— А это возможно? — разглядывая Гарвина, спросил Маркус, и на этот раз сумел его развеселить.
— Возможно. Великим магом не станешь все равно, потому что чужое не свое, но на иссушающий огонь станешь способен.
— Надо Корина Умо отловить, — озабоченно сказал Маркус. — Я, правда, не запомнил той картинки, что рисовать надо…
Гарвин дал ему подзатыльник, звонкий и необидный.
— Не я безумен, а вы. Все сошли с ума.
— На почве взаимной любви, — уточнила Лена. — Ты понимаешь? Я люблю шута как мужчину. Люблю вас немножко не так, но не менее сильно… Иначе, но не слабее. Милит, прости, милый, я понимаю, что тебе хотелось бы другого…
Она замолчала, потому что Милит с какой-то просветленной улыбкой покачал головой.
— Нет. То есть мечтать не вредно, но поверь, мне действительно достаточно того, что есть. Я люблю тебя и как женщину, и как сестру, и как друга — одновременно. Это неизменно, это навсегда, только ты не должна из-за этого переживать, потому что мне достаточно быть рядом с тобой, говорить с тобой и видеть, что ты счастлива. И видя это, я сам счастлив.
Лена растерялась. Совсем. Счастлив от того, что она счастлива с другим? А говорят, мужчины проще, что женщины выдумывают какие-то тонкости и глубины, а у мужчин все ясно и недвусмысленно.
— А почему это тебя удивляет? — спросил шут. — Если бы ты выбрала его и была с ним счастлива, сегодня услышала бы эти слова от меня.
— Ну да, — подтвердил Маркус. — Потому что любите не просто так, а по-настоящему. Сильно. Не для себя, а для нее.
— Здравый смысл! — Гарвин наклонил голову, подставляя затылок под руку Маркуса, и тот, уж конечно, возможностью воспользовался.
Гарвин приходил в себя еще долго. Они прошли еще несколько миров, и Лена побоялась задумываться, не заключается ли тезис о бесконечности Вселенной в этом бесчисленном множестве миров, устроенных, как бы там ни было, более-менее одинаково. Случались экзотические обычаи, попадались экзотические экземпляры, но структура миров магии была однотипна: непременная монархия, фактически всегда абсолютная, даже если теоретически имелся какой-то совет, иногда даже обладавший правом голоса. Совещательного. Короли были разные. Хорошие, плохие, а в основном средние. Встретился даже император, очень старавшийся удержать трещавшую по швам империю, созданную еще его прапрадедом, которого он крыл местным матом. Появление Лены произвело там фурор, их с великим почетом доставили в столицу, с поклонами привели во дворец, и Лена испугалась, что император начнет спрашивать у нее советов по управлению империей. Однако тот оказался достаточно молод (лет тридцать пять-сорок на вид), весьма неглуп и советов не просил, понимая, что никакая Светлая не имеет опыта управления государством. Однако о других мирах расспрашивал, одновременно отдыхая душой и мотая на ус. Кладезью информации оказался шут, всегда интересовавшийся государственный устройством мира, по которому они шли. Годы, проведенные в непосредственной близости от короля, не пропали даром. Маркуса это все волновало ничуть не больше, чем строение Солнечной системы, а эльфы и вовсе государственности не имели. Как, кстати, и в этой империи. Жили они, естественно, обособленно, тихо и мирно вымирали, потому что становилось их все меньше и меньше, их благоразумно не трогали, усвоив горький опыт последней войны, которую вел против них папа нынешнего монарха, когда был молодым и амбициозным. Империя тогда едва не рухнула, потому что эльфы дрались так, как дерутся эльфы. В конце концов им были дарованы особые права, они без охоты платили налоги, чем их участие в жизни государства и заканчивалось.
Во время одного разговора выяснилось еще одно свойство эльфов, отличающее их от людей. Говорили о войне. Император рассказывал об этой, которую застал ребенком, Маркус — о Второй эльфийской, эльфы, понятно, о той, что уничтожила Трехмирье.
— Что война, — пожал плечами Милит, — дерись или умри.
— Потому и отступаете, — сказал Маркус, — что так: дерись или умри.
— А как надо? — удивился Гарвин.
— Победи или умри. Потому люди в конце концов побеждают, а эльфы в конце концов умирают.
— Мы не можем победить, потому что нас чересчур мало. Вас не в десятки раз больше и даже не в сотни, — обиделся Милит.
— Не можете. Потому что уверены в этом. А драться надо так, чтоб или победить или умереть. У вас получается наоборот: быть побежденным или умереть.
— А дураком прикидывается, — проворчал Милит. — Азарта нам не хватает.
— И деретесь по привычке. Может, потому Владыка и держал мир, пока мог.
Гарвин вел себя в общем как обычно, и давалось ему это нелегко. Погружаться в себя ему просто не давали, за этим следили бдительно, начинали его дергать, отвлекать. Он все отлично понимал, посмеивался, но видно было: благодарен. И постепенно становился чуть более откровенным, приоткрываясь иногда, но тут же захлопываясь. Он не любил говорить о себе и категорически не хотел говорить о своих предвидениях, хотя никто и не расспрашивал о будущем, говорили о прошлом. О любви и ненависти. Гарвин все гнул свою линию: я, мол, плохой и опасный, меня лучше превентивно повесить, потому как даже выжечь себя я не умею, не знаю столь мощных заклинаний и так далее. «Только попробуй», — обещающе говорил Маркус.
— Магия, основанная на ненависти, по-твоему, неуничтожима? — удивился шут. — Ну и кого ты ненавидишь сейчас?
— Себя, — пожал плечами Гарвин.
— За то, что меня чуть не пожег? — спросил Маркус. — Что Делиена хваталась за ножик, который ты в руке держал?
— Не упрощай, Маркус.
— А ты не усложняй. За что ты себя ненавидишь сейчас? За то, что любить наконец можешь? За то, что перестал ненавидеть других?
— Что вы вообще о ненависти-то знаете? — усмехнулся Гарвин. — Не о ярости, а именно о ненависти?
— Ну, кое-что я, положим, знаю, — сказал шут. — Доводилось.
— Ты? — неприятно засмеялся Гарвин. — И кто ж такой чести был удостоен?
— Рош Винор. Который поддался чужому влиянию и предал. Можешь мне поверить. Я ненавидел себя так истово… Даже вспоминать страшно. Но от ненависти к себе можно избавиться. Я вернулся.
— И?
— И память о ненависти осталась, конечно. Как напоминание: больше такого не делать. Гарвин, я справился с собой, почему ты не можешь? Только ради всего на свете, не говори со мной, как с мальчишкой. Я давно уже не мальчишка.
— Давно? — удивился Милит. — Ты перестал быть мальчишкой, когда вернулся. А до этого… Уж прости. Ты хоть и считаешь себя человеком, все равно эльф. В тридцать лет эльфы не взрослые. В любой среде. Характер еще не сложился, что ли. Гарвин тебя не видел раньше, но я-то видел. Быть мальчишкой в твоем возрасте и не недостаток. Нормально.
— Гарвин, — строго начала Лена и не выдержала, улыбнулась: все повернулись к ней и с искренним вниманием уставились ей в глаза, даже Гару. — Ну хватит, не надо так на меня смотреть. Гарвин, но мы же справились. Справимся и еще раз. Ты сам говоришь, что теперь я всегда смогу до тебя докричаться.
— А если тебя не окажется рядом, а вот он — окажется?
— А если завтра мы будем идти мимо стройки и мне на голову упадет кирпич? Давай не будем загадывать. В Книге Лены, я полагаю, нет безумного эльфа? И в твоих видениях тоже нет?
— Нет.
— Ну а тогда о чем мы, собственно, говорим? — как-то особенно внятно спросил шут. — Ты уже второй раз рвался умереть, и второй раз согласился жить. И третий раз будет то же самое. Не нужно быть пророком, чтобы понять, что так просто ты от нас не отделаешься.
— Вы пережили бы…
— Пережили, — перебил шут. — Все переживаемо. К тому же мы не в одиночестве, мы вместе. Нам легче, чем тебе. Да и вообще… Я по большому счету и не терял. Разве что себя. А это исправимо.
— И я не терял, — кивнул Милит, — если по большому счету. У меня вроде жена и дочь погибли, только я бревно бесчувственное и горевал о них не больше, чем об остальных эльфах. Хотя дочку-то я, в общем, любил… Просто недостаточно сильно. Не так, как должно отцу.
— Я терял, — сказал Маркус. — И был один. И не думаю, что мне было менее больно. Разве дело в этом? Ты с нами, ты нам нужен, и хватит из себя корчить нервную барышню, у нас для этого Делиена есть. А у Делиены есть для этого основания: она слабая женщина. Ты хочешь с ней сравниваться?
— Она держится получше, — заметил Гарвин тускло. — Хорошо. Я понимаю. Правда, я понимаю вас. И вы — меня. И Корин…
— Что нам Корин, когда мы вместе? — спросил Маркус. — Мой меч и ваша магия — это не кошка чихнула. Потому давайте займемся делом, а не будем оглядываться на этого выпендрежника.
Слово «выпендрежник» они выучили не от Лены, подцепили в одном давно пройденном мире, потому что оно показалось им особенно емким и выразительным. Правда, там оно считалось невероятно ругательным и оскорбительным, потому поначалу они осторожничали, но Лена вообще мало реагировала на ругательства, потому что «сын мокрицы» или «гнилое отродье» — это было как-то мило и нежно против русского мата. А уж выпендрежник! От этого слова веяло чем-то очень родным. Мужчины ценили ее терпимость, однако языки старались сдерживать, все из той же невредной привычки уважать женщин.
В палатке Лена и шут еще долго шептались, боясь быть услышанными. Кольцо сломалось — когда перестало работать как глушилка, просто рассыпалось в пыль. Гарвин, не без шуточек в мужском стиле, сделал им другой амулет аналогичного назначения, просто подобрав плоский камешек на берегу речки. Временно, пока в Тауларме Кайл не сделает чего-то получше. Гарвин не был асом в изготовлении амулетов, потому за надежность и качество не ручался, потому Лене порой бывало не по себе, и шут останавливался, чувствуя ее смущение. Хотя не всегда. Он уверял, что спрашивал у Маркуса и тот ничего не слышал, а Лена подозревала, что Маркус и без амулета ничего не услышал бы, потому что спал весьма крепко.
Они шептались, чтобы не мешать остальным, если вдруг амулет не работает, и чтоб Гарвиново чуткое ухо не услышало, что речь идет о нем. Хотя Лене казалось, что Гарвин так легко научился проникать в ее сознание, что без труда прочитал бы все, что в нем написано.