― Хватит дурачиться, мой добрый Джильо. Отдай свое смертоносное оружие старой Беатриче, пусть она нарежет из него зубочисток, и садись со мной за стол; ведь, в сущности, ты единственный гость, которого я жду.
Джильо разом успокоился, терпеливо позволил увести себя к столу и без стеснения принялся уплетать за обе щеки.
Джачинта спокойно и простодушно продолжала говорить об ожидающем ее счастье, не переставая заверять Джильо, что нисколько не возгордится и не забудет его лица; напротив, если он иногда издали ей покажется, она непременно узнает его и снабдит дукатами, чтобы у него не было недостатка в чулках розмаринового цвета и надушенных перчатках. В свою очередь и Джильо, выпив несколько стаканчиков вина, снова вспомнил всю чудесную сказку о принцессе Брамбилле; он стал дружески уверять Джачинту, что высоко ценит ее добрые чувства к нему; но до её гордости ему дела нет, что же касается ее дукатов, то он в них не нуждается, ибо сам думает вскорости обеими ногами скакнуть на свой трон. Он поведал ей, что самая знатная в мире, самая богатая принцесса уже избрала его своим рыцарем и он надеется к концу карнавала стать супругом сиятельнейшей дамы, навеки сказав «прости» той жалкой жизни, какую вел до сих пор. Джачинта, казалось, сильно обрадовалась счастью, ожидающему Джильо, и тут оба принялись весело болтать о прекрасном будущем, полном радости и богатства.
― Одного бы мне хотелось, ― сказал под конец Джильо, ― чтобы страны, которыми мы будем править, оказались рядом, и мы могли бы жить в добром соседстве. Но если я не ошибаюсь, владения моей обожаемой принцессы лежат где-то за Индией, как раз по левую руку от земли, соседствующей с Персией.
― Жаль, что и мне, ― ответила Джачинта, ― должно быть, придется уехать очень далеко; ведь земля моего царственного супруга лежит у самого Бергамо. Но я уверена, что все устроится, и мы будем и останемся добрыми соседями.
В конце концов Джачинта с Джильо согласились на том, что их будущие владения непременно надо перенести в окрестности Фраскати.
― Доброй ночи, прекрасная принцесса! ― сказал Джильо.
― Спите спокойно, дорогой принц! ― ответила Джачинта, и на этом они, когда настал вечер, мирно и дружески расстались.
Как Джильо в период полной трезвости ума пришел к мудрому решению, сунул в карман фортунатов мешок и бросил гордый взгляд на смиреннейшего из портных. ― Дворец Пистойя и его чудеса. ― Человек в тюльпане читает лекции. ― Царь Соломон ― князь духов и принцесса Мистилис. ― Как старый волшебник облачился в черный шлафрок, надел соболью шапку и с нечесаной бородой скверными стихами изрекал пророчества. ― Злосчастная судьба желторотого птенца. ― Как благосклонный читатель не узнает из этой главы, что произошло после танца Джильо с незнакомой красавицей.
Всякий, гласит одна книга, полная глубокой житейской мудрости, кто наделен хоть некоторой долей фантазии, непременно страдает помешательством. И оно то усиливается, то ослабевает, наподобие прилива и отлива. Первый приближается с наступающей ночью, когда волны, бушуя, все выше, все сильнее несутся к берегам, тогда как самая низкая точка отлива совпадает с утренним часом, когда человек после пробуждения сидит за чашкой кофе. Поэтому в книге дается разумный совет пользоваться утром, как моментом наибольшей трезвости рассудка для выполнения важнейших житейских дел. Только утром следует, например, жениться, читать ругательные рецензии, бить слуг и т. д.
В такой прекрасный час отлива, когда человеческий разум отличается особой ясностью, Джильо пришел в ужас от своего безрассудства, сам не понимая, как он до сих пор его не ощутил, хотя необходимость в этом давно назрела.
«Нет сомнения, ― подумал Джильо, радостно сознавая, что в голове у него прояснилось, ― старый Челионати полупомешанный и не только сам наслаждается своим безумием, но старается опутать им и других, вполне разумных людей. И так же несомненно, что прекраснейшую, богатейшую принцессу, божественную Брамбиллу завлекли во дворец Пистойя... О небо и земля! Может ли меня обмануть надежда, подтвержденная предчувствиями, мечтами и даже алыми устами прелестнейшей из масок, что именно на меня, счастливца, устремила она нежный свет своих небесных глаз? Неузнанная, под вуалью, скрытая за решеткой ложи, принцесса увидела меня в роли какого-нибудь принца и полюбила меня. Но можно ли ей приблизиться ко мне прямым путем? Не нуждается ль это прекрасное создание в посреднике, в наперснике, что связал бы нас единой нитью, которая в конце концов превратилась бы в сладостнейшие узы? Как бы там ни было, нет сомнения, что только Челионати может привести принцессу в мои объятия. Но, вместо того чтобы, как полагается, выбрать прямой путь, он бросает меня головой вниз в сплошное море безумия, обмана, всеми силами старается убедить меня, что только под самой уродливой личиной должен я искать на Корсо свою прекрасную принцессу, рассказывает небылицы об ассирийском принце, о волшебниках... Довольно с меня всех этих глупостей, довольно этого сумасбродного Челионати! Что мне мешает, одевшись понаряднее, проникнуть во дворец Пистойя и броситься к ногам светлейшей? О боже, почему я не сделал этого вчера, третьего дня?»
Торопливо пересмотрев свой гардероб, Джильо был неприятно поражен: берет с перьями ни на волос не отличался от ощипанного петуха, трижды перекрашенный камзол отливал всеми цветами радуги, а плащ слишком явно выдавал искусство портного, который с помощью самых изощренных швов отважно пытался бороться со всеизнашивающим временем, а пресловутые голубые шелковые штаны и розовые чулки выцвели, как осенние листья. Грустно ощупал Джильо кошелек, уверенный, что он почти пуст, но нашел его доверху полным.
― Божественная Брамбилла! ― восторженно воскликнул он, ― да, я помню о тебе, помню о своей милой мечте!
Можно себе представить, что с этим приятным кошельком в кармане, показавшимся ему чем-то вроде фортунатова мешка, Джильо тут же обегал все лавки старьевщиков и портных, чтобы раздобыть красивейший наряд, в какой когда-либо облачался на сцене принц. Но все, что ему ни показывали, было для него недостаточно роскошно и нарядно. В конце концов решив, что его может удовлетворить только костюм, сшитый мастерской рукой Бескапи, он немедленно отправился к нему. Маэстро Бескапи, услышав просьбу Джильо, весь расплылся в улыбке и воскликнул:
― О мой дорогой синьор Джильо, этим-то я могу вам услужить! ― и повел жаждущего покупки клиента в другую комнату. Но как же тот был разочарован, когда не увидел там никакой одежды, кроме полного набора костюмов для комедии дель арте и сумасбродных масок. Джильо подумал, что маэстро Бескапи его не понял, и стал ему живо описывать тот изящный, богатый наряд, в какой хотел бы одеться.
― Ах боже мой! ― вырвалось у опечаленного Бескапи. ― Что ж это опять такое, мой дорогой синьор? Неужели у вас снова приступ...
― Угодно ли вам, маэстро портной, ― нетерпеливо прервал его Джильо, потрясая вязаным кошельком с дукатами, ― продать мне костюм, какой мне хочется? Если нет, то прекратим этот разговор...
― Ну-ну, только не сердитесь, синьор Джильо, ― смиренно сказал Бескапи. ― Ах, вы не знаете, какие хорошие чувства я к вам питаю, сколько добра желаю вам. Эх, было б у вас немного, хоть крошечка разума.
― Да как вы смеете, господин портняжных дел мастер? ― гневно вскрикнул Джильо.
― Ах, если я портняжных дел мастер, то с каким бы удовольствием я сшил вам платье в точности по вашей мерке и самое для вас подходящее! Синьор Джильо, вы стремитесь к гибели, и мне жаль, что я не вправе сообщить вам все, что мне рассказывал об ожидающей вас судьбе мудрый Челионати.
― А, мудрый Челионати! ― повторил Джильо. ― Милейший синьор шарлатан, который всячески преследует меня, любыми средствами готов лишить меня величайшего счастья, ибо ненавидит мой талант, меня самого, потому что он противник серьезного направления в театральном искусстве, отстаиваемого возвышенными натурами, и рад бы все осмеять, превратить в безмозглую шутку, в нелепый, дурацкий маскарад! О мой добрейший маэстро Бескапи, я знаю все: достойный аббат Кьяри открыл мне все его козни. Аббат превосходнейший человек, поэтичнейшая натура, какую редко встретишь, ибо для меня он написал своего «Белого мавра», и никому на свете, говорю вам, не сыграть белого мавра, как я.
― Да что вы говорите? ― громко расхохотавшись, воскликнул маэстро Бескапи. ― Неужели почтенный аббат, да отзовут его скорее небеса и приобщат там к синклиту избранных натур, ― сумел своей слезной водицей, которую столь обильно проливает, отмыть добела мавра?
― Еще раз спрашиваю вас, маэстро Бескапи, ― сказал Джильо, еле сдерживая гнев, ― угодно вам продать мне за мои полновесные дукаты нужный мне костюм или нет?
― С удовольствием! ― превесело ответил Бескапи. ― С удовольствием, мой любезнейший синьор Джильо.
С этими словами он открыл комнатку, где висели самые роскошные и красивые наряды. Джильо бросился в глаза полный комплект платья, действительно очень богатого, но своей удивительной пестротой несколько фантастичного. Маэстро Бескапи сказал, что это очень дорогое платье и вряд ли будет Джильо по карману. Но когда тот, изъявляя настойчивое желание купить его, вытащил кошелек и попросил назначить любую цену, Бескапи заявил, что никак не может продать ему этот костюм, ибо он предназначен для одного иностранного принца, точнее сказать, для принца Корнельо Кьяппери.
― Да что вы говорите? ― воскликнул Джильо, полный восторга и экстаза. ― Значит, это платье сшито для меня. Вам повезло, Бескапи! Перед вами принц Корнельо Кьяппери, который обрел у вас свою внутреннюю сущность, свое «я»!
Едва Джильо произнес эти слова, как маэстро Бескапи сорвал с вешалки платье, позвал подмастерья и приказал быстро сложить все в корзину и нести за светлейшим принцем.
― Оставьте у себя ваши деньги, всемилостивейший принц! ― воскликнул портной, когда Джильо хотел ему заплатить. ― Вы, вероятно, спешите. Ваш покорнейший слуга уверен, что не останется в накладе... Надо думать, белый мавр возместит ему эту небольшую затрату. Да хранит вас бог, сиятельный князь!
Бросив гордый взгляд на портного, который то и дело сгибался в изящном поклоне, Джильо сунул в карман фортунатов мешок и удалился вместе с красивым нарядом принца.
Платье так прекрасно сидело на нем, что Джильо от великой радости дал подмастерью, помогавшему ему раздеться, новенький блестящий дукат. Но тот попросил его дать взамен два настоящих паоли, ибо он слышал, будто золото театральных принцев ничего не стоит, что это простые пуговицы или фишки. Джильо в ответ выбросил за дверь слишком умного подмастерья.
Перепробовав перед зеркалом самые красивые, изящные жесты, вспомнив самые невероятные монологи героев, страдавших от любви, и проникшись полным убеждением в своей неотразимости, Джильо с наступлением сумерек смело отправился во дворец Пистойя.
Незапертая дверь сразу же поддалась, и Джильо вошел в обширную прихожую с колоннами, где стояла гробовая тишина. Он изумленно осмотрелся вокруг, и перед ним из самых темных глубин памяти возникли какие-то смутные образы прошлого. Джильо показалось, что он уже бывал здесь. Но все расплывалось в его сознании, все старания отчетливо уловить хоть один образ остались бесплодными, и Джильо охватил такой страх, такая угнетенность, что у него пропала всякая охота продолжать свою авантюру.
Он собирался уже покинуть дворец, как вдруг чуть не упал от испуга: навстречу ему, словно из тумана, выплыл: его двойник. Но Джильо тут же сообразил, что принял за двойника собственное отражение в темном зеркале на стене. И в это мгновение ему почудилось, будто сотни голосков шепчут ему: «О синьор Джильо, как вы красивы, как дивно хороши собой!» Джильо, стоя перед зеркалом, напыжился, высоко закинул голову, подбоченился левой рукой и, подняв правую, патетически воскликнул:
― Мужайся, Джильо, мужайся! Тебя ждет верное счастье, спеши его поймать! ― Тут Джильо принялся шумно расхаживать по прихожей, прочищать горло, кашлять, но кругом господствовала все та же мертвая тишина, не слышно было ни одной живой души. Джильо попытался открыть одну, другую дверь, которые вели, должно быть; во внутренние покои: все они оказались заперты.
Ему только и оставалось, что подняться по широкой мраморной лестнице, которая, помпезно изгибаясь, шла по обеим сторонам парадных сеней.
Наверху, в коридоре, отделанном с такой же строгой роскошью, как и все кругом, Джильо почудились долетавшие откуда-то издалека звуки странного, незнакомого ему инструмента. Он осторожно, крадучись, продвигался по коридору, пока не увидел впереди себя ослепительный луч света, струившегося через замочную скважину какой-то двери. Теперь он ясно различил, что принял за звуки незнакомого инструмента человеческий голос, который и правда звучал так странно, будто кто-то попеременно то ударял в цимбалы, то дул в дудку низкого, глухого тона. Только Джильо подошел к двери, как она сама собой, тихо-тихо отворилась. Он переступил порог и, пораженный, замер на месте.
Он находился в громадной зале: стены ее были облицованы белым в пурпурных прожилках мрамором; с высокого купола спускался светильник, заливая всю залу словно расплавленным золотом. В глубине, под балдахином из золотой парчи, стояло на возвышении из пяти ступеней золоченое кресло, покрытое пестрым ковром. В кресле восседал старичок с длинной седой бородой, в серебристом таларе, тот самый, что занимался науками в сверкающем золотом тюльпане, когда принцесса Брамбилла шествовала во дворец Пистойя. Как и тогда, его почтенную главу украшала серебряная воронка, на носу сидели огромнейшие очки, и, как тогда, он читал, сейчас, правда вслух, большую книгу, лежавшую на спине коленопреклоненного мавра. По обе стороны кресла, подобно могучим телохранителям, стояли два страуса и по очереди переворачивали клювом страницу, когда старичок кончал ее.
Возле него полукружием сидело около сотни дам, прекрасных как феи и столь же роскошно одетых, ибо известно, что феи любят щеголять нарядами. Дамы усердно вязали филе. Посреди этого полукружия, перед старичком, на маленьком алтаре из порфира, в позе людей, погруженных в глубокий сон, лежали две крошечные, дивные куколки с королевской короной на головах.
Несколько оправившись от изумления, Джильо решил дать знать о своем присутствии. Но он едва успел подумать об этом, как ощутил крепкий удар в спину. К немалому своему ужасу, он только сейчас заметил, что стоит среди целой шеренги мавров, вооруженных длинными пиками и короткими саблями. Мавры пялились на него, сверкая глазищами и щеря белые, как слоновая кость, зубы. Джильо понял, что будет всего лучше набраться терпения.
То, что старик читал дамам, вышивающим филе, звучало примерно так:
«Огненный знак Водолея стоит над нами. Дельфин плывет по бурным волнам, извергая из ноздрей в мутные воды чистый хрусталь. Настало время поведать вам о свершившихся великих тайнах, о дивной загадке, разрешение коей спасет вас от роковой гибели... Маг Гермод стоял на вышке и наблюдал течение звезд. В это время четверо людей, закутанных в ризы цвета палых листьев, вышли из леса и, приблизившись к подножью башни, стали сетовать и плакать:
― Внемли нам! Услышь нас, великий маг Гермод! Не останься глух к нашим мольбам, очнись от глубокого сна! Хватило б у нас силы натянуть лук короля Офиоха, мы бы пустили тебе стрелу прямо в сердце, как сделал он, и тебе пришлось бы спуститься к нам, а не торчать наверху в бурю, как бесчувственная колода! Но, достойный старец, мы держим наготове несколько камней и, если ты не соизволишь проснуться, запустим их тебе в грудь, чтоб разбудить спящие в ней человеческие чувства; пробудись же, великий старец!
Маг глянул вниз, перевесился через перила и голосом, подобным глухому рокоту бушующего моря или вою близкого урагана, промолвил:
― Эй, вы, люди, там внизу! Не будьте ослами! Я не сплю, и меня незачем будить стрелами и камнями. Я, пожалуй, уже догадываюсь, чего вам от меня надобно, милые люди! Подождите немного, сейчас я к вам спущусь. А пока можете нарвать земляники или поиграть в салки на мшистых камнях. Я скоро приду.
Когда маг Гермод сошел к ним и уселся на большом камне, покрытом мягким ковром густого ярко-зеленого мха, один из пришельцев, видимо старейший из всех, ибо седая борода спускалась у него до самого пояса, сказал так:
― Великий Гермод! Ты, вероятно, знаешь заранее все, о чем я собираюсь сказать тебе. Но чтобы ты знал, что и я об этом знаю, я должен говорить.
― Говори, о юноша! ― ответил маг. ― Я охотно выслушаю тебя, ибо речи твои обнаруживают проницательный ум, а то и глубокую мудрость, хотя ты только-только стоптал свои детские башмачки.
― Как вам известно, великий маг, ― продолжал пришелец, ― однажды в совете обсуждался вопрос о том, что каждый подданный обязан ежегодно пополнять главную государственную сокровищницу шуток известным количеством острот в пользу бедных на случай, если в стране начнется голод или жажда; и вдруг король Офиох сказал: «Лишь в ту минуту, как человек падает, во весь рост выпрямляется его подлинное «я». И вам известно, что едва король Офиох произнес эти слова, он и впрямь упал и больше не встал, ибо умер. Случилось, что и королева Лирис в то же мгновение смежила глаза, чтобы никогда их не открывать. Венценосная чета не оставила после себя потомства, и государственный совет в вопросе престолонаследия попал в крайне затруднительное положение. Придворный астроном, человек большого ума, придумал наконец средство, как сохранить на долгие годы власть короля Офиоха. Он предложил поступить с ним так, как в свое время поступили с князем духов ― царем Соломоном, коему они долго еще повиновались после его кончины. Для этого в государственный совет призвали главного придворного столяра, и тот смастерил из букового дерева изящную подставку. Ее подсунули под сиденье королю Офиоху, надлежащим образом набальзамировав его особыми травами, так что казалось, будто он по-прежнему восседает, гордый и величавый. С помощью потаенного шнурка, конец которого, как у колокольчика, висел в конференц-зале верховного совета, приводили в движение его руку, и он размахивал скипетром туда и сюда. Никто не сомневался, что король Офиох жив и царствует. Но с Урдар-источником стало твориться нечто странное. Вода озера, образовавшегося из него, по-прежнему оставалась чистой и прозрачной. Но, вместо того чтобы ощущать особенную радость, многие теперь, глядясь в нее, чувствовали злобу и раздражение, ибо противно всякому человеческому достоинству, разуму и с трудом накопленной мудрости видеть всю природу, и особенно себя опрокинутым вниз головой. С каждым днем росло число таких людей, и они уверяли, будто испарения светлого озера действуют одурманивающе на ум и превращают в пустое шутовство серьезность, приличествующую человеку. От досады они бросали в озеро всякую дрянь, отчего оно утратило свою зеркальную ясность, все больше мутнело, пока не уподобилось грязному болоту. О мудрый маг, сие навлекло на страну много несчастий, ибо достойнейшие люди теперь колотят себя по лицу, утверждая, будто это и есть ирония мудрых. Но самое большое несчастье произошло вчера. С добрым королем Офиохом случилось то же, что с князем духов. Злой червь-шашень незаметно подточил постамент, и на глазах у толпы, проникшей в тронную залу, его величество в разгаре славного царствования шлепнулся на пол так, что теперь больше невозможно стало скрывать его кончину. Я сам, о мудрый маг, как раз дергал за шнурок, приводя в движение его руку со скипетром, и, оборвавшись, шнурок так стегнул меня по лицу, что я на всю жизнь сыт этой должностью. Ты, о мудрый Гермод, всегда пекся о благе страны Урдар-сада, скажи, что нам делать, чтобы достойный наследник взял в руки власть и Урдар-озеро стало опять прозрачным и ясным?