через двор, побежал к обрыву над Бечвой.
Но солдат уже выбежал во двор и несколько раз выстрелил ему вслед. Папрскарж резко изменил направление и побежал за ригу — надеялся, что успеет укрыться у соседей. На мостике стояла машина с солдатами. Тогда он снова повернул и побежал к лесному складу, рассчитывая оттуда добежать до ближайшего леса. Немцы стреляли. Рабочие склада спрятались за штабелями досок и бревен и подбадривали его:
— Бегите, пан директор!
Папрскарж бежал, как только мог. Петлял. Пули автоматов так и свистели вокруг. Вдруг ноги у него подкосились, и он упал. Боли не чувствовал, но подняться не мог. Снег обагрился кровью.
К нему подбежали немцы.
— Бомбей! Пистоль! — орали они.
У него не было ни бомбы, ни пистолета. У него вообще ничего не было.
Ему чем-то стянули ногу над коленом, чтобы остановить кровотечение. Позвали рабочих. Те положили Папрскаржа на крепкую доску и донесли до машины.
Поехали по долине к Горной Бечве. Папрскарж всю дорогу держался за ногу. Чувствовал, что кость под коленом была разбита. Кровь текла не переставая. Привезли к врачу.
— Пан директор, что с вами?! — удивился врач.
— Прекратить! — оборвал его офицер. — Предупреждаю вас, это — партизан. Ни одного слова по-чешски!
У старого врача тряслись руки, когда он разрезал штанины, чтобы обработать раны. Оба молчали.
Врач порекомендовал отвезти раненого в больницу.
— Посмотрим, — неопределенно сказал офицер и приказал отнести Папрскаржа в машину.
Автомобиль подъехал к гостинице «Бернкоп». Там Папрскаржа посадили на стул, в таком положении внесли на второй этаж и положили на пол.
В большом зале расхаживали охранники. Лицом к стене стояли несколько арестованных. Папрскарж узнал старшего лесничего Трнчака и учителя Людвика Билого. В глазах у него рябило. Одолевала слабость. Под ногой появилась лужа крови.
Вскоре Папрскаржа снова перенесли в машину. Остановились в Валашском Мезиржичи у монастыря, где временно размещалась больница. Главный врач взглянул на ногу и сказал:
— У нас для такого случая нет необходимого оборудования. Его надо везти в Границе или же во Всетин.
— Пожалуйста, во Всетин, — шепотом подсказал ему Папрскарж: он вспомнил, что хорошо знаком с главным врачом всетинской больницы.
Вот так и получилось, что арестованный Йозеф Папрскарж без допроса оказался во всетинской больнице.
Чего больше всего на свете боялся Руда Граховец — так это одиночества. Поэтому он считал огромным для себя счастьем, что, убежав в лес, повстречался там с Чендой Чунеком и Бедрой Каней, которые тоже успели скрыться.
Теперь все вместе они обдумывали, что им делать. Наконец решили, что имеет смысл спуститься в Ципкову долину. Эта круто сбегающая долина уходит в сторону от Кнегини и вклинивается в склон, идущий вдоль Кршленого холма, доходя до самого Чертова Млына. Ципкова долина обрывистая и узкая. По ней протекает только ручеек и проходит дорога, по которой вывозят сверху лес. Склоны местами неприступны. Это самая настоящая глухомань.
Казалось, лучшего и желать было нельзя. Выше по склону они соорудили шалашик из хвои. Там и пережидали, пока можно будет попытаться восстановить нарушенные связи.
О шалаше знала только жена Ченды — Бетка, которая приносила им еду. Как-то она принесла Ченде чистое белье и рассказала о новых арестах в Бечве. Все четверо молчали, думали, не проговорится ли кто из арестованных.
Неожиданно до них донесся лай. Все переглянулись. Первым опомнился Граховец. Он высунулся из шалаша и прислушался. Лай доносился откуда-то сверху.
Немцы густыми цепями прочесывали леса со стороны Челядны. Перевалили через гребень горы и по пересекающимся долинам спускались по откосам к Бечве.
Что делать? Посовещавшись, решили попытаться отойти по склону к Малиновой долине.
Но собаки уже почуяли людской дух. За ними бежали солдаты. «Пфить, пфить» — засвистели пули в ветвях.
Руда Граховец стоял у высокой ели. Когда он увидел, что спасения нет, застрелился…
Ветка Чунекова вышла из шалаша следом за Граховецем. Увидев, что учитель рухнул на землю, она вскрикнула и упала. Поскользнувшись, скатилась по крутому склону и провалилась в глубокий сугроб.
Солдаты окружили шалаш. Ченда Чунек и Бедра Каня выползли и подняли руки вверх. Немцы связали их и перекинули им через плечи их оружие, но без затворов. Граховеца стащили за ноги по старому лесоспуску на дорогу к ручью и там положили на тележку.
Перепуганная насмерть Бетка Чунекова лежала в сугробе до темноты. Осторожно выбралась из снега и потихоньку спустилась к жилью. Свой домик с широким окном обошла и направилась к тетке.
Зетек раздобыл сало, принес его Мурзину и приложил к ране.
— Вы думаете, товарищ майор, это поможет?
— Поможет, — уверенно ответил Мурзин и взревел от боли, когда сало прикоснулось к ране. — Так у нас… за Уралом… лечат раны.
Дня через три Мурзин почувствовал себя уже лучше. Рана начала заживать. В скором времени порадовал и Зетек:
— Все имеет свой конец, товарищ майор! Будем переезжать! По радио и в газетах немцы сообщили, что с партизанами покончено. — Но, увидев на лице Мурзина тревогу, добавил: — Только они сами этому не верят. Они бы тогда не оставляли в городах и деревнях вблизи гор столько войск и полевой жандармерии, и полиции, и этих гестаповских шпиков. Вот они-то хуже всего…
С помощью Зетека Мурзин поднялся. Все тело от долгого лежания одеревенело.
— Ничего, все наладится, — утешал его Зетек. — Мне бы такое здоровье! Сколько дней пролежать на мокрой земле — и ничего!
Зетек понес Мурзина на спине. На этот раз он не спешил. Через каждые несколько шагов останавливался, а Мурзин стоял, опершись о дерево, и отдыхал. Потом он снова ухватывался за спину лесничего, и они двигались дальше.
В доме Кысучана их встретила хозяйка. Она стояла в окружении детей. На лицах у всех был ужас: человек, которого принес Зетек, походил на лешего. Исцарапанный, изодранный, заросший, со взлохмаченными волосами, с окровавленной повязкой на ноге.
— Иисус Мария! — воскликнула Кысучанова и этим возгласом вывела себя из состояния оцепенения.
Тут и хозяин выбрался из-под кожуха, под которым потел на лавке, выгоняя из себя хворь, и бросился к партизанскому командиру.
Мурзина вымыли, переодели, перевязали рану. Договорились, что спать он будет в доме, а на день его будут переносить в ригу и прикрывать соломой.
Усталые, они остановились у первого домика деревеньки, прилепившейся к горе.
— Сюда нельзя, — крикнул им Франтик Малек. — Сюда не заходите!
Перед глазами у него возникло уже виденное однажды: темные сени, на коленях женщина в черном платке с зажженной керосиновой лампой в руке, за нею высохший старый горец с молитвенно сложенными руками.
Партизаны удивленно посмотрели на него. Но Франтик Малек кивнул им, чтобы они шли дальше, а сам, спотыкаясь, заковылял к следующему дому. Но тут дверь отворилась, и на пороге показалась фигура высохшего старого горца.
— Заходите, ребята, заходите, — позвал он их слабым голосом. — Неужели обойдете нас?
Партизаны вернулись. Женщина поставила на стол квашеную капусту и хлеб. Ничего другого у них не было. Но партизанам казалось, что лучшего угощения и быть не может.
— Послушайте, хозяин, — начал Франтик Малек, — что же это получается? Когда мы зашли в прошлый раз, вы нам были не рады. А сейчас?
— Ну как бы это сказать, — чуть слышно проговорил горец. — Мы получили закалку. Человеку надобно навести порядок у себя в голове… подумать… Два сына были у меня в доме… а немцы жгли и убивали тех, кто помогал партизанам.
— Нас тоже убивают, — бросил кто-то из ребят.
— Помолчите! — прикрикнул Франтик Малек. — У нас есть оружие, мы можем обороняться. А они что?
— Все равно ничего не помогло, — заговорила вдруг хозяйка.
Только теперь все увидели ее красные от слез глаза.
— А что случилось?
— Увели наших сынов… Обоих…
— И убили?
— А кто знает… Да вы садитесь, ребята… побудьте у нас!
— Спасибо вам, — поблагодарил стариков Василь Веселый и отвесил поясной поклон.
Они кружили возле Радгошти уже несколько дней. Связистам и радистам помогли вырваться из окружения, а сами увязли в котле — дорога к отступлению была отрезана. Побывали они и тут и там и даже укрывались в знаменитых радгоштских пещерах. Многих бойцов в те дни потеряли.
Хуже всего обстояло дело с ранеными. Молодой Бабинец (у него было тяжелое ранение) кричал всю ночь. «Ребята, — просил он, — дайте пистолет, только одну пульку — и мне станет легче…» Созвали партийное собрание. Судили-рядили и так и эдак… Помочь ему было уже невозможно. В конце концов дали бедняге пистолет…
Когда создалось впечатление, что наступление противника в горах ослабло, Василь Веселый и Франтик Малек решили маленькими группками попытаться прорваться на Воацко.
Горы прошли хорошо. Но ниже было куда хуже — немцы повсюду понаставили минные заграждения. Опаснее всего были S-мины, которые взлетали вверх и поражали осколками на много метров в окружности. Хорошо еще, что педантичные немцы поставили лицом к населенным пунктам предупреждающие таблички: «Внимание! Военная зона! Опасно для жизни! Проход запрещен!»
Упорными ночными маршами добрались они до менее опасной области. Теперь перед ними стояла задача — создать новый центр партизанской борьбы.
Дом Эстержака стоял в центре деревни. Наискось от него — общинное управление, по другую сторону — школа. А под самой крышей, в чердачной комнатке, лежал у Эстержака раненый партизанский командир Петр Сибиряк.
В комнатке не повернуться. Тут адъютант Петра Павка Кривой, тут Горнянчин, Целерин и, конечно, Эстержак. Притащили два ящика. С одного содрали крышку, и Целерин нетерпеливо выхватил только что отпечатанные в Жамберке листовки.
— Вот! — закричал Целерин. — Теперь вы увидите, что перо может быть действенней гранаты!
— Замолчи! — прикрикнул на него Петр и сделал головой знак Кривому, чтобы тот закрыл окно. — В партизанском штабе не орут.
— Покажи, — сказал Янек Горнянчин и взял листовки из рук Целерина.
Он знал этого франта, знал, что парень он хороший, хотя и чересчур восторженный. Как же не волноваться ему теперь, когда в руках у него листовка, которую он сам написал!
Горнянчин посмотрел на рисунки. Гуситская палица, партизан на страже, красивое заглавие… Улыбнулся. Он наносил их на бумагу плотничьим карандашом, но от этого они не получились хуже.
— Читай! — уже спокойнее сказал Целерину Петр.
Целерин поднес к глазам листовку и стал читать лозунг в заголовке:
— «В борьбу за новый мир вступаем мы безоружными, кто-то ведь должен быть первым!»
Прочитав абзац из обращения к жителям, заканчивавшийся фразой: «Сейчас, когда горят леса, не время сожалеть о розах», — он посмотрел на товарищей. Лицо его сияло. Немного успокоившись, он стал читать дальше.
Целерин закончил. Все молчали.
— Хорошо! — нарушив тишину, проговорил Петр.
Листовок было двадцать тысяч. Очень важно, чтобы они попали в нужные руки именно теперь, после событий на Кнегине. Нельзя было допустить, чтобы люди пали духом. Часть листовок следовало перебросить в Злин, часть — на всетинский оружейный завод, часть — на пиротехнический завод в Яблуньке. Хотелось послать листовки и в Простеев, и в Пршеров, и в Брно, а это прибавляло партизанам хлопот.
Говорили они и о том, что надо отправить кого-нибудь в Злин и раздобыть в типографии карты, а также переговорить со злинскими офицерами. Петр Сибиряк считал, что их надо приобщить к настоящей боевой деятельности.
— Объединим все группы в округе, всех людей, которые хотят сражаться. Разыщем отряд капитана Степанова. Бригада должна жить! — с чувством говорил Петр.
— Не кричать! — напомнил с комичной серьезностью Целерин и приложил к губам палец.
— Эх, ты… журналист! — рассмеялся Петр.
Горнянчин все время думал о Петре, когда возвращался с Целерином на Вартовну. Янек вспоминал, как он тут впервые появился. Петр с маленьким отрядом пробился в те страшные дни с Кнегини в долину Бечвы; им удалось добраться до Чертака. Но там они вступили в перестрелку с немецкой частью, вынуждены были выходить из боя поодиночке. Раненый Петр дополз до Ратковой долины. Там его нашел лесник. Забрал к себе и лечил. Но двое крестьян, увидев в лесу кровавые следы, вероятно с перепугу, донесли об этом жандармам. Старший вахмистр дело с этим донесением замял, сообщил, что следы затерялись в лесу и вообще неизвестно, Что это за следы. И тем не менее для капитана надо было искать другое убежище. Как раз в это время до домика лесника добрался адъютант Петра Павка Кривой. Видимо, только он один и уцелел. Он помог Петру доковылять ночью до Всацко. Они хотели пробраться в Гостынские горы к Степанову, но с трудом доплелись до подножия Вартовны. К счастью, наткнулись на Эстержака, и тому не оставалось ничего другого, как устроить Петра у себя в доме на чердаке.
На Вартовну пришел Танечек. Снял свою широкополую шляпу, поклонился всем по старинному обычаю и сказал торжественно:
— Пришел я, чтобы с вами жить. Утратил я душевное равновесие. Тело может стоять на одной ноге, а душа как?
Парней этот мужичок с ноготок с усищами до ушей даже напугал немного. Они знали его, он — их, работали вместе лесорубами, потом даже был он у них чем-то вроде связного — относил в Гоштялкову листовки. Но сказать, что он до конца их человек, было нельзя.
— С чего это вы так вдруг, дядюшка? — первым спросил его Цыра.
— Да так! — отмахнулся было Танечек, но потом спокойно все выложил.
После той истории, когда Ломигнат побил немцев, остался Танечек в лесу один. Продолжал заниматься прежним делом — валил деревья, а старичок Будисков вывозил их, людей-то ведь не хватало. Но все чаще задумывался Танечек, все чаще обращался к священному писанию, а покоя не находил. Когда же до ушей его дошли вести о зверствах фашистов и когда он своими глазами увидел, как страдают праведные люди, принял решение.
Матей почесывал голову. Да и остальные не выразили радости. В те времена у партизан в горах не хватало оружия, продовольствия, и с каждым новым человеком прибавлялись новые заботы. К тому же Танечек и стрелять-то, наверно, не умел, а в проповедниках партизаны нуждались меньше всего.
Только Ломигнат и Янек Горнянчин, давнишние друзья Танечека, знали, чего стоило ему принять такое решение. Янек выслушал его исповедь и улыбнулся житейской наивности этого мудрого толкователя писания. Он подмигнул Лому, но поздно.
— Так. Ну хорошо! А знаешь, Танечек, что тебе, возможно, придется на чужую жизнь посягнуть? Человека убить? — произнес Ломигнат.
— Знаю, Лом!
— Но кто учил меня, Танечек, заповеди «не убий»?!
— Я учил, — признался Танечек. — Но и меня учили, чтобы не убивал я никого из племени, к которому принадлежу. Вспомни, как просил Иона во время бури…
— Помню, — прервал его Лом. — Помню также, как ты говорил, что искупитель мой жив и из праха восстанет…
Танечек молчал. Молчали и остальные.
— Но я, — снова обратился Ломигнат к Танечеку, — я тоже человек из того племени человеческого и вот так для себя решил: не буду, опустив руки, смотреть, как неправедный губит праведного, как злорадствует кривда. Я этому воспрепятствую!
Лом широкими шагами расхаживал по горнице Юращака. Танечек взглядом следил за ним. Вдруг Ломигнат остановился перед ним и протянул руку.
— Если ты действительно пришел к нам, Танечек, то добро пожаловать! Я представляю себе это так: ты просто должен был обратиться в нашу веру.
Однако Танечек руки его не принял.
— Погоди, Лом! Не хули праведных! Не должен был я обращаться в вашу веру. Нас всегда разделяло то, что у вас кумиры, а мы в кумиров не верим. Вы рисуете и в дереве изображаете свое божество, как язычники. Мы рисованных богов не чтим и не верим в них.
Но Ломигнат снова протянул маленькому Танечеку руку и сказал:
— Если нас разделяет только это, Танечек, то я все равно говорю тебе: «Добро пожаловать!»
Они пожали друг другу руки, но Танечек все же закончил свою мысль:
— В писании говорится: «Славить будем на вершине славы своей и выполнять клятву свою».
Широкое лицо Ломигната расплылось в улыбке. Глаза сияли.
— Ну уж это твое дело, Танечек. Поступай как знаешь! Только пусть клятвы твои падут на голову врагов!
И, как бы подчеркивая важность сказанного, Лом ударил громадным кулаком по низкой потолочной балке.
В городе первый снег растаял. Ветер раскачивал затемненные уличные фонари. По мостовой ползли синеватые блики. В Валашском Мезиржичи смеркалось. Улицы безлюдны.
На Сокольской улице перед низеньким домиком остановились трое мужчин. Тот, что был поменьше других ростом, постучал в дверь, а когда портной Михал отворил, поздоровался с ним как старый знакомый.
— Что принес, Досталик? — спросил его Михал.
— Ах ты, Михал-Михаличек! Что я могу тебе принести — ничего. Гостя тебе веду, — проговорил пришедший и подтолкнул вперед одного из своих спутников. За ним в комнату вошел и третий в пальто с поднятым воротником. Он запер дверь, стряхнул с кепки дождевые капли и повесил ее в прихожей на вешалку. Это был официант Ферда из Хорыня.
На кухне у печки грелась жена Михала с двумя ребятишками. Вначале они посмотрели на пришедших с опаской, но потом хозяйка узнала их и поздоровалась. Михал повел гостей в комнату, превращенную теперь в маленькую портняжную мастерскую.
— Это Большой Франта, — представил Досталик незнакомца.
Михалу это ни о чем не говорило.
— Большой Франта, значит? — вопросительно повторил Михал.
— Да, так меня зовут, — подтвердил гость.
Михал еще раз внимательно оглядел Большого Франту. Это был худой, черноволосый, смуглокожий человек, с быстрыми колючими глазами, с узкими, почти все время растянутыми словно в улыбке губами, и это придавало его лицу несколько насмешливое выражение. Движения его были резкими, держался он самоуверенно.
Михал убрал со стула какую-то недошитую вещь из холста и движением руки предложил сесть. Сам же присел на широкую доску старомодной швейной машины.
Большой Франта посмотрел на свои руки и сказал:
— Прежде всего я хотел бы умыться.
— Пожалуйста. — Михал заглянул на кухню и крикнул: — Анча, нагрей воды и приготовь полотенце!
Потом он обратился к Досталику:
— В чем дело?
— Да ничего особенного, — заверил его Досталик. — Только познакомиться и переночевать. У меня это сделать сложнее: ты же знаешь, как обстоят дела…
Досталик — низенький, плотный, лет пятидесяти человек с румяным лицом и розовой плешью на круглой голове с нимбом белых альбиносовых волос. Такие же белые ресницы и красные глаза. У него собственное предприятие по изготовлению белья. Это означает, что жена его вместе с двумя или тремя девушками шьет, а Досталик занимается бухгалтерией и представляет администрацию фирмы. Но фирма мало интересует его. Куда больше волнует его подпольная деятельность. Он сумел организовать в городе группу Сопротивления, которая объединила патриотов, прежде всего из числа местной интеллигенции, образовала нелегальный национальный комитет и установила контакт с лондонским руководством. Тем временем в окрестностях Мезиржичи образовалась боевая группа Михала, с которой слились более мелкие группки из окрестных сел. Когда же потом в горном селении Озница появились партизаны Москаленко, Михал привлек их в свою группу. Это решило все: Досталику не оставалось ничего другого, как сотрудничать с более сильной группой Михала.
Большой Франта снял пиджак, но в мастерской его не оставил, а взял с собой на кухню. Там положил на стул рядом с умывальником.
Тем временем в мастерской Михал набросился на Досталика:
— И чего это тебе взбрело в голову привести его ко мне?
— Он хочет встретиться с Москаленко. А кто другой может помочь ему в этом? — защищался Досталик.
— Чем ты от нас дальше — тем лучше! — не успокаивался Михал, но говорил уже спокойнее.
— Но, но, Михал, не заносись! — бросил Ферда.
Ферда организовывал ребят в Хорыни, но Михалу он не нравился.
— А тебе-то что за дело?
— Ведь, кажется, привел его я, не так ли?
Это было правдой. Большого Франту к участию в движении Сопротивления в Мезиржичи привлек официант Ферда. Познакомился с ним где-то возле Злина и связал его с Досталиком.
— Нам незачем ссориться, Михаличек, — мягко проговорил Досталик. — Уж я-то знаю, что можно, а что нельзя. Как раз во время вчерашней передачи Лондон сообщил, что Большой Франта проверен.
Михала он этим сообщением огорошил.
— Проверен так проверен… — ворчал он. — Но кто, собственно, проверял? Ведь сообщили-то ваши люди.
— Ты это брось! — горячился Досталик. — Они тоже наверняка имеют какую-то контрразведку.
Тем временем из кухни с пиджаком под мышкой вернулся Большой Франта. Застегивая манжеты, он сверлил всех своим колючим взглядом. Видимо, понял, о чем здесь говорили.
— Значит, не доверяешь мне, Михал? — сказал он.
Михал молчал.
Большой Франта остановился перед ним, раскинув руки, и бросил резко:
— Хочешь вынести приговор — выноси!
— Да брось ты! — смущенно пробурчал Михал и пошел на кухню.
Вернулся он с бутылкой сливовицы и рюмками.
— Садитесь!
— Это пожалуйста! — одобрил Ферда.
Большой Франта надел пиджак и высокомерно улыбнулся.
Старыхфойту, работавший на всетинском оружейном заводе, пришел на Вартовну, чтобы остаться там. И не один. С собой привел Дворжищака, Зайца и Вчеларжа.
— Как раз вовремя! — с кислой миной на лице заметил Буковян.
— Что поделаешь — пришлось, — оправдывался Старыхфойту.
— Раз пришлось, значит, иначе нельзя. — Буковян развел руками. — В конце концов есть командир. С ним все и решите!
— Пойдемте, ребята, — позвал Янек Горнянчин, который привел их сюда.
Отыскали Матея. Он сидел с Трофимом в горнице у Юращака. Ему сообщили, что пришли связные и что им придется остаться в горах.
— Почему? — Матей поднял свои мутные глаза.
— Страдея предали. Я думаю, он уже мертв, — вырвалось у Вчеларжа.
— Это точно, — подтвердил Заиц.
Оба были явно напуганы и не могли связно рассказать. Старыхфойту вынужден был один рассказывать все по порядку.
Всетинская организация разрослась — она объединяла теперь более двух тысяч человек. Конечно, за таким числом людей не уследишь. Одна волна арестов прошла. Началась вторая. Гестапо забрало и Страдея. В тот же день немцы вызвали в гестапо врача, а на следующий день в местную похоронную контору пришла за гробом машина остравского крематория. Говорили, что Страдея убили во время допроса.
— Эх вы! — Матей вздохнул. — Восстание! Да разве так это делают?!
— Да. Об этом было слишком много разговоров, — признался Вчеларж. — Но кто знает, может, Страдей и сделал бы все, что надо, на свой страх и риск. Человек он был смелый…
— Что толку от такой смелости? Сам видишь… — вздохнул Буковян.
— Но уж раз так случилось… — начал было Горнянчин, но Матей прервал его:
— Значит, теперь мы должны взять вас к себе?
— Я понимаю, зимой это дело нелегкое, — вмешался в разговор Старыхфойту. — Ну уж как-нибудь прокормимся…
— Это же наши связные, а Старыхфойту не раз был с нами в операциях, — настаивал Горнянчин. — Им угрожает опасность, Матей. Мы должны их принять!
Матей поднялся, тряхнул головой, словно отгоняя тяжелый сон, и зло уставился на Янека.
— Как это должны? Что за организация была у этого фабриканта? Подготовляла революцию? Нет. Подготовляла капитализм! Вот чего они хотели…
Горнянчин выпрямился. Они стояли друг против друга посреди горницы.
— Эти люди — патриоты, Матей! Они боролись против немцев.
Между ними неожиданно втиснулся Старыхфойту. Глаза у него горели.
— Это неправильно, командир! Так нельзя говорить!
Они стояли лицом к лицу довольно долго. Потом Матей вдруг отступил и бессильно опустился на стул.
— Так нельзя, — уже спокойнее повторил Старыхфойту. — Это честные ребята. Оскорблять их ты не имеешь права!
Горнянчин смотрел на Старыхфойту и удивлялся: он же еще совсем мальчишка, всегда такой застенчивый, робкий, а сейчас вдруг словно как-то вырос, стал сильнее.
— Верно, — пробасил молчаливый Трофим.
Матея всего передернуло.
К столу подошел Горнянчин:
— Ты как хочешь, Матей. Но если откажешь, то я возьму ребят к себе в дом, хоть и стоит он у дороги. Но помни: у партизана есть ружье, он может защищаться, а люди в деревнях никуда не могут убежать, и их убивают первыми. И они не боятся угроз.
Из-за стола словно глыба земли поднялся Матей.
Мрачный, угрюмый:
— Что?! Что ты сказал?! Может, я боюсь, да?..
— Я не говорил этого. Но если ты не переменишься, у тебя не останется даже старуха Эстержачка!
— Так! Ну что ж, беги, беги и ты к Петру в деревню…
Матей тяжело опустил руки на стол.
Горнянчин не сводил с него глаз. Ему было жаль его. Он видел, что творилось у него в душе: Марта засела в ней как заноза, и он не знает, как ему быть, а теперь еще ревность к Петру Сибиряку, потому что к нему тянутся ребята. Янек уже был готов подойти к нему и дружески потрепать по плечу, но подумал, что Матей устыдился бы такого проявления сочувствия.
— Так что же, остаются они или нет? — прервал он затянувшееся молчание.
Матей поднял голову и первый раз осмысленно посмотрел на связных.
— Остаются, — медленно проговорил он.
Вартовнинские партизаны отправились к Всетнну. Они рассчитывали подорвать над Рокитницей электрическую подстанцию. Шли Буковян, Ломигнат, Властик и Мато. Вел их Ягла, но до гребня горы его подталкивал пистолетом Трофим и еще его держал под наблюдением один из Алексеев.
Говорили, что Ягла — сотрудник остравского гестапо. Его привел Колайя, парень, который недавно женился и стал жить в доме жены на вырубке. Вначале партизаны не доверяли Колайе — уж очень навязчив он был. Все хотел слышать и видеть. После одной из перестрелок он пришел с оружием — сражался, мол, на стороне партизан и так прижился у них. Выполнял обязанности связного. Именно он привел как-то на Вартовну Яглу. Сказал, что наткнулся на него где-то во Всетине, когда искал связь.
Ягла положил тогда перед Матеем автомат и сказал:
— Вы мне не будете верить, я знаю, но я все равно пойду к вам. Надо свести кое с кем счеты там, в Остраве, но я не могу туда вернуться. Если не примете меня — застрелите!
У Матея в тот день болела голова. С трудом подняв отяжелевшие веки, он приказал:
— Застрелить!
Ягла побледнел. Его повели в лес. Послали за Трофимом, чтобы тот казнил его. До прихода Трофима Ягла должен был выкопать себе могилу. Стоял над ней, раздевшись до рубашки. В лице — ни кровинки, но не просил пощады. Стоял и ждал смерти.
Трофиму это показалось странным, и он начал расспрашивать Яглу. Тот рассказал, как немцы привлекли его как агента, но он старался ничем не вредить, и поэтому-то теперь он не может находиться в Остраве — все равно они его убьют. Но не оставил мысли отомстит!» им. За что — не сказал.
Трофим приказал ему одеться и повел в землянку. Пришел к Матею.
— Откуда такая слабость? — с издевкой заметил командир, разозленный тем, что Трофим не выполнил его приказа. — Такого еще не бывало!
— Никакая это не слабость, — мрачно ответил ему Трофим. — Расстрелять всегда можно. Но прежде нам надо его использовать.
— А может, он хочет оставить себе лазейку, потому что чувствует, что расплата пришла, — предположил Янек Горнянчин, присутствовавший при этом разговоре. — Кто знает, что это за тип!
После этого разговора Матей стал хмуро поглядывать на Янека.
Впрочем, Ягла пришел не с пустыми руками. Принес автомат, два пистолета, патроны и план электрических подстанций, которые давали ток всетинскому оружейному заводу. Захватив этот план, партизаны отправились к рокитницкой подстанции. На всякий случай Трофим все время держал Яглу под наблюдением.
Добрались до подстанции в полной темноте. Заложили динамит. Взрыв должны были произвести Мато и Буковян. Остальные отошли за склон холма.
Взрыв оказался слишком сильным.
— Черт побери, как громыхнуло! — закричал Властик. Не успели Мато и Буковян вернуться, как в направлении Всетина в небе вспыхнули ракеты.
— Теперь, ребята, надо торопиться, пока немцы не опомнились, — подгонял их Трофим.
От всетинских солдат они ушли, но у Липтала на них неожиданно напала другая немецкая часть — то ли взрыв услышали, то ли это была чистая случайность.
— Спасайся, ребята! — крикнул Ломигнат и стал прикрывать отход группы.
Все вошли в дубовый лес. Только Лом все еще лежал на опушке и палил в темноту.
— Лом! — теряя терпение, позвал его тихонько Буковян. — Пошли.
Но Ломигнат не мог отказать себе в удовольствии попугать немцев и продолжал стрелять. Когда же наконец он поднялся, было уже поздно. У первых же деревьев упал как подкошенный.
Буковян позвал ребят на помощь. Прибежали Трофим, Алексей и Властик. Они подхватили Ломигната и потащили в горы.
Через какое-то время партизаны остановились передохнуть. Положили Ломигната на ветки и спичкой посветили на него. Он был в сознании, но молчал. Ребята расстегнули ему куртку и на левой стороне груди увидели кровь. Платком перевязали рану. Но стрельба стала приближаться. Они быстро наломали березовых веток, соорудили из них носилки и на них понесли Ломигната дальше.
Когда же пришли на Вартовну, он был уже в беспамятстве. Положили его в землянке рядом с Мишей, потому что не хотели подвергать риску Юращака. На нарах Ломигнат снова пришел в себя. Казалось, глазами он показывал на дверь.
Старыхфойту понял и тотчас же побежал к Горнянчиным. Вскоре прибежали Фанушка и Янек Горнянчин.
Лому тем временем становилось все хуже и хуже. Он сильно хрипел. Тело его судорожно напрягалось, словно он всеми силами хотел удержать в себе жизнь. Когда же к нарам подошла Фанушка, всем показалось, что Ломигнату стало легче. Но это только показалось. Тяжелое тело Лома обмякло, лицо посерело. Он умирал.
Подошел Танечек. Тихий, смиренный, даже какой-то торжественный. Пристально посмотрел на друга, но Лом уставился в потолок.
В землянку ворвался Цыра. Наклонился над Ломом и пытался придать ему бодрости:
— Это ничего, Лом! Выздоровеешь! Еще насолишь немцам!..
Ломигнат еще раз попытался собраться с силами, но не смог.
По старому обычаю горцев его положили наземь, чтобы легче умирал.
— Проклятая жизнь! — прошептал Филек Зесече и высморкался. — Не знает человек, где его подстерегает пуля. А почему?
— Без Лома худо нам будет, — заметил Вчеларж.
— Убавь нам жизни, господи боже! — запричитал Дворжищак.
Янек Горнянчин резко обернулся к ним:
— Не хнычь, не поможешь! Мы сами себе такую жизнь избрали, и нечего хныкать!..
Пришел Матей. Широко расставив ноги, склонился над Ломом и тихо заплакал.
Фанушка опустилась на колени и стала гладить Лому волосы. Она не верила, что он может умереть, и поэтому была спокойна.
А Ломигнат уже холодел.
По обычаю горцев у тела мертвого друга всю ночь играли в карты.
— Гоп, ножки, там и сям, — приговаривал Буковян, делая ход. — Если помер, ты уж там.
Странная была игра. Играли зло, прищурив глаза. А на соломе, держа на коленях голову умершего Ломигната, сидела Фанушка. Она шептала:
— Мы же были вместе, как те голубочки…
Утром Ломигната похоронили. Постояли молча над могилой. Когда же Танечек собрался было сказать надгробное слово, Помарыня опередил его:
— Из всех семян, посаженных в землю, скорее всего принесет плоды кровь мучеников, — скупо сказал он, но все поняли, что правде не требуется много слов.
Еще во время боев на радгоштском гребне в бескидской области появился капитан Степанов с семьюдесятью партизанами. Это были ребята из ратиборжской группы нелепо погибшего капитана Викторко, отряд гоштялковцев, партизаны Герыка с бельгийцами, парни Москаленко из Озницы и еще новые, в большинстве советские военнопленные, которые бежали из концлагерей и присоединились к ним. Так в Гостынских горах появился сильный отряд, в расположение которого по первоначальному плану штаба должна была переместиться вся бригада.
Но попытки Степанова помочь окруженным партизанам успеха не имели. Штаб на Кнегине уже не существовал, и силы бригады оказались рассеянными по всему хребту. Подавляющим численным перевесом сжимали немцы партизанские отряды и не позволяли Степанову прорвать это мощное кольцо извне.
Несколько раз партизаны Степанова вступали в тяжелые перестрелки с эсэсовцами. Многие из его ребят, лихих горцев, привыкших к рискованным нападениям, в таком бою оказались впервые. Соответственным был и результат: много раненых — самых смелых бойцов.
В конце концов Степанову пришлось вернуться с ранеными на Всацкие горы.
Найти командира либо раздобыть сведения, которые сделали бы возможными поиски штаба, было задачей нелегкой. Вокруг кишели враги. И все же Густлику удалось пробраться в горы над Горной Бечвой.
Но людей, к которым его послал командир, он не нашел — одних арестовали немцы, другие скрывались. Не оставалось ничего другого, как начать расспрашивать местных жителей.
Горцы разговаривали с неохотой. Но все же Густлик узнал горькую правду о смерти Ушьяка, об арестах, о сожженных хуторах и селениях.
— На Мартиняк не ходите, — посоветовал ему один лесоруб. — Там засела целая рота этих черных. Рыщут по лесным дорогам днем и ночью.
— А может, там уже все спокойно?
— Да где уж там. Пока баран в овчарне, всегда надо ждать ягненка.
С отчаянной надеждой на счастливую случайность бродил Густлик по горам. Обессиленный, валился в сугробы, а потом снова поднимался и шел дальше. На пологом горном склоне набрел однажды на тропинку, протоптанную в свежем снегу. Какое-то время шел по ней. Потом, изнемогая от усталости, присел. Неподалеку стояло каменное распятие, вправо от него начинался пихтовый лесок, в котором следы терялись. Когда Густлик поднялся, раздались выстрелы. Немцы заметили его и подняли стрельбу. С первыми же выстрелами он почувствовал удар в бедро и упал на снег. Почти одновременно услышал стрельбу из пулемета, отвечающего винтовкам. Стрельба перенеслась выше по склону, где, очевидно, вступили в бой новые силы противника. Густлик воспользовался этим и соскользнул по снегу под откос. Отполз в безопасное место. Вражеские пули лишь по счастливой случайности не ранили его. Одна из них прошла через карман пальто и наткнулась на металлическую табакерку. Густлик быстро спустился в долину. Он не предполагал, что шел по следу Зетека и находился шагах в пятидесяти от ямы, в которой лежал Мурзин.
До позднего вечера бродил он по лесу. Временами ложился и слушал — не следят ли за ним. Но кругом было тихо.
В темноте Густлик выбрался на горную дорогу и по ней дошел до усадьбы лесника. Дорогой промерз. Отморозил пальцы. Постучал в дверь. Выглянул лесник.
— Я ищу партизан… командира…
— Знать ничего не знаю…
— Я партизан… партизан, — настаивал Густлик.
Но лесник наотрез отказался что-либо сказать и захлопнул дверь. Густлик вернулся в отряд. О Мурзине он так и не узнал ничего, но принес весть о смерти Ушьяка, об аресте Козликов на Мартиняке, о смерти радистов, о силах врага. Упомянул о перепуганном леснике.
Йозеф Папрскарж постепенно приходил в сознание. Вначале у него появилась тошнота, потом тошноту заглушила острая боль в голове и ногах.
С трудом приоткрыл глаза. Вокруг — темнота, раздробленная тусклым светом у потолка. Незнакомое помещение. Тишина.
Папрскарж лежал на спине на больничной койке. Правая нога его была подвешена. Справа от него у окна стояла еще одна койка. На ней ворочался какой-то человек. Папрскарж хотел было повернуться к нему, но едва он пошевельнулся, услышал строгий голос:
— Лежите и ни с кем не разговаривайте!
На стуле у постели Папрскаржа сидел стражник с револьвером в кобуре у пояса.
Папрскарж окончательно пришел в себя и начал вспоминать, что с ним произошло. Как его подстрелили на бечвинской лесопильне немцы, как старый доктор оказал ему помощь и отправил в Мезиржичский монастырь, а оттуда его отвезли в больницу во Всетине. Из машины его понесли прямо в операционную. «Что это с вами, пан директор? — удивился главный врач, хороший знакомый Папрскаржа. — По телефону из гестапо нам сообщили, что посылают раненого партизана, а это, оказывается, вы!» «Да, это я, пан доктор, — подтвердил Папрскарж. — Всякое бывает в горах!» Главный врач сочувственно покачал головой и сказал вполголоса: «Мы сделаем все, чтобы спасти вас».
Потом ему дали наркоз.
Время шло. Потолок постепенно серел, белел, и, глядя на него, Папрскарж думал о страданиях людей. «Много мертвых, слишком много мертвых, — шептал он. — Смерть торопится. Правда, умереть не велик подвиг…»
Так он дождался рассвета. Пришла сиделка. Монахиня. Включила свет. Папрскарж увидел большую больничную палату с двумя рядами белых коек. Стражник снова предупредил его, чтобы он ни с кем, кроме врачей и сиделок, не вступал в разговоры. Больные с удивлением смотрели на него и перешептывались.
Принесли завтрак. Но Папрскарж не прикоснулся к еде — снова начал бредить.
На осмотр пришли главный врач и молодой доктор. Главный врач внимательно посмотрел на Папрскаржа, взглянул на температурный лист и покачал головой.
— Это доктор Браздил, — представил он молодого врача. — Он вместе со мной будет лечить вас.
Сиделка отвернула одеяло, главный врач снял бинты с правой ноги, осмотрел рану и обработал ее.
— Болит? Вы должны неподвижно лежать на спине. Эта пробуравленная кость в пятке еще долго будет вас мучить.
Только теперь Папрскарж понял, что в кость над пяткой воткнули металлические иглы. От них шли тросики к блоку, укрепленному над кроватью, а к тросикам была подвешена гиря. Нога лежала на деревянном лубке косо вверх, и гиря натягивала ее.
— А это сооружение нельзя убрать?
— Нет, нет, — замотал головой доктор Браздил. — Обе кости под коленом сильно размозжены.
Обработали сквозную рану и на левом бедре.
Стражники менялись через каждые несколько часов. Иногда после полудня приходил для проверки гестаповец. Стражник рапортовал ему. Гестаповец проходил по палате и, постояв у койки Папрскаржа, снова уходил.
Ох, эти больничные порядки! У постели Папрскаржа регулярно появлялись сиделки Цырияка и Белармина с термометром, едой или судном. Регулярно сменялись стражники. Регулярно приходили главный врач и доктор Браздил. Только кошмарные сны не менялись.
Поздно вечером в пятницу в палату вошел гестаповец. Больничные служители поставили кровать с Папрскаржем на колесики и по коридору отвезли ее в операционную. Там его ждал другой гестаповец. На столе стояла пишущая машинка.
Когда служители вышли, один из гестаповцев сел за машинку и одним пальцем стал выстукивать то, что ему диктовал второй.
— Имя… год рождения… место жительства… занятие…
Папрскарж отвечал с трудом.
— Так это вы, — заметил допрашивавший гестаповец и заглянул к себе в бумаги. — Вы уже были однажды судимы и приговорены к отбытию наказания за деятельность, враждебную рейху. И теперь вы снова совершили преступление, несмотря на то что дали письменное обещание в дальнейшем сохранять лояльность! Совершить это в третий раз вам не удастся. Это я вам гарантирую.
Несмотря на сильный жар, к Папрскаржу вернулась способность все понимать и соображать.
— Вы должны рассказать все. Ну, начинайте…
— Я не могу давать показаний… у меня жар… я даже не знаю, где я… Я не вижу, ничего не вижу, — с трудом переводя дыхание, простонал Папрскарж.
Один из гестаповцев вышел и привел врача.
— Вы знаете его? — спросил он врача и пальцем показал на раненого.
— Знаю. Это Йозеф Папрскарж. Лежит в палате номер четыре.
— Может он давать показания?
— Не может. У него высокая температура.
Гестаповец испытующе посмотрел на врача.
— Ну… а вы кто?
— Я доктор Браздил.
Гестаповец приписал несколько строк к протоколу.
— Подпишите, — обратился он к врачу.
Доктор Браздил подписал протокол и вышел.
— Ну ладно, — бросил на ходу допрашивавший гестаповец. — Скоро мы придем снова и продолжим допрос. Но уж тогда вы нам скажете все, пусть даже у вас будет самая высокая температура!
Служители отвезли Папрскаржа в палату. Стражник снова сел у его койки. Все вернулось в прежнюю колею. Только больные поглядывали в этот угол палаты с большим сочувствием, чем прежде.
Время текло медленно. Папрскаржу все казалось безнадежным. Никто из больных с ним не разговаривал. Главного врача и доктора Браздила Папрскарж ждал с нетерпением, хотя их посещения были связаны с болезненными перевязками.
— Все хорошо, пан директор, — говорил, как правило, главный врач и, уходя, многозначительно сжимал Папрскаржу руку.
Этими несколькими словами он жил до следующего утра. Искал в них скрытый смысл. Что, собственно, хорошо? Ситуация вообще? Или дела идут на поправку?..
В дни посещений к остальным больным приходили родные. Они садились на стулья и искоса поглядывали на раненого партизана, охраняемого вооруженным стражником. К Папрскаржу никого не пускали, и он стал ненавидеть эти часы посещений — после них у него на душе становилось еще тоскливее. Поэтому он даже испугался, когда в один из дней увидел в дверях палаты свою сестру Анделку, вышедшую замуж за всетинца. Но он вовремя взял себя в руки, чтобы стражник ни о чем не догадался. Анделка посмотрела на него с порога и как ни в чем не бывало прошла к соседней кровати, на которой лежал какой-то старичок. Решительно пододвинув стул, она громко заговорила:
— Здравствуйте, дедушка! Как себя чувствуете? Все будет хорошо, только лежите спокойно… я принесла ваш любимый грушевый пирог…
Дед удивленно таращил из-под одеяла испуганные глаза. Когда же Анделка положила на ночной столик красивый пирог, он сел и без церемоний начал есть.
— А знаете ли вы, дедушка, новость? — тараторила Анделка. — Руды уже нет в живых. Его похоронили.
— Да не знаю я никакого Руды, — жуя, пробурчал дед. — Не знаю. И не кричите так, я не глухой!
— Ох, слабеет ваша память, дедушка, — не успокаивалась Анделка. — Он же был учителем! Вы должны были его знать. Молодой такой, крепкий.
Папрскарж внимательно прислушивался, стараясь не пропустить ни одного слова. Руда Граховец мертв! Как же это могло случиться? Что же там произошло в этой Бечве?
— Ну а Людвика, дедушка, Людвика вы помните? — наседала на старика Анделка. — Он тоже учитель. С ним случилась беда. Электрическим током ему сожгло ногу, и теперь он волочит ее за собой. Видимо, долго не протянет…
Старик ничего не понимал. Зато Папрскарж все понял. Людвика Билого в тюрьме пытали. Сожгли ему ногу электрическим током. Сколько времени прошло с тех пор, когда они трое — Папрскарж, Граховец и Билый — шли с совещания на Мартиняке и говорили о Дворжаке? Почему они не вернулись и не приставили к его виску пистолет! Ведь они хотели это сделать.
Папрскарж даже не заметил, как Анделка собралась уходить. Старикан же закричал ей вслед:
— Так ты, дочка, придешь еще? И принеси пирог с повидлом!..
Дни и ночи шли, сменяя друг друга, и Папрскарж чувствовал, что жар спал. Он знал, что гестаповцы требуют сведений о состоянии его здоровья. Как только температура спадет — они явятся допрашивать его. И поэтому всячески повышал температуру. Проще всего было это делать рано утром, когда в палате было еще сумеречно. Сиделка ставила ему термометр под мышку, а он, натянув одеяло до самого подбородка, тер его пальцами. Доктор Браздил удивлялся: утренняя температура почему-то оказывалась выше вечерней. Сначала Папрскаржу было стыдно, но что поделаешь! Ведь от высоты ртутного столбика зависел покой и, возможно, жизнь…
В конце концов и температура не помогла. Однажды Папрскаржа отвезли в приемный покой.
Допрашивали его опять те же два гестаповца. Того, что был повыше, звали Ярошем.
— Ну вот мы и встретились снова, — усмехнулся Ярош. — Бросьте дурить и выкладывайте все! Каким образом вы вступили в связь с партизанами в Бечве? Кто вас связал с ними? Сколько в Бечве партизан?
— Не знаю ничего.
Ярош наклонился над ним.
— Значит, не знаете?
— Не знаю… я болен, вы же видите… я ничего не знаю…
Ярош неожиданно несколько раз ударил его по лицу.
— А теперь быстро! — приказал Ярош. — Кто укрывал в Бечве партизан? Кто их поддерживал? Кто с ними сотрудничал? Говорите!
Папрскарж молчал.
Второй гестаповец тоже рассвирепел. Встал из-за пишущей машинки и скрутил Папрскаржу руки. Не в силах терпеть боль, Папрскарж выкрикнул:
— Граховец сотрудничал с партизанами! Рудольф Граховец!
Они отпустили его.
— Значит, Граховец, говорите?
— Да, Рудольф Граховец, учитель.
Как он был благодарен в те минуты Анделке за то, что она ухитрилась передать ему весть о смерти Рудольфа!
— Но Граховец утверждает, что все делали вы!
— Как он может это утверждать! — возмутился Папрскарж. — Пусть он скажет мне в глаза!
Гестаповцы задавали все новые и новые вопросы. Но Папрскарж молчал. Тогда Ярош вытащил пистолет и нацелил ему прямо в лоб.
— Если не будете говорить, застрелю вас на месте.
— Я знаю только одно — с партизанами был связан Граховец. Стреляйте в меня, если не верите!
Папрскарж подписал протокол, и гестаповцы ушли.
В воскресенье дед ждал Анделку. И дождался. Как только она показалась в дверях, он закивал. Уставившись взглядом на постель Папрскаржа, она направилась к постели старика.
— Принесла с повидлом?
— С повидлом, с повидлом, — подтвердила Анделка, остановив взгляд на соседней постели. — Я вам, дедушка, такой пирог испекла, что пальчики оближете!
— Дедушка, — начала Анделка, когда старик откусил кусок, — слышала я, что лечение во Всетине немногого стоит… Вот в Кромержиже, говорят, больница! Вы, дедушка, должны сделать так, чтобы врачи отправили вас туда… В Кромержиже обо всем договорились с самим директором…
Посетительский час давно кончился. В палате снова воцарилась тишина. Папрскарж стал думать над новым сообщением.
После долгих размышлений он пришел к выводу, что речь идет об указании притвориться душевнобольным, чтобы попасть в кромержижское заведение, а там все улажено. И он решил прикинуться сумасшедшим.
С вечера, когда все в палате улеглись, Папрскарж вдруг закричал что было сил:
— В окно кто-то лезет… там… там!
Стражник проснулся, с минуту непонимающе глядел на Папрскаржа, потом на окно. Встал, подошел к окну, выглянул наружу, попробовал, хорошо ли оно закрыто. Вернулся, подозрительно посмотрел на Папрскаржа, пробурчал что-то. Но теплый воздух палаты и первый вечерний сон одолели его, и он снова задремал.
Папрскарж одним глазом наблюдал за ним. Дежурили возле него попеременно трое или четверо. Изредка приходил пятый, молодой, надутый. Папрскарж терпеть не мог его.
— Кто это? Там… кто-то ходит… помогите! — минуту спустя закричал Папрскарж, указывая на дверь. Стражник вскочил и, никого не увидев, снова сел.
Папрскарж делал это в течение двух дней и трех ночей. Судя по всему, он должен был произвести жуткое впечатление. Оброс, борода как у лешего, глаза испуганные и в довершение всего истерические крики…
Охрана сообщила о ночном бреде главному врачу. Тот только покачал головой, словно речь шла о чем-то таком, чего следовало ожидать.
Потом Папрскарж стал плакать. Поразмыслив, он решил, что это тоже может быть проявлением душевной болезни. Но чем больше он плакал, тем правдоподобнее это выглядело… Тяжко при здравом рассудке изображать умалишенного!
Кысучан возвратился из лесу в необычное для него полуденное время и пошел прямо к Мурзину. Но, оказавшись перед ним, стал нерешительно переминаться с ноги на ногу.
— Ну что? — взглянув на него, спросил Мурзин.
— Как бы это сказать, — неуверенно начал Кысучан. — Рублю я дерево на лесосеке… Вокруг — тишина. Только повалил бук… красивый такой… вдруг вижу трое парней — два чеха, и один русский… Русский показался мне знакомым…
— У них было оружие?
— Ружья, — пояснил Кысучан. — Назвались партизанами, но кто их знает! — добавил он с опаской.
— Чего они хотели?
— Да так… поговорили и пошли. Я им ничего не сказал.
Кысучан постоял, потом пошел к двери. Обернулся:
— Правильно я поступил?
— Правильно… правильно, — успокоил его Мурзин.
Эти трое никак не шли у него из головы. Может, это ребята из бригады? А что, если они ищут его! Но может быть, это агенты?
Однако долго думать Мурзину не пришлось. В тот же вечер в домик Кысучана ввалились трое. Мурзин хотя и успел вытащить пистолет, но сразу же положил его на стол.
— Товарищ майор, так это вы? — закричал с порога тот, что был повыше.
С этими словами он подскочил к столу, поднял Мурзина со скамьи, обнял так, словно хотел задушить его.
— Костя! — закричал Мурзин.
Это был Костя, кашевар бригады. С ним пришли чешские партизаны Эмил и Тонда.
— Откуда вы взялись?
Как выяснилось, их послал капитан Степанов с заданием разыскать штаб бригады и командира. Они долго ходили по горам и глухим деревушкам, дважды попадали в окружение.
— Штаб мы так и не нашли, — закончил свой рассказ Костя.
— А Степанов? Другие командиры? — не успокаивался Мурзин.
Степанов создал сильный отряд в Гостынских горах. Петр Сибиряк установил связь с группами, действующими в районе Всетин, Визовице, Валашские Клобоуки. У Валашского Мезиржичи действует группа Москаленко.
— Воюем, товарищ майор, воюем! Вот только руководителей нам не достает… и связи с фронтом…
— Со временем все будет! — радостно воскликнул Мурзин. — Ох, эти кашевары! А помнишь, как в наказание за болтовню при переходе в Моравию тебе пришлось сдать оружие?
— Помню, товарищ майор! Как такое не помнить, но в тот раз вы были несправедливы ко мне…
— Ах, ты еще дерзить!
Смеялись и шутили до поздней ночи.
Потом Мурзин никак не мог уснуть, а утром сообщил партизанам, что вернется вместе с ними. Они стали возражать, видя, с каким трудом он ходит по горнице. Пуля из щиколотки вышла вместе с гноем, но рана еще не зажила. Но они знали, что, раз он уже решил, отговаривать бесполезно.
Вечером отправились в путь. Мурзин сидел на винтовке, которую несли два партизана, и держался за их плечи. Чередовались по двое, потому что часть дороги их сопровождал Зетек.
На рассвете Зетек распрощался с ними. Обнялись они с Мурзиным крепко, по-мужски.
В дальнейшем один из них шел впереди как разведчик, а двое несли командира. Шли только ночью. Когда начинало светать, останавливались в каком-нибудь домике на отшибе.
Первый снег, выпавший так некстати, в ноябре весь сошел. Однако идти было трудно. Пробирались заброшенными дорогами и тропами, сторонясь городков и спящих деревень.
Наконец перед ними выросли горы, покрытые густыми лесами.
— Вот это — наша территория, — заметил Костя.
Декабрь шел к концу. Уже несколько раз сменились больные на остальных одиннадцати койках. Не произошло никаких перемен только в судьбе Папрекаржа.
Пришли рождественские праздники. Папрскарж очень любил их. Он не был верующим человеком, но рождественские праздники почему-то умиляли его.
Сиделки и больные, которые могли ходить, устроили в палате рождественскую елку. В сочельник зажгли на ней несколько свечек, уселись в кружок, пели… Про Иисуса Христа, про любовь, про радость, про мир и покой на земле… У елки сидели все, кроме Папрекаржа и его стражника.
Грустно звучали слова песни:
А потом нерешительно затянула сестра Белармина:
Тут Папрскарж не выдержал и в темноте тихонько заплакал.
Успокоившись немного, Папрскарж с удивлением посмотрел на стражника. По лицу его катились слезы.
Холодная декабрьская ночь. Небо затянуто снеговыми тучами. Как разозленный пес, воет и скулит ветер. Переговариваются деревья. Шумит лес.
Над домиком лесника в липтальском заповеднике стоят Филек Зесече и Цыра Зподъяловчи и прислушиваются.
— Тебе показалось, — кричит Филек.
Цыра уже хочет согласиться, что ошибся, но стремительный порыв ветра приносит тот же самый звук. Потом он сразу же пропадает в массе других ночных звуков. Этот звук отличается от всех прочих. Он какой-то размеренный, механический…
— Слышишь?.. — взволнованно спрашивает Цыра.
Филек кивком соглашается. Это не ошибка: над липтальскими вырубками пролетел самолет.
Пролетел, но не улетел. Сделав круг, вернулся снова.
— Ищет… Мы должны дать ему знак, — старается перекричать шум ветра Цыра и бежит за сигнальным пистолетом.
— Погоди! А ты знаешь, кого он ищет?
Но Цыра машет рукой.
Дали желтую ракету. В небе сверкнула красная.
Цыра что-то закричал, но ветер унес его слова, и Филек видел только его открывающийся рот и слышал обрывки слов.
— … скорее… ребята… надо…
Гул моторов давно потонул в безграничном воздушном пространстве. Самолет улетел. Напрасно вглядывались в беспроглядную тьму.
— Там! — закричал вдруг Буковян и показал рукой в направлении горы Солиско.
Там в небе вспыхнула белая ракета. Стремительно взмыла вверх, потом в нерешительности остановилась, на мгновенье замерла в верхней точке своего головокружительного пути и ринулась вниз, так и не долетев до земли.
— Она поднялась с горы.
— Пошли туда!
Все зашагали к лесу на расстоянии нескольких метров друг от друга. Ежеминутно давали условные знаки и прислушивались. Но сильный ветер сбивал их с толку своим свистом, и они то и дело теряли друг друга.
Через какое-то время они наткнулись на два продолговатых тюка, искусно скрепленных деревянными рейками и стянутых кожаными ремнями. В тюках были автоматы, магнитные мины и взрывчатка. Тюки потащили к овражку. Охранять их оставили Помарыню. Остальные отправились прочесывать лес.
На рассвете ветер утих. Похолодало. Низко над лесом медленно ползли тяжелые тучи. Партизаны обошли ближайшие горы, облазили все обрывы и ущелья. Безрезультатно.
— Но ведь так не может быть! Не провалились же они сквозь землю!
В горах уже начало темнеть, когда Старыхфойту услышал стон. Он поднял голову и увидел на верхушке дерева парашют и человека.
Двое взобрались на дерево, чтобы обрезать стропы и освободить тело. К их удивлению, человеком, потерявшим сознание, оказалась женщина.
— Какая молоденькая! — вырвалось у кого-то из ребят.
Женщину перенесли в ближайший дом. Там в тепле она пришла в себя. Узнав, что находится в безопасности, успокоилась и рассказала об этом неожиданном прыжке.
Надя была санитаркой в парашютнодесантной группе из шести человек, которая должна была высадиться на Моравской возвышенности. Но то ли пилота сбила с толку эта ветреная ночь, то ли ракеты, но он высадил всех раньше, и они оказались на чужой территории.
До самого утра ребята с Вартовны искали остальных и все же нашли. С самолета они прыгали через определенные интервалы, и сильный ветер унес их далеко друг от друга — на Солиско, на Подседниску, а один упал даже возле затерявшегося в горах домика Гержички. Радист при падении сильно повредил себе ступню. Другой десантник порвал связки. Радиостанцию (радист отвязал ее от себя, потому что слишком стремительно падал вниз) нашли в самый последний момент.
Они сидели друг против друга у добела выскобленного стола в мастерской у Горнянчина: по одну сторону — Мурзин, по другую — Матей — и большими ножами резали хлеб и копченое сало. На токарном станке и на лавке сидели Петр Сибиряк, Павка Кривой, Костя и Трофим, который резал сало прямо у себя на ладони.
Ступеньки, ведущие к дверям, заскрипели. Вошел Янек Горнянчин.
— Светлана спрашивает, не нужно ли еще хлеба.
Костя хотел было сказать, что надо — для его поварской утробы еды никогда не хватало, — но, увидев, что остальные промолчали, удержался.
Все ели молча.
После нескольких минут тягостного молчания Мурзин, продолжая прерванный разговор, сказал:
— Так как же договоримся?
Матей сосредоточенно отрезал большой кусок сала, насадил его на нож и сунул в рот. Жуя, пробормотал:
— Как сказал: вы должны нам подчиняться!
В черных глазах Мурзина вспыхнули злые огоньки. Склонившись над столом, он стремительным движением воткнул нож в стол.
— Мы должны подчиниться вам? Мы — бригада?
— Какая вы бригада, — разозлился Матей и тоже воткнул свой нож в стол. — Рассыпалась ваша бригада. Сами не знаете, сколько вас есть…
Мурзин вытащил нож и воткнул его посреди стола, поближе к Матею.
— Мы не трезвоним о своих силах. Матей тоже воткнул свой нож посредине.
— А может, нас под Вартовной побольше!
Горнянчин перевел взгляд на Петра: так командиры, неровен час, еще сцепятся друг с другом. Может быть, имеет смысл вмешаться в разговор.
Петр понял, наклонился к нему и сказал:
— Это ничего, уладится!
Горнянчин скептически покачал головой: нет, партизаны так не улаживают свои дела!
Вспыльчивый Мурзин ударил ладонью по столу так, что нож Матея свалился.
— Меня послали в этот район с заданием, я получаю приказы командования фронта! — сказал он решительно. — Поэтому никому подчиняться не стану.
Лицо Матея побагровело. Рука потянулась к карману. В ту же секунду в руке у Павки Кривого, который сидел за ним, вместо хлеба оказался пистолет, — вероятно, он испугался, как бы командиры не перестреляли друг друга. Но Петр спокойно опустил его руку вниз и успокаивающе улыбнулся. Матей ничего этого не видел. Он достал из кармана носовой платок и принялся вытирать засаленные пальцы. Медленно, один за другим, чтобы иметь время подумать.
Матей переживал мучительные минуты. Ничем больше не мог бы уколоть его Мурзин, чем только что сказанными словами — его, Мурзина, послали сюда со специальным заданием, он же, Матей, просто бежал из плена и случайно стал партизаном.
В конце концов в спор вмешался Петр Сибиряк.
— Нам нужно объединить силы, — сказал он. — Бригада не погибла. Она должна возродиться.
Эстержак передал Горнянчину, чтобы он тотчас же зашел к ним. Есть, мол, неотложное дело.
Эстержак поджидал его на крыльце, покуривал сигарету, но, увидев Горнянчина, сразу погасил ее в бочке под желобом. Лицо у него было измученное.
Вошли в кухню. В горницу Эстержак гостя не звал.
— Что ты от меня хочешь? — сразу вдруг спросил его Горнянчин, снимая кожушок и шапку.
Эстержак был явно смущен: неизвестно зачем переставлял с места на место горшки на плите.
— Вот какое дело, Янек… Ума не приложу, как мне быть… С нашей Мартой плохо…
— С Мартой?!
Горнянчину трудно было представить себе ее иной, чем он ее всегда видел: крепкая молодая женщина, пышущая здоровьем. В последнее время она прямо-таки расцвела — пополнела, была веселой, улыбалась даже вызывающе. И хотя Янек злился на Тимку Матея за то, что он путался с ней, не удивлялся этому — уж больно хороша была Марта.
— Что ж такое с ней приключилось?
— Да… такое дело… даже не знаю, как тебе сказать…
Из горницы донесся протяжный крик, оборвался потом болезненным стоном. И только он замер, новый истошный крик разнесся по дому. Затем послышались жалобные обращения к Иисусу Христу, и постепенно все стихло.
Горнянчин посмотрел на Эстержака. Прежде чем тот смог что-то произнести, дверь из горницы отворилась — и вышла Эстержачка. Неприветливо глянула на Горнянчина, в спешке даже не поздоровалась. Молча бросила кусок окровавленного полотна в чан, схватила с плиты глиняный кувшин с теплой водой и стремительно вышла.
— Что тут происходит? — не выдержал Горнянчин.
— Присядь, Янек. — Эстержак достал из буфета бутылку самогона и до краев наполнил чарки. Только когда Эстержак выпил, он смог рассказывать.
— По мне, могла она и родить — что тут плохого, — размышлял он. — Но бабы в один голос — нет! Марта и жена моя. Радовалась Марта своей жизни с Матеем, но побоялась, что с ребенком он ее не возьмет… И решила избавиться…
Он налил себе снова и выпил один.
— Они без конца шептались… Договорились с бабкой, но было уже поздно…
Эстержачка тем временем снова появилась на кухне.
— Ты хоть бы молчал! — набросилась она на Эстержака, видно думая вспышкой облегчить себе душу. — Оставь бабку в покое! Разве не знаешь, сколько раз она нам помогала?! Сколько раз мне самой приходилось ходить к ней!
Эстержак молчал, виновато опустив голову.
— Эх вы, мужики-мужичишки! Что вы знаете!..
Мужчины молчали, и она продолжала уже спокойнее:
— Бабка сделала то, что ее просили. Но это военное мыло — чистое свинство… просто мерзость какая-то…
— И как она сейчас? — отважился спросить Горнянчин.
— Да как… — Эстержак поднял руки и бессильно уронил их. — Горячка у нее, бредит… Кто знает, что с нею бабка натворила…
— Мыло всему виной, а не бабка, говорю я тебе, — стояла на своем Эстержачка. А потом тихонько добавила:
— Только боюсь, чтоб не было заражения…
В горнице было тихо. Эстержачка приоткрыла дверь и молча дала знак Горнянчину.
Марта лежала на высоко постланной постели в просторной деревенской горнице в полном беспамятстве. На низеньком стульчике у изголовья стоял таз с водой, а на спинке кровати висели полотенца. На подушке покоилась голова Марты. Ее пышные каштановые волосы были растрепаны…
Марта приоткрыла глаза и увидела его.
— Убирайся! — проговорила она удивительно ясно. — Убирайся! Не хочу… уходите все… не хочу, не хочу…
Эстержачка наклонилась над ней и принялась успокаивать, а мужчины поспешно вышли.
— Нельзя было допускать этого… — со вздохом заметила вернувшаяся на кухню Эстержачка. — Мы все виноваты. Надо было вовремя остановить их…
— Ничего бы не помогло! — бросил Эстержак. — Даже самая крепкая дубина не смогла бы помешать им.
Горнянчин считал, что необходимо позвать врача, но Эстержачка и слышать не хотела. Только просила, чтобы он Матею — ни слова.
— Только его еще недоставало! — зло сказала она, позабыв, что еще совсем недавно одобряла золовкину связь.
Вечером к Горнянчиным пришел Эстержак. Он сказал, что Марте стало совсем худо, что она зовет Матея, хочет видеть его.
Вместе пошли к Юращакам. Вызвали Матея. Янек осторожно рассказал ему, что произошло. Марта во что бы то ни стало хочет видеть его, но Эстержачка возражает, потому что в деревне полно немцев — там расквартирована сейчас целая часть.
Матей слушал молча. Потом подозвал Мато, Властика и Трофима, чтобы те проводили его.
С автоматом под пальто партизаны прошли по деревне. Спокойно довели своего командира до середины деревни, где жили Эстержаки. Там, у них во дворе, залегли за поленницей и у окна кухни — на всякий случай.
Матей шумно ступил на порог горницы, и Марта тотчас же повернула лицо к двери. Казалось, она хотела протянуть ему руки, но не смогла. Только прошептала:
— Матей!
Словно пораженный громом, он продолжал стоять в дверях. Стоял и смотрел на постель, а потом оперся руками о косяк и положил на них голову.
— Матейчик! — снова прошептала Марта.
В два прыжка Матей был у ее постели. Опустился на колени и схватил руку, бессильно лежавшую на пуховике. В горле у него клокотало.
— Матейчик, успокойся… Все будет хорошо, увидишь… — шептала Марта.
Все в горнице замерли. Эстержачка глухо всхлипнула, но никто даже не посмотрел на нее. Горнянчина внутри что-то стало больно жечь…
«Она мучается, возможно, умирает… и еще успокаивает его», — думал он.
Марта видела только одного Матея. Пересиливала себя, чтобы подольше видеть его. Но сильный приступ боли все же одолел ее. Лицо стало мертвенно-бледным. Эстержачка очнулась и заставила всех уйти.
Мужчины, покашливая, побрели в кухню. Стали отхлебывать из стаканчиков. Матей же вливал в себя одну чарку за другой. Взгляд у него был какой-то отсутствующий. Снова послышались стоны. Теперь уже тихие, приглушенные.
Матею разрешили еще раз зайти в горницу. Марта лежала в беспамятстве.
В конце концов Матея уговорили вернуться вместе с ребятами на Вартовну. Марте необходим покой. Утром Эстержак сообщит, как она себя чувствует.
Горнянчин остался, стал уговаривать Эстержака пойти в общинное управление и вызвать по телефону врача из Визовицы. Теперь Эстержачка уже не противилась этому. Видимо, испугалась самого худшего. Эстержак оделся, и пошел.
Не успела за ним закрыться дверь, как Марта вдруг закричала душераздирающим голосом. Эстержачка и Горнянчин бросились к ней.
Марта боролась за жизнь, как раненый зверь. Упорно, яростно. От страха кричала. Когда же поняла, что все кончено, лицо ее исказилось, и с губ стали срываться проклятия. Пока Эстержачка бегала за мокрым полотенцем, она скончалась.
Матой сильно переживал случившееся. Все сидел в сторонке, печальный, мрачный, но не злой. Если раньше ребята были недовольны тем, что он слишком часто прикладывался к рюмке, то теперь сами предлагали ему выпить.
— На, хлебни, может, отвлечешься от своих мыслей, — уговаривал его Филек Засече, протягивая бутылку сливовицы, ставшей теперь редкостью из редкостей.
Матей взял бутылку, но, едва смочив губы, протянул обратно, пробормотав что-то.
В то утро к Матею пришел Трофим. И сразу начал говорить, что наступают святки, а он, Матей, ни на что не похож — зарос щетиной. Просто ужас какой-то. Матей провел тыльной стороной ладони по подбородку и согласился пойти побриться. И они отправились через вырубку к Дорняку. С собой взяли только бинокль и часы — решили, что все равно скоро вернутся.
Дорняк был дома один. Хозяйка с ребенком пошла в деревню. Ночь он провел, видно, в своей «винокурне», потому что был сонный, но старых клиентов приветствовал сердечно. Налил в тазик теплой воды, протер зеркальце, принес полотенце.
Не успели партизаны намылиться, как послышались выстрелы.
— Что это там такое? — испугался Дорняк.
— Да это, наверное, охотники, — решил Трофим.
Но Дорняк взволновался. Стал ходить от окна к окну и вдруг увидел фигуры людей в мундирах с винтовками, окружающих дом.
— Немцы! — крикнул он. — Уходите… уходите… Я не знаю вас, вы не знаете меня.
Он успел достать из-за шкафа бутылку сливовицы. Глотнул и спрятался где-то в доме.
Трофим и Матей накинули на себя пальто и хотели было выбежать на задний двор, но в дверях уже стояли, их остановили немцы.
— Хенде хох!
Не оставалось ничего другого, как сдаться.
Дальше вырубку немцы уже не прочесывали — улов у Дорняка их удовлетворил. Забрали обоих партизан и самого Дорняка, который прикинулся мертвецки пьяным. На шоссе под Вартовной их посадили в машину и увезли.
Горнянчин, узнав обо всем этом, разозлился.
— Почуяли самогон! Проклятая водка!..
Потом стал прикидывать, куда могли увезти Матея и Трофима.
Когда в дверях появился Большой Франта, Досталик вздрогнул. К румяному лицу его прилила кровь. Розоватая плешь побагровела. Он боязливо огляделся.
В поведении Досталика, по сути дела, не было ничего странного. Предприятие, изготовляющее белье, находилось чуть ли не в двух шагах от Мезиржичской городской площади, в просторном флигеле бывшего жеротинского замка. Городской совет просто ума приложить не мог, как с ним быть, с этим флигелем. В одном его крыле помещался ресторан, в другом — отделение Красного Креста, склад и временные квартиры. Досталик взял это просторное помещение в аренду за очень небольшую плату. Конторку для себя отделил перегородкой из реек, в остальной же части расположилась пани Досталикова с нанятыми ею девушками. Собственно говоря, это был самый настоящий закуток. Тот, кто сидел за швейными машинками, сквозь планки хорошо видел все, что там происходило. И вот сюда среди бела дня входит человек, с которым Досталик встречается только по ночам.
Гость одним взглядом осмотрел конторку, сквозь рейки с интересом поглядел на мастерскую и даже успел подмигнуть какой-то швее. Девушки засмеялись.
Досталик тем временем пришел в себя и поспешно убрал с продавленного плетеного стула папки с бумагами. Он хотел представить этот приход как деловой визит, но Франта своим поведением делал это невозможным. Досталик даже разозлился на него. Чувствовал за спиной взгляды жены, которая сидела за машинкой сразу же за перегородкой, и это еще больше нервировало его. Наконец он усадил гостя и сел напротив него.
Большой Франта увидел капли пота на альбиносовых бровях Досталика, мешки под водянистыми глазами.
— Спокойно, — проговорил он. — Никакой паники!
— Ни о какой панике и речи быть не может, — возразил Досталик. — Но как раз сюда ты не должен был приходить. Это двойная неосторожность…
— А что такого? — Большой Франта махнул рукой. — Запомни, самое лучшее — при всех условиях держаться как можно естественнее. Будто ничего особенного не происходит.
Досталик надул свои пухлые щеки и уже хотел было дать неожиданному гостю отповедь (он считал себя главой патриотического Сопротивления)… но Большой Франта не дал ему и слова вымолвить.
— У меня отличные документы… на любой случай… — самоуверенно заявил Большой Франта. — Да и об этом сейчас речь не идет. Я просто принес тебе кое-что.
С минуту он шарил в своем портфеле, потом небрежно бросил на стол пачку листовок и какие-то полоски с патриотическими лозунгами.
— Пропагандистские материалы. Что скажешь?
Досталик стал рыться в бумагах, и лицо его посветлело.
— Ничего не скажешь — подходяще!
Большой Франта оперся руками о колени и гордо произнес:
— В моем распоряжении целая типография. И три вагона бумаги.
— Черт возьми, это приятно слышать! — радостно воскликнул Досталик. Красные щеки его покраснели еще больше. Глаза заблестели. — Это приятно слышать, честное слово! С этим уж можно кое-что сделать! Листовки расклеим повсюду — пусть немцы бесятся!
Большой Франта недовольно скривил губы:
— Погоди, погоди! Листовки — это, конечно, хорошо. Но нужно и кое-что другое. Знаешь, какие это дает нам возможности? Напечатаем облигации, чтобы организация приобрела деньги и могла расширить сферу своей деятельности. И нелегальную газету будем издавать.
Досталик тихонько присвистнул. Он уже мысленно видел, как люди разглядывали в витринах музея свободной республики патриотический журнал, который издавался в годы войны прямо под носом у гестапо.
— Конечно, надо будет усилить разведывательную деятельность, — продолжал Большой Франта. — Я только сейчас из Быстрицы, был под Гостынем. Лондон хочет иметь больше сведений… Ты знаешь, война близится к концу, и именно теперь, как никогда, необходимо иметь как можно больше информации…
Они шушукались как заговорщики.
— Если бы можно было положиться на всех сотрудничающих! — со вздохом заметил Большой Франта. — А то ведь и на агента гестапо можно нарваться.
— Откуда ты о них знаешь? — вырвалось у Досталика.
Большой Франта явно смутился и после минутной паузы резко проговорил:
— В брненском гестапо у меня свой человек.
То, как Франта прореагировал на его вопрос, смутило Досталика. Но Большой Франта не оставлял ему времени на раздумья и снова принялся развивать свои планы. Он говорил о подпольных группах, рассеянных по всей Моравии, и из его слов стало ясно, что он занимает в Сопротивлении одно из руководящих мест. Собираясь уходить, он сказал как бы между прочим:
— И от тебя я тоже кое-чего жду, брат Досталик!
Досталик повернул к нему свое шарообразное лицо.
— Разумеется… если это будет в моих силах.
— Определенно будет, а почему бы нет?! — воскликнул Большой Франта. — Мне нужен именной список вашей и Михаловой группы.
Досталик растерянно посмотрел на него.
— Список Михаловой группы? А где его взять?
— Ну тогда список вашей группы. Уж его-то ты должен иметь. И состав национального комитета.
Досталик сел вполоборота и принялся наводить порядок в своих бумагах. Он не знал, как ему быть.
В этот момент вошла Досталикова. Ей надо было проверить какой-то заказ. Досталик знал, где лежал этот заказ, но нарочно искал его совсем на другой полке, чтобы выиграть время. Досталикова стояла у стола и нетерпеливо постукивала пальцами по крышке. Этого смуглого человека она видела впервые.
Наконец Досталик нашел нужный заказ, и жена его вернулась в мастерскую. Досталик справился с первым волнением, но молчал.
— Так когда же ты приготовишь мне список? — настаивал Большой Франта.
Досталик нахмурился.
— Сам я список дать не могу.
— А я думал, что ты руководишь группой, — заметил Франта и собрался уходить. — Ты же знаешь, у меня прямая связь с Прагой. Ты слышал из Лондона проверочный пароль?
Досталик продолжал хмуриться.
— Так, ты поторопись! Список мне необходим срочно, — напомнил еще раз Большой Франта, и это прозвучало как приказ.
Он ушел. Досталик продолжал стоять, опершись о стол, — в той позе, в какой его оставил Франта. Стоял он так долго. Жена несколько раз посмотрела на него сквозь планки, потом вошла в конторку.
— Что случилось?
— Да ничего, — ответил Досталик и сделал вид, что занялся делами.
Он думал о том, что ему следовало бы пойти к Михалу и посоветоваться. Но это было как раз то, чего он не мог сделать.
Невеселы рождественские праздники без командиров! Трофим и Матей в тюрьме, а в землянке у Юращаков как после похорон — недавно погиб Ломигнат, и бедняга Миша тоже скончался.
Но ребята все же праздновали рождество. В сочельник собрались у Юращаков и по обычаю горцев прикрепили проволокой к потолочной балке над столом верхушку пихты. По всем правилам блюли пост, но только потому, что, если бы даже и захотели согрешить, им бы это не удалось: мяса не было. С трудом раздобыли немного гороха, Юращакова хозяйка наварила похлебки и еще поставила на стол глиняную миску с мятой вареной картошкой. Такой был у них ужин в сочельник. Все уселись за стол. Буковян держал речь. Правда, смысла в его словах было мало — он бормотал что-то про Христа, про фашистов. Потом, спасовав, махнул рукой и закончил так:
— Да вы, ребята, сами все знаете!
По-настоящему истово молился один только Танечек.
Остальные молились только так, для вида. И еще один человек с горячей верой обратил к богу если не слова молитвы, то свои думы — Фанушка. Она сидела тихо, погруженная в свои мысли, а Старыхфойту нежно поддерживал ее за локоть, словно боялся, что она упадет. На этот раз все ели похлебку медленно. Вошедшему Горнянчину обрадовались как спасению.
— Поздравляю вас с сочельником, ребята, — загудел он и стал высыпать из карманов сушеные груши — свой пай к рождественскому столу.
— Поздравляем и мы тебя, Янек, — ответил Буковян, набивая трубку табаком, специально сбереженным для этой торжественной минуты. — Пойдешь на мессу, а? — спросил он полушутя-полусерьезно.
— Да брось ты! — отмахнулся Горнянчин. — Сейчас не до бога!
Тут он остановил свой взгляд на Танечеке и подумал, что, возможно, обидел старика. Но Танечек сидел невозмутимо, покачивая между колен своей широкополой шляпой, и казалось, внешне он даже согласился с Горнянчиным.
Разговорились, и сразу стало как-то легче. Вспоминали прежние времена и добрых знакомых, которых уже не было в живых. Вспоминали разные рождественские обряды, перебирали все праздничные яства — от пышных блинов до настойки из терна и жареной бараньей грудинки — и при этом глотали слюнки. Потом вспоминали, какая в Валахии стояла погода в зимние месяцы. Бывало, там заваливало дома снегом по самые крыши, и не то что отдельные дома, а целые деревни, а бывало, природа так ошибалась, что чуть ли не в феврале черемуха расцветала…
— Тогда вообще все было не так, как сейчас, — разглагольствовал Горнянчин. — Плащ и шляпа есть, — значит, парень может идти искать себе местечко на белом свете… Люди были поскромнее.
Пожилые согласились с ним. И тут неожиданно заговорил Танечек:
— Да, всегда так было: двое глупых одного умного кормят, и так же… Горе-то не стареет, а вот свет меняется…
Он умолк, окончательно сбив всех с толку.
— Знакомые разговоры! — продолжал Буковян.
За беседой старики не заметили, как молодежь потихоньку исчезла. Вдруг снаружи донесся шум, словно кто-то колотил по старым горшкам. А потом в горницу проползло что-то лохматое. Это был головастый Цыра Зподъяловчи. Хозяйский кожух на нем был вывернут наизнанку, шерстью наружу, барашковая шапка тоже вывернута, а на спине под кожухом было что-то набито, отчего он выглядел горбатым.
— Цыра, ты поторопился, еще не мясопуст — рано хоронишь зиму! — крикнул кто-то.
— Так это же не могильщик, а старый овчар Грыц, который Христа славит, — пояснил Танечек. Он хорошо знал все старые обряды и обычаи.
Следом за Цырой вошел Филек, его друг, и еще двое в старинных деревенских штанах. Видимо, они изображали пастырей. Это были Помарыня и Старыхфойту — урожденные валахи. В широких штанах, в подобранных кожушках, в кожаных пастушьих лаптях, а на голове — высокие бумажные колпаки, похожие на сахарные головы. И у всех в руках посохи — свежесрезанные палки выше головы человека.
Овчар Грыц — комический персонаж из народных рождественских представлений — направился к столу и подчеркнуто учтиво отвесил поклон Юращаку и Юращаковой. Следом за ним отвесили поклон и трое пастухов. При этом старый Грыц старательно помогал им своим посохом.
торжественно начали они, но глаза их смеялись.
Потом старый Грыц выпрямился, посохом согнал всех пастырей в кучу, подал знак, указывая такт, и они затянули:
Горнянчин слушал их колядки, смотрел, с каким мальчишеским задором они поют и танцуют и как все остальные увлеклись этим зрелищем.
Тем временем старый Грыц представил трех своих пастырей — Штахо, Федора и Кубу. Вчетвером они принялись плясать, высоко подскакивая, постукивая посохами по полу и распевая:
— И кто это так приятно напевает? — вмешался Буковян. — Птицы певчие или студенты? — вопрошал он с деланным изумлением и указывал на беглого богослова Помарыню, который важно постукивал посохом и во все горло пел.
— Тибернату! Летай, домине, по саду! — приговаривал старый Грыц, замахиваясь посохом на смеющегося Буковяна и подбадривая своих пастырей.
И сам тут же начал:
Взгляд Горнянчина упал на стол. Ягла, воспользовавшись тем, что внимание всех было обращено на танцующих, торопливо хлебал из горшка остатки гороховой похлебки. Но, заметив, что на него в упор смотрит Горнякчин, на полдороге ко рту он выпустил ложку, и она упала в горшок. Ягла растерянно ухмыльнулся, встал из-за стола и сел в сторонке.
Горнянчин не знал, жалеть ли ему человека, который может так низко пасть, или презирать. По сей день не мог Янек смириться с тем, что он с ними, что его привел к ним Колайя. Правда, при взрыве электрической подстанции в Рокитнице Ягла не струсил и не убежал. Но в мыслях своих Янек всегда связывал его приход со смертью Ломигната. Когда же он узнал, что подстанция не работала и что поэтому их действия (их предприняли, основываясь на сведениях, которые сообщил Ягла), стоившие жизни Лому, фактически оказались ненужными, недоверие его к этому человеку усилилось еще больше, и в душе он злился на Трофима за то, что тот не выполнил тогда приказа Матея и не расстрелял Яглу.
Представление в горнице Юращака тем временем продолжалось.
Янек Горнянчин вышел во двор. Ему хотелось побыть одному. Он оперся о старую, с опавшей листвой осину, которая каким-то чудом заблудилась под самой вершиной Вартовны, и стал всматриваться в ночь. Думал о том, как бы вызволить командиров. Они уже много думали, строили самые невероятные планы, даже вызвались добровольцы осуществить их. Разумеется, Властик и Мато были первыми. Однако вскоре арестованных перевели из Всетина в Валашское Мезиржичи, и убежать им так и не удалось. Как же быть теперь?
Из дома Юращаков долетел топот, стук посохов, хриплый речетатив. Все эти звуки перекрывал пронзительный голос Цыры:
Потом запело сразу несколько голосов, и Горнянчин даже начал опасаться, как бы шум не выдал собравшихся. Но сразу же успокоился — ведь сегодня сочельник. Кто в такую ночь решит выслеживать партизан?
И все же ему показалось, что в эту минуту неподалеку от него метнулась чья-то тень. Янек прижался к дереву и стал вглядываться в темноту. Определенно кто-то стоит и смотрит на небо, а сейчас вот бежит по склону.
— Помарыня! — крикнул Горнянчин.
Парнишка остановился, словно пораженный громом. Пристыженный, подошел к осине. На лице его красовалась черная полоса от сажи, которой он вымазал себе лицо, чтобы его не узнали, когда он вырядился пастырем, и так, не умывшись, выбежал из дому.
— Ты что, боишься?
Горнянчин любил этого паренька и искренне радовался тому, что тот, вырвавшись из семинарии, на работе в лесу посвежел и окреп.
— Я… дяденька… — заикаясь, начал было Помарыня. Потом успокоился и сказал решительно: — Мне надо в деревню.
— Кто тебя там ждет? Тоганича?
— Сегодня же, дяденька, сочельник…
— Ну что ж, беги, если надо… Но только голову не теряй, вот что я тебе скажу!
Он посмотрел, как Помарыня сбегал с Вартовны. Потом оперся о дерево, загляделся на небо и чуть было не уснул — такая сладкая напала на него дремота от всей этой тишины и спокойствия. Но Грыц-Цыра не позволил ему этого: он со своими двумя вифлиемскими пастырями вошел в раж — они пели во все горло, стучали посохами, и смех их разносился далеко во тьме святой ночи…
На низеньком пригорке, возле железнодорожной линии, неподалеку от станции Густопече над Бечвой залегли несколько человек. Все недовольно поглядывали на снег. Снег — опасный враг… Снег — предатель… Следы на снегу ограничивают передвижение. Правда, нашли выход и из этого трудного положения: лесничие и лесники посылают дровосеков работать там, где проходят партизаны. Но что толку — все равно снег затруднял разведывательную деятельность партизан да и снабжение тоже. Нет, партизаны не любили снег!
Было морозное утро, когда они вышли из Озницы и спустились с гор. Шли все по одному следу, гуськом, на расстоянии пяти метров друг от друга. Последний тащил за собой сосновую ветку, заметая след. Держа оружие наготове, они пронесли в мешках через Хорынь и Льготку взрывчатку, детонаторы и батареи. Там была расквартирована немецкая полиция, но партизанам удалось пройти незамеченными.
Над железнодорожной линией залегли в кустарнике и выжидали, пока по насыпи прошел немецкий военный патруль. Тогда принялись за дело. Сашка, Ярцовяк и Кланица караулили. Писклак и Леюс рыли под колеей полуметровую яму. Работали осторожно, потому что в тишине был слышен даже стук камешка о рельс. Электромонтер Гатлапатка положил в яму заряд. Провод от взрывателя засыпали землей, чтобы за него не задел немецкий патруль. В кустах Гатлапатка присоединил провод к батарейкам.
Больше часа лежали они на промерзшей земле, но за это время не прошел ни один товарный поезд, а пассажирский пускать под откос не хотелось.
Наконец партизаны услышали протяжный свист локомотива.
— Тише! — приказал Саша, командир группы.
Уже был виден поезд. Насчитали десять вагонов. Шел состав на очень большой скорости. Такой порожний поезд немцы, как правило, посылали перед каким-нибудь важным транспортом для проверки путей. Потом со стороны Границы послышалось пыхтение второго локомотива, тащившего на этот раз тяжело груженный состав.
Прибежал Кланица, которого Саша выслал в дозор поближе к железнодорожной линии, и сообщил, что приближается товарный поезд.
Поезд подъехал к заминированному участку. Партизаны не отрывали глаз от взрывного механизма. Секунды шли… Но взрыва так и не последовало. Поезд исчез в направлении Мезиржичи.
— Что ж это такое?
Гатлапатка, подумав немного, бросился к железнодорожной линии. Оказалось — разрядились батарейки. Саша был сам не свой. Гатлапатка встряхивал батарейки.
— Что ж теперь делать? Если бы найти какое-нибудь другое средство привести взрыватель в действие, — проговорил он.
Взгляд Ярцовяка перебегал с места на место. Потом вдруг остановился на столбе электропроводки и вдоль проводов добежал до усадьбы, одиноко стоящей в стороне от железной дороги.
— А что, электрического тока было бы достаточно?
— Конечно. Только это дурацкий вопрос, — разозлился Гатлапатка, решив, что Ярцовяк подтрунивает над ним. Но потом, заметив взгляд парнишки, невольно проследил глазами до самого дома и тихонько присвистнул: — Вот, черт побери!.. Это может подойти!
В холодный серый полдень Гатлапатка подобрался к домику и полез на крышу. Действовал осторожно, чтобы не заметили со двора. Наконец взобрался на крышу и приладил соединение. Потом без особого труда спустил провод к земле, протянул его к железнодорожной колее и присоединил к взрывателю под рельсами.
Партизаны снова залегли в кустарнике на насыпи. Только теперь у линии вместо Кланицы стоял Ярцовяк. Мороз к вечеру усилился. Подул ледяной, пронизывающий ветер. Партизаны промерзли до костей, а поезд все не шел.
Партизанская группа Москаленко возникла в конце года из двадцати русских военнопленных, бежавших из лагеря, и трех чехов, к которым тотчас же присоединились местные ребята. Укрытие построили на Ознице. И нет ничего удивительного в том, что устроились они именно здесь. Деревенька находится в нескольких километрах от главного шоссе и железнодорожной линии, идущей с Валашского Мезиржичи на Всетин. Несколько домишек, разбросанных по склонам. Лишь у дороги домики сгрудились вокруг школы. И кругом лес. Здесь из группы вырос сильный отряд, и в декабре он присоединился к штабу 1-й партизанской бригады имени Яна Жижки.
Но вот прибежал Ярцовяк и сообщил, что приближается тяжело груженный состав. Саша дал ему свой фонарик и снова отправил на линию. Ярцовяк съехал по снегу на колею и побежал навстречу поезду.
Секунды тянулись медленно. Саша стоял на том месте, откуда хорошо был виден участок дороги, где заложили взрывчатку. Гатлапатка держал в руках провода. Наконец на линии робко замигал фонарик — Ярцовяк подал знак.
— Давай! — приказал Саша.
Гатлапатка моментально соединил концы проводов. На железнодорожном полотне сразу же что-то сверкнуло, и раздался мощный взрыв. Паровоз перевернулся и упал под откос. За ним повалились вагоны. Те же, что остались на рельсах, стали налетать друг на друга. По насыпи рассыпались раскаленные угли. Из взорвавшегося котла с шипением вырывался перегретый пар. Взорвались передние вагоны с оружием.
Партизаны бросились бежать. На изрядном удалении они остановились, чтобы выяснить, нет ли раненых. Возбужденно обменялись впечатлениями и снова зашагали к лагерю.
Немцы предприняли наступательные операции против партизан и в районе Гостынских гор. Операцию под названием «Тесак» проводили истребительный отряд службы охраны порядка и отряд немецкой полиции. Им удалось окружить и уничтожить два лесных укрытия партизан. Поэтому штаб бригады решил перебросить часть своих сил под командованием Мурзина в район Сенинки и Валашской Полянки.
Январскими сумерками вместе со своим отрядом Мурзин проходил через Поздехов, направляясь в Плоштину. Перед последним домиком селения стоял штабель обожженных кирпичей. Когда партизаны приблизились к нему, скрывшийся здесь немецкий патруль открыл стрельбу из пулемета.
Одним из первых выстрелов был ранен в ногу Мурзин. Петр, прозванный Большим, столкнул командира в канаву и прикрыл своим телом. Когда стрельба стихла, Петр вытащил у гранаты предохранитель, выскочил на шоссе и размахнулся. Но бросить гранату не успел — в этот момент его настигла пуля. Петр согнулся и от сильной боли сжал гранату. Она взорвалась — и Петру оторвало правую руку.
Из домика выбежали немцы. Но партизаны тем временем собрались с силами и пошли в атаку.
У немцев был явный численный перевес. Они начали бросать гранаты, и партизанам пришлось отступить. Благодаря белым маскировочным халатам, которые им сшили из простынь женщины с выселок, им в конце концов удалось уйти.
В Плоштине напрасно в ту ночь ждали Мурзина. Вместо него прибежала Терезка из Пздехова.
— У нас застрелили партизана, — проговорила она, задыхаясь. — Парень такой красивый. Волосы черные, кудрявые, борода…
— Мурзин! — вырвалось у всех в один голос.
Но это был не Мурзин. Это был Петр Большой. Он истек кровью и умер.
Янек Горнянчин и Буковян опустили головы. После ареста Матея и Трофима вся ответственность за судьбу отряда легла на них.
— Ну и новость! — удивился Буковян и спросил: — Так вы этого доктора не знаете?
— Я тебе уже говорил — не знаем! — с раздражением ответил Эстержак.
Врач из визовицкой больницы передал им, что у него в отделении лежит какой-то Гриша, русский военнопленный, бежавший из рейха. Подстрелили его где-то на просеке возле Убла. Врач держит его у себя в больнице и гестапо не выдаст. Только пусть за ним придут партизаны.
— И надо же передать такое через нашего попа! — заметил Буковян.
— Вот именно, — поддержал его Горнянчин, который терпеть не мог этого человека с толстенным посохом. — От него ведет дорожка к Ягоде и еще дальше к злинским Батям… Когда нам пришлось худо и мы взывали о помощи, они не помогли. А теперь! Чувствуют скорый конец и стараются себя как-то выгородить.
— Так оно и есть, — согласился Буковян. — Хорошо еще, если это правда, а не ловушка. Но если ловушка, Эстержак, тогда на меня не пеняй!
— Ну а я-то почем знаю, что это такое? Ведь я же не говорю, что здесь не может быть ловушки! Я знаю столько же, сколько и ты, — рассердился Эстержак. — А вдруг все это правда?
— В самом деле, а вдруг все это правда, — почесывая голову, чуть слышно сказал Буковян.
В конце концов решили посоветоваться с остальными членами отряда.
Но как раз этого они не должны были делать. Властик, конечно, загорелся и без долгих размышлений заявил, что вынесет Гришу из больницы. К нему присоединился Мато. Все уговоры и предостережения были напрасны.
В Визовицу отправились Властик, Мато и Заиц, хорошо знавший, где находится больница. Старыхфойту договорился со всетинскими шоферами с оружейного завода. Те должны были подать машину к, бензоколонке.
Вечером, когда в больнице воцарилась тишина, в привратницкую вошел Властик. Сел на стул, вытащил из кармана пистолет и направил его на привратника. Старик привратник в этот момент читал газету. Увидев оружие, вздрогнул. Очки спали с него, и он испуганно заморгал.
Мато и Заиц тем временем вошли в больницу и направились в палату, где, по описанию Эстержака, лежал раненый. По пути встретили только сестру-монахиню. Она удивленно посмотрела на них, но ничего не сказала.
В палате Мато сразу же включил свет, а Заиц крикнул:
— Гриша!
— Здесь, — откликнулся голос из угла.
Там сидел на постели паренек. Он уже все приготовил. Не было только сапог — их держали в гардеробной.
— Стянешь у немца, — успокоил его Мато и взвалил парня себе на спину.
Властик ожидал их в привратницкой. Когда Заиц и Мато несли Гришу по лестнице, у ворот загудела санитарная машина. Властик решил было не открывать ворота, но, когда выглянул из привратницкой, увидел, что это военная санитарная машина. Рядом с водителем сидел немецкий офицер. Властик выбежал из привратницкой, быстро и услужливо открыл ворота. Офицер небрежно отдал ему честь, и санитарная машина подкатила к входу в больницу.
Мато тем временем донес Гришу до ворот. Там русский соскочил с его спины. Мато и Заиц подхватили его и побежали к бензоколонке. Властик шел за ними и оглядывался по сторонам, не следит ли кто за ними.
У бензоколонки стояли две грузовые машины. Партизаны вскочили в них. Машины, набрав скорость, разъехались в разные стороны.
После ночной перестрелки в Пздехове партизаны отнесли своего раненого командира в Валашскую Полянку. Им удалось сбить преследователей со следа. Под утро они направились к одному из партизанских доверенных, по фамилии Катержиняк.
Его домашние покормили их, а для раненого Мурзина соорудили ложе. Но вскоре всем стало ясно, что раненый командир не может оставаться здесь. Жандарм из Полянки, который сотрудничал с партизанами, передал, что немцы готовятся к облаве, и посоветовал перебросить Мурзина куда-нибудь подальше.
В Сенинке жили партизанские доверенные — братья Закопчановы. Петр Сибиряк дал знать старшему из них — Павлу. Когда Павел пришел к Катержинякам, его провели к раненому Мурзину.
— Это из Поздехова?
— Из Поздехова. У него пуля в колене.
— Черт побери, не везет вашему командиру.
— Укроешь его?
— Конечно.
— Смотри, отвечаешь за него головой. Немцы назначили за него миллионное вознаграждение!..
Ночью Павел Закопчан и Василь Веселый перевезли майора Мурзина в Сенинку. Тащили его на низких деревянных санках, накинув на себя белые маскировочные халаты. Обложенный оружием Мурзин лежал под попоной. Двигались с трудом — снег покрылся ледяной коркой, и каждый шаг глухо отдавался в темноте. К тому же наст не выдерживал их тяжести, и они то и дело проваливались в снег. Очень скоро совершенно обессилели. К тому же идти приходилось кружным путем, чтобы обогнуть шоссе.
Когда они с трудом поднимались по склону, Василь услышал тихий свист. Через минуту свист повторился. Василь и Закопчан оглянулись и увидели, что Мурзина в санях нет. По дороге, когда они взбирались на холм, он выпал из саней и скатился по снежному насту вниз, а поскольку в санях был еще груз, они не заметили этого. Партизаны подобрали командира и втащили сани на вершину холма. Отсюда уже было недалеко до усадьбы Закопчанов.
— Чтоб вас миновала лихая пуля, — приветствовал их Метод, брат Павла. — Хорошо, что уже добрались! У Закопчанов для удалых парней всегда припасен жбан доброй сливовицы!
Когда ребята внесли командира в дом, Василь Веселый спросил:
— У вас он будет в безопасности?
— Господь не выдаст — свинья не съест, — пошутил Метод Закопчан. — Мы ведь и нашим валашским обушком поговорить можем!
Но когда Мурзина уложили и разрезали ему штанину, над опухшим и ставшим уже фиолетовым коленом притих и Метод.
— Похоже, лежать придется долго, — почесав голову, сказал Павел Закопчан. — Чтобы только не началась эта, как ее — гангрена…
— Да, жизнь иногда так лягнет. Ну ничего, выкарабкаемся, — утешал Метод Закопчан.
Мурзину с каждым часом становилось все хуже. В бреду он хотел застрелиться, приложил даже пистолет к голове, но ему вовремя помешали.
Василь Веселый послал Павла Закопчана за Петром Сибиряком. Тот вспомнил о санитарке Наде из десантной партизанской группы, которая по ошибке спрыгнула в липтальском заповеднике, и вместе с Закопчаном отправился за ней. Потайными тропами привели они Надю к постели раненого.
— К Катержинякам немцы пришли через пару часов после нашего ухода, — рассказывал Павел, пока девушка обрабатывала рану. — Было их человек, сорок. Все вооружены до зубов. Спать улеглись в сарае на соломе, где были спрятаны ваши вещи, и в том числе рация, но, к счастью, ничего не обнаружили. А офицер их спал как раз на той постели, на которой лежали вы, товарищ майор!.. А в Злине, рассказывают, жуткая была суматоха. Там в ресторане под скатертью нашли записку: «За этим столиком сидел Мурзин».
Вскоре Мурзину полегчало. Он даже присоединился к разговору.
Лучше всего бывало у Закопчанов, когда к ним приходил Василь Веселый. Он не терпел плохого настроения и умел развеять его. Это был человек темпераментный, с юмором. Любил петь.
Однажды вечером, наигрывая на губной гармошке, он вдруг резко оборвал мелодию.
— Ох, до чего ж мне жаль, что в том бою в Пздехове потерял я свою военную сумку, — со вздохом сказал он. — Ведь там у меня были печати, документы. Представляете?!
Все поглядели на него — не поняли: может, шутит.
— Ты выбрал не очень удачное время для шуток, — строго сказал Мурзин. — Про Петра Большого забыл уже?
Василь весь сжался.
— Нет, про Петю я не забыл… Но сумку я действительно потерял в бою. В ней были также фотографии матери и сестры.
Василь Веселый поднялся и вышел из горницы.
— Если только это не предательство!.. Всюду предательство!.. Предательство губит наших людей, а не враг! — цедил сквозь зубы Мурзин.
— Напрасно вы сердитесь, товарищ майор! И зря людей оскорбляете! — сказала вдруг Надя.
Мурзина словно кто ужалил.
— Напрасно? Я несу ответственность… Я командир!
— Но мы же это знаем, — ласково проговорила Надя. — И пришли мы сюда, товарищ майор, добровольно! Мы о вас думаем только хорошее… Почему же вы так резки с людьми?
На лице Мурзина появилось прежнее злое выражение, и Надя (она делала перевязку) умышленно потуже затянула бинт.
Когда Надя стала собирать свой чемоданчик, Мурзин улыбнулся ей, словно бы ничего и не произошло.
В десять часов вечера закончился сеанс, и публика повалила из мезиржичского кино. Город погружен в темноту. На пустых улицах морозно. Люди, закутанные в шарфы, с поднятыми воротниками, прижимаясь к стенам зданий, спешат домой.
Навстречу им посреди всетинской улицы шагает мужчина в потертом пальто с автоматом. За ним следуют двое с автоматами в руках. А за теми — еще несколько человек, но оружия у них не видно — руки засунуты в карманы. Идут они не спеша, молча. Шаги их гулко отдаются в морозном воздухе.
Люди останавливаются, оглядываются, ничего не понимают. Идут два немецких солдата и еще один с девушкой. Останавливаются. Но люди с автоматами проходят мимо. Первым спохватывается солдат, провожающий девушку. Он прижимает подругу к себе и поспешно сворачивает в ближайшую улочку. Двое немецких военных, у одного из которых офицерские нашивки, еще с минуту маячат на тротуаре, но вдруг соображают, в чем дело, и прижимаются к стене углового здания. Люди с автоматами по-прежнему не обращают на них никакого внимания. Они спокойно идут по улицам города. Перед городской площадью поворачивают в улочку, которая огибает рынок и дальше идет до самого краснянского моста. Здесь проход к задним воротам и въездам во дворы и на склады магазинов, фирменные вывески которых красуются на площади. У ворот большого торгового дома группа останавливается.
Один из вооруженных мужчин вскакивает на ворота, так что они грохочут, спрыгивает во двор и без труда открывает ворота. Все входят во двор. Только один с автоматом в руках остается у ворот. Не проходит и минуты, как из двора начинают выносить ящики. Потом ворота закрываются, и люди спокойно расходятся по безлюдным улицам.
На следующее утро Досталик прибежал в швейную мастерскую Михала, что напротив сокольского клуба.
— Михаличек, дружище, а здорово у вас это получилось! — воскликнул он.
— А что такое? — с удивлением спросил Михал, продолжая сметывать брюки.
— Да брось ты! — раздраженно крикнул Досталик, вырвал у Михала брюки и швырнул их на соседний стул.
Михал поднял голову, поглядел на него через очки, которые он надевал, когда шил, подтянул у себя на шее портняжный метр и снова принялся за работу.
— Ну, ну, — сказал он, — потише! Я этим живу — ты же знаешь.
Досталик смутился, но тут же снова замахал руками перед лицом портного.
— Говорят, двести килограммов динамита унесли. Верно?
— Погоди, — остановил его Михал и лукаво улыбнулся. — А кто же это сделал?
Досталик пристально посмотрел на портного и решительно сказал:
— Ты, Михал, не притворяйся!
— А чего мне притворяться?
— Значит, ты ничего не знаешь о ночной операции?
Портной присел на стол, поставил ноги на скамеечку, брюки перебросил через колени и принялся рассматривать свою работу.
Досталик ждал.
— Вот что, Досталик, — сказал Михал после минутного молчания. — Знал я или не знал — о таких вещах умный человек не спрашивает. Что с того, если ты даже что-то знаешь? Ничего. Со временем из тебя это могут выколотить…
— Из меня?! Мало ты меня знаешь.
— Не о тебе речь. Основ конспирации не знаешь.
— Не обижайся, Михал, я скажу тебе — такое лихачество ни к чему. Пройти по улицам города совершенно открыто!.. Нет, так не делают.
— Вот те и на! А минуту назад тебе это нравилось. — Портной рассмеялся. — Но, по правде говоря, и мне такая лихость не по душе. Только я думаю, это не было лихостью. Просто надо было показать людям, кто тут у себя дома.
Михал говорил спокойно, невозмутимо, невыразительным голосом. И поэтому Досталик вспыхнул снова.
— Я думал, Михал, что мы сотрудничаем, — сказал он с горечью и поднялся, — что речь идет о нашем общем деле.
В конце концов Михал отложил работу, соскочил со стола, обнял толстого Досталика и повел его к двери.
— Все верно, — успокоил он Досталика. — Но зачем забивать всем этим голову? По правде говоря, я тоже многого не знаю… И рад этому, можешь мне поверить!
Досталик кивнул, но не поверил Михалу. Ушел огорченный.
Выйдя на улицу, Досталик вспомнил разговор с Большим Франтой. Надо было рассказать о нем Михалу. Но он махнул рукой. Зачем забивать другу голову. Может быть, это дело и яйца выеденного не стоит. И Досталик не вернулся.
Январским утром к постели Папрскаржа подошел доктор Браздил и сказал с каким-то особым ударением, даже не взглянув на стражника:
— Пан директор, сегодня мы наложим на ногу гипс.
Эти слова взволновали Папрскаржа. За долгие недели, проведенные в больнице, он привык к ним и даже начал надеяться, что выберется из этой передряги. «Но человек не должен надеяться, — корил он себя в душе, — когда берется за такие дела. Нет, лучше ни на что не надеяться!»
Его отвезли в перевязочную.
— Пан доктор, но ведь рана на ноге еще не зажила, — сказал Папрскарж, чтобы в те минуты, когда он находится без своего стража, выяснить как можно больше.
Доктор Браздил молча готовил бинты. Ему было стыдно.
— Знаю. Но гестапо распорядилось наложить на ногу гипс. За вами должны приехать. К сожалению, больше я ничего не могу сделать.
На правую ногу доктор Браздил наложил гипсовую повязку. На влажном гипсе чернильным карандашом написал: «27.1 1945 гипс — 27.4 1945 удалить. Д-р. Бр».
В полдень в палату вошел гестаповец Ярош с двумя служителями, которые несли носилки. Сиделка подала Папрскаржу зимнее пальто и теплые ботинки. В них он узнал вещи мужа Анделки. Папрскарж надел пальто, на левую ногу ему натянули ботинок, а на правую, загипсованную, — только теплый носок. Больные, когда служители выносили его из больницы, прощались с ним, кто кивком, кто взмахом руки.
Санитарная машина отвезла Папрскаржа на вокзал. Там его ждала Анделка. Бог знает как долго пришлось ей мерзнуть — она вся дрожала от холода. Анделка старалась держаться, но слезы ручьями лились из ее глаз, и она то и дело утирала их. И все же ждала она напрасно — к брату ее не допустили.
Служители внесли Папрскаржа в пассажирский вагон и положили в купе на лавку. Через какое-то время поезд тронулся.
Вскоре Папрскарж увидел на противоположной скамье мужчину. Тот полусидел, сочувственно глядя на Папрскаржа. У дверей купе стоял солдат.
Папрскарж ощупал карманы пальто своего шурина. Нашел в них хлеб, колбасу, конфеты. Видимо, Анделка сунула все это в последнюю минуту.
Улучив удобный момент, Папрскарж бросил на противоположную скамью конфету и посмотрел на попутчика. Тот легким кивком головы поблагодарил и рукой показал, что тоже ранен в ногу.
— Кто ты? — прошептал Папрскарж.
— Я Данек… Слава Данек из Липтала.
— Молчать! — прикрикнул караульный.
Они больше не обмолвились ни словом. Поезд уносил их все дальше и дальше, и напрасно они пытались угадать куда.
Гостынские горы больше изрезаны ущельями и гуще поросли лесами, чем Бескиды. Да и людьми они обжиты куда меньше. Деревеньки встречаются редко. Отдельные домики и хуторки далеко отстоят друг от друга, а в горах такие девственные леса, что чужому человеку легко заблудиться.
Именно в этих местах вновь формировалось ядро партизанской бригады. Здесь, и прежде всего на всацком склоне, нашли себе укрытие партизаны, пробившиеся с окруженных Бескидских гор. Они создали новую сеть доверенных людей в горных хуторах и выселках, а также в более крупных населенных пунктах, выкопали землянки у Смрдьоха, на Трояке у Толстой пихты, человек на восемьдесят.
В конце января гоштялковская группа получила от Степанова приказ провести две устрашающие акции, которые должны были напомнить немцам о существовании партизан: взорвать школу в Гоштялковой, где была расквартирована противопартизанская рота «Ниманд», и электроподстанцию во Всетине, которая обеспечивала энергией всю округу.
Школа в Гоштялковой тщательно охранялась. Когда партизаны, собравшись у Челедов под Марушкой, решали, как выполнить приказ, в разговор вмешалась Милка Челедова.
— И чего голову ломаете! Я ношу туда каждый день пану директору молоко. В тот же дом! Могу снести туда и эту вашу бомбу. А что, нет?!
Вначале все рассмеялись, но потом поняли — лучшего и не придумаешь.
Так и сделали. Семье директора школы дали знать, когда все они должны задержаться вне дома, и в одно прекрасное утро Милка Челедова, придя с молоком, «забыла» в сенях школы потрепанный портфель с десятикилограммовой бомбой замедленного действия.
Партизаны собрались на склоне горы и стали ждать, когда школа взлетит на воздух. Однако назначенное время миновало — и ничего. Ждали до глубокой ночи, но бомба так и не взорвалась. Не оставалось ничего другого, как ждать следующего дня, когда Милка снова понесет директору молоко. Однако утрам бомба взорвалась, но не с такой силой, как рассчитывали.
Ответственным за операцию на электроподстанции был Герык. С собой он взял Опава, бельгийца Жана и несколько местных ребят. Жан приготовил мощный заряд. В десятилитровый бидон для молока положили пятнадцать килограммов тротила в порошке, а внутрь вложили несколько роликов пикрина с детонаторами и запальник с часовым механизмом.
Следующей ночью небо над Всетином осветилось и раздался мощный взрыв. Группа Герыка свою задачу выполнила, несмотря на то что немцы повсюду расставили патрули.
Поезд остановился. Раздались крики караульных. Здоровые заключенные стали выходить из вагона. Папрскарж и Данек продолжали лежать.
Вдруг двери купе распахнулись.
— Вставай! Выходи! — заорали по-немецки караульные.
Когда же они увидели, что перед ними двое раненых, схватили Папрскаржа за воротник и по ступенькам вагона стащили на перрон. Данек же вышел сам — он мог ступать на одну ногу.
Это был брненскнй вокзал.
Папрскаржа караульные оставили лежать на земле между путями. Долгое время к нему никто не подходил. Потом появились два солдата с носилками.
Перед входом в вокзал стояла грузовая машина с заключенными, прибывшими из Всетина, и Слава Данек был уже там. Солдаты положили Папрскаржа в ту же машину, и она поехала.
Нога все сильнее беспокоила Папрскаржа. Пальцев он уже почти не чувствовал — они окоченели, потому что торчали из-под гипса.
Машина остановилась у интерната Коуницовых, или, как его еще называли, «Коунички». Солдаты загнали арестованных в канцелярию. Папрскаржа и Данека внесли последними и положили на полу. В тепле пальцы у Папрскаржа начали отходить.
Дежурный гестаповец проверил сопроводительные документы арестованных. Когда дошел до Папрскаржа, спросил:
— Папрскарж Йозеф? Арестован вторично?
— Да, — подтвердил Папрскарж.
— Как же это так? А почему ты здесь?
— Не знаю.
— А почему ты ранен?
— Не знаю, почему в меня стреляли.
— Значит, не знаешь? Ну так завтра узнаешь. — И он пнул ногой шапку, в которую Папрскарж сложил мелкие вещи. Остаток хлеба и конфеты разлетелись по всей комнате.
Потом Данека и Папрскаржа заключенные — чехи унесли на носилках в камеру на втором этаже.
Две койки там были свободны. На третьей, в нижнем белье, свернувшись в клубок, лежал какой-то мужчина. Около него на стуле сидел немецкий солдат.
Папрскаржа и Данека положили на свободные койки. Гестаповец приказал солдату не разрешать никаких разговоров между заключенными и ушел.
Свет на потолке горел всю ночь, и Папрскарж не смог уснуть. Сильно давил гипс. Ступню больно дергало. Он повернул голову к Данеку и увидел, что тот тоже не спит.
Трофим и Матей в первую же ночь принялись строить планы побега. Трофим наблюдал за надзирателем. Это был чех, высокий чернявый парень, чем-то похожий на гориллу, но с арестованными он обходился по-человечески, и казалось, особенно благоволил к русским партизанам. И поэтому Трофим хотел все сделать так, чтобы не причинить надзирателю вреда.
В конце концов решили так: ночью заманить его в камеру, отобрать ключи и перебраться через стену.
— Это невозможно, — высказали свои сомнения арестованные чехи, находившиеся вместе с ними в камере.
— Уверяем вас, вполне возможно, — говорил им Трофим. — Но вы только должны нам помочь обезвредить надзирателя.
И вот однажды ночью в тюрьме поднялся шум. Трофим изо всех сил колотил кулаками в дверь камеры.
— Помогите! Доктора!
Пришел надзиратель.
— Что за шум? Разбудите начальника и будет худо! Себе не поможете, а мне наделаете неприятностей.
— Человек умирает, — твердили арестованные чехи.
Надзиратель заглянул в камеру и увидел лежащего Матея. Тот притворился тяжелобольным.
— Отойдите подальше от двери. Я погляжу, что там с ним, — сказал надзиратель и отпер камеру.
Как только он вошел внутрь, Трофим бросился на него. Но одолеть надзирателя было не так-то просто: он наносил один удар за другим и при этом звал на помощь. Тогда Трофим ударил его кулаком по голове. Надзиратель покачнулся, и Трофим ловко повалил его на пол, связал простыней, а рот заткнул кляпом.
— Трофим, ключи! — крикнул Матей. — Быстрее! Они у него на поясе! И отпирай камеры!
Трофим отстегнул у надзирателя связку ключей и побежал по коридору. Заключенные, услышав крики, толпились у глазков камер. Отыскав нужный ключ, Трофим отпирал камеры одну за другой и широко распахивал двери.
— Беги, ты свободен!
Некоторые заключенные с перепугу не знали, что делать.
— Быстрее, быстрее! — поторапливал их Трофим. — Мы должны бежать все. Если вы не убежите, гестаповцы расстреляют вас.
Вскоре во дворе тюремного здания появился длинный ряд фигур. Маленькая тюрьма охранялась плохо, и поэтому всем удалось перебежать через двор к стене за задним флигелем, так что караульные в сторожевой будке не заметили их. Стена была высокая, и многие перелезли через нее с трудом. Соскочив на глухую улочку, все вместе бежали за город.
Когда последние дома остались позади, заключенные остановились.
— Теперь надо разойтись, — приказал Трофим. — Если мы будем идти все вместе, нас скорее обнаружат и поймают.
У Трофима и без того было много забот — Матей едва держался на ногах, а сам он растянул лодыжку, когда прыгал со стены.
Заключенные разбежались в разные стороны. Трофим с Матеем направились к ровной гряде холмов, которая тянулась за городом.
— Не слишком ли сильно я его стукнул, — беспокоился добряк Трофим.
— Кого? — спросил Матей.
— Да надзирателя. Я ведь должен был только оглушить его, чтобы у него было алиби. После войны обязательно разыщу его, попрошу извинения.
Они шли, поддерживая друг друга. С трудом взобрались на гребень. Под ними в горной долинке приютилась деревенька Груба Льгота.
Когда Матей совсем выбился из сил, они решили зайти в домик, одиноко стоящий невдалеке. Постояв немного и поглядев в окно, постучали. Люди отворили им, и они вошли.
Последняя военная зима была суровой. Донимала она каждого, но больше всего партизан. И голод мучил.
Майор Мурзин по-прежнему лежал у Закопчанов. Несмотря на заботы Нади, рана заживала очень медленно.
Правда, у Закопчанов Мурзин был в полной безопасности. Со старостой имелась договоренность: как только станет известно, что в деревню пришли немцы, он сразу же даст знать, а если же они станут на постой, он пристроит их так, чтобы до Закопчанов они не добрались. Пару раз они все же объявлялись, и тогда хозяева выносили раненого партизанского командира в хлев, где сделали тайник между стойлами. Однажды всех спасла собака. Она так напугала коров, что немцам пришлось выскочить из хлева:.
Мурзин, из-за того что выздоровление затянулось, стал раздражительным. Как-то он устроил совещание. Говорил, что все, что они делали после событий на Кнегине, нельзя назвать партизанской борьбой. Ему стали объяснять, сколько стоило им сил выявить одиночные группы, которые действовали сами по себе, какую огромную работу проделал Степанов в Гостынских горах, как важна была деятельность Петра Сибиряка, связавшего ряд групп со штабом бригады. Мурзин позвал хозяина.
— Расскажи-ка, что говорят люди. Верят в нас? Знают валахи, что партизаны не погибли, что они сражаются?
Павел Закопчан в растерянности переминался с ноги на ногу. Облизав кончиком языка губы, ответил:
— Да как сказать… Люди в горах поют… Вот не знаю, смогу ли я спеть…
— Спой!
— Попробую.
В деревнях и на выселках
Вот уже недели и месяцы
Только тем мы живем,
Что ведаем — бьет Мурзин немца!
— Так и поют?
— Так. Провались я на этом самом месте, ежели вру!
Мурзин успокоился. Потом все стали обсуждать самые насущные проблемы.
В Моравии положение тяжелое. Там теперь создали целую систему противопартизанских мероприятий, и повсюду действуют гестапо, карательные отряды, полиция, СД, СС, секретная агентура. Но бригада непременно должна возродиться, но уже не как одно целое, а в виде множества отрядов, лесных групп и организаций Сопротивления. В результате образуется несколько очагов партизанской борьбы. Ставка же будет находиться в Гостынских горах, в районе Трояка. Это позволит свободно маневрировать между отдельными базами. Расчленение боевых сил бригады на группы сделает бригаду более гибкой, даст ей возможность легче уходить от ударов карательных частей, и при этом она будет сковывать гораздо больше сил врага. Наконец у такой организации будут предпосылки для дальнейшего развертывания сил.
Командиры склонились над картой. Новые замысли казались им смелыми. Они смотрели в будущее, рассчитывали на весну и на наступление Советской Армии.
Разошлись под утро. Шагалось легко. Все сознавали, что 1-я партизанская бригада имени Яна Жижки существует и готовится к боям.