Самоубийством кончал - 2 раза.
Били меня - 3 раза.
Все это происходило не из авантюризма, а просто так - не везло..."
Если бы в этом (далеко не полном) перечне он не научился различать явления, если бы не поднялся он над ними с несравненным талантом человечности, мы не прочитали бы его грустно-смешных рассказов, без которых невозможно вообразить литературу 20-х годов.
3
Уже и тогда, среди едва замечавшихся отношений, была заметна близость между Зощенко и Слонимским. "Зощенко - новый Серапионов брат, очень, по мнению Серапионов, талантливый", - писал Слонимский Горькому 2 мая 1921 года.
Зощенко был одним из участников Студии переводчиков, устроенной К. И. Чуковским и А. Н. Тихоновым для будущего издательства "Всемирная литература".
Но почему Зощенко не сразу появился на наших субботах, как другие студисты - Лунц, Никитин, Познер? Мне кажется, что это связано с решающим переломом в его работе.
"Когда выяснилось, что два-три моих способных опыта были всего лишь счастливой удачей, и что с литературой у меня ничего не выходит, и что я пишу удивительно плохо, - писал Бабель в своей автобиографии,- Алексей Максимович отправил меня в люди. И я на семь лет - с 1917 по 1924 - ушел в люди".
4
Ничего преднамеренного не было в том беспримерном "путешествии в люди", которое совершил Зощенко между 1915 и 1920 годами. Возможно, что ему хотелось (как Борису Житкову) "научиться всему", и действительно, на торжественном вечере, устроенном в его честь ленинградским Домом писателей, он с гордостью сказал, что однажды на пари сшил костюм и, хотя пиджак слегка скособочил, выигрыш остался за ним.
Однажды он рассказал мне, что в молодости зачитывался Вербицкой, в пошлых романах которой под прикрытием женского равноправия обсуждались вопросы "свободной любви".
- Просто не мог оторваться, - серьезно сказал он.
Он был тогда адъютантом командира Мингрельского полка, лихим штабс-капитаном, и чтение Вербицкой, по-видимому, соответствовало его литературному вкусу. Но вот прошли три-четыре года, он вновь прочел известный роман Вербицкой "Ключи счастья", и произошло то, что он назвал "чем-то вроде открытия".
- Ты понимаешь, теперь это стало для меня пародией, и в то же время мне представился человек, который читает "Ключи счастья" совершенно серьезно.
Возможно, что это и была минута, когда он увидел своего будущего героя. Важно отметить, что первые поиски, тогда еще, может быть, бессознательные, прошли через литературу. Пародия была трамплином. Она и впоследствии была одним из любимых его жанров: он писал пародии на Е. Замятина, Вс. Иванова, В. Шкловского, К. Чуковского. Это была игра, но игра, в которой он показал редкий дар свободного воспроизведения любого стиля, в том числе и пушкинского ("Шестая повесть Белкина"), что, кстати сказать, далось ему с немалым трудом. Он оттачивал свое перо на этих пародиях: перечитайте их - и вы увидите живых людей, отчетливо просвечивающих сквозь прозрачную ткань стилизации. Характеры схвачены проницательно, метко - и, может быть, именно в этом сказался многосторонний жизненный опыт. Как Зощенко "наслушался" своих героев, так он "начитался" и с блеском воспроизвел изысканный стиль Евг. Замятина, парадоксальный В. Шкловского, "лирически-многоцветный" Вс. Иванова.
Вопреки своей отдаленности друг от друга, все они, с его точки зрения, писали "карамзиновским слогом" - и он дружески посмеялся над ними. Дружески, но, в сущности, беспощадно, потому что его манера, далекая от "литературности", в любом воплощении была основана на устной речи героя.
Кто же был этот герой?
Тынянов в одной из записных книжек набросал портрет мещанина и попытался психологически исследовать это понятие.
"Лет 20-25 тому назад в Западной Руси слова "хулиган" не существовало, было слово - "посадский". В посадах, в слободах оседали люди, вышедшие за пределы классов, не дошедшие до городской черты или перешедшие ее...
Мещанин сидел там на неверном, расплывчатом хозяйстве и косился на прохожих. Он накоплял - старался перебраться в город, пьянствовал, тратился, "гулял" (обыкновенно злобно гулял). Чувство собственности сказывалось не в любви к собственному хозяйству, а в нелюбви к чужим.
Стало быть: оглядка на чужих, "свои дела", иногда зависть. Почти всегда - равнодушие. Пес, этот барометр социального человека, старался у мещанина быть злым. Крепкий забор был эстетикой мещанина. Внутри тоже развивалась эстетика очень сложная. Любовь к завитушкам уравновешивалась симметрией завитушек. Жажда симметрии - это была у мещанина необходимость справедливости. Мещанин, даже вороватый или пьяный, требовал от литературы, чтобы порок был наказан - для симметрии...
...Все это нужно как заполнение пространства, которого мещанин боится. Пространство - это уже проделанный им путь от деревни к городу, и вспомнить его он боится. Он и город любит из-за скученности. Между тем диссимметрия, оставляя перспективность вещей, обнажает пространство. Любовь к беспространственности, подспудности - всего размашистей и злей сказывается в эротике мещанина. Достать из-под спуда порнографическую картинку, карточку, обнажить уголок между чулком и симметричными кружевами, приткнуть, чтобы не было дыханья, и наслаждаться частью женщины, а не женщиной".
В "Рассказах Назара Ильича господина Синебрюхова" Зощенко не только понял это всепроникающее явление, но проследил лицемерно-трусливый путь мещанина через революцию и гражданскую войну. В этой книге было предсказано многое. У нового мещанина (времен нэпа) не было "забора", он жил теперь в коммунальной квартире, но с тем большей силой развернулась в нем "оглядка на чужих", зависть, злобная скрытность. Беспространственность утвердилась в другом, эмоциональном значении.
"Рассказы Назара Ильича..." писались, когда Зощенко пришел к "серапионам". Расстояние между автором и героем было в нем беспредельным, принципиально новым. Каким образом это "двойное зрение" не оценила критика, навсегда осталось для меня загадкой.
5
Проболтать до рассвета, не отпустить, не отступиться от друга. Острота настоящего, его неотъемлемость, еще незнакомое угадывание в нем будущего. Надежда! Единодушие не мысли, но чувства. Доверие! Звон старинных часов, показывающих не только дни и часы, но и годы, раздается, когда в блеске молодости открывается улыбающееся лицо. Совершается открытие: да, так было! Вот оно, колючее, обжигающее, не постаревшее за полстолетия воспоминание!
Но иногда нужно просто ждать, отложив в сторону старые письма, старые фото. И оказывается, что первое впечатление под рукой, а не там, где ты пытался найти его, пласт за пластом отбрасывая время. Постороннее, случайное, косо скрестившееся, ничего, кажется, не значившее отбрасывает занавеску волшебного фонаря - и то, что ты искал за тридевять земель, открывается рядом.
В этот вечер - "Серапионовы братья" собирались по субботам - читали поэты: Тихонов - из книги, которую он решил назвать "Орда", и Полонская - из книги, для которой мы все придумывали название.
"Гостишек" не было, и мне особенно нравились такие встречи - я был сторонником замкнутости нашего "ордена". Должно быть, моему студенческому воображению мерещилось нечто рыцарское, требующее обрядности, "посвящения". Первая читала Полонская, приятная, с неизменной мягкой улыбкой на свежем лице, с черным пушком на верхней губе, который шел к ней и тоже каким-то образом был связан с ее мягкостью и добротой. По моим тогдашним понятиям она была не очень молода - лет двадцати семи. Отличный врач, никогда не оставлявший своей профессии, она писала стихи, которые мы любили и ценили.
Когда редакция "Литературных записок", издававшихся Домом литераторов, предложила "серапионам" опубликовать свои автобиографии, я отделался каким-то неостроумным мальчишеским вздором, а она ответила тонко и по-женски умно. Мне хочется привести ее ответ не только потому, что он характеризует и атмосферу тех годов, и нашу единственную "Серапионову сестру", но и потому еще, что автобиография Зощенко, отрывок из которой я привел выше, была написана по той же просьбе редакции "Литературных записок". Вот что написала Е. Г. Полонская: "Когда я была маленькой, я всегда думала, что кроме гимназии и университета существует еще школа, в которой учат разным, необходимым для жизни премудростям, известным только взрослым людям. Как брать билет на вокзале, как нанимать носильщика, договариваться с извозчиком, как торговаться в лавке, как просить извинения за шалости и как отвечать на вопросы: кого ты больше любишь - папу или маму?
В гимназии училась хорошо, но трем вещам никак не могла научиться - не опаздывать на первый урок, не смотреть исподлобья и не говорить дерзостей. Затем я уехала за границу, окончила университет и наконец, побывав во многих городах, убедилась, что такой школы, о которой я мечтала в детстве, не существует. К сожалению, список предметов, которым я не могла научиться, еще увеличился: нужно чувствовать серьезность разных положений, поступать на службу и уходить со службы, вести переговоры с редакторами и издателями, хлопотать о том, чтобы сделаться 187-м кандидатом на академический паек, обижаться кстати и отвечать вовремя. Я заявляю, что пока такой школы нет, я вовсе не обязана это делать. Писание автобиографий относится к той же серии. Писать автобиографии я не умею. Я пишу стихи".
Когда я познакомился с Елизаветой Григорьевной, она уже не смотрела исподлобья.
В тот вечер она прочитала несколько стихотворений, которые впоследствии вошли в книгу "Знаменья". Тихонов предложил исправить одну строку: вместо
Мне пресно сладкое, я горького хочу
он посоветовал:
Мне пресно сладкое, я горечи хочу.
- А то Алексей Максимович может принять на свой счет, - сказал он под общий хохот. - Хотя, без сомнения, будет польщен...
Потом он стал читать свои стихи - и превосходные. С каждым днем он писал все лучше. Сибирь явилась перед нами, с ее мамонтами, захлебывающимися, потому что на ковчеге для них не нашлось места во время всемирного потопа, - и через миллионы лет земля, где:
...из рек, убегающих прямо,
Так широко и плавно,
Может пить только бог или мамонт,
Приходя как к равному равный.
Потом пришел Зощенко, франтовато приодевшийся. Только что вышла его первая книга "Рассказы Назара Ильича господина Синебрюхова". Хотя часть тиража (к счастью, небольшая) появилась по ошибке в обложке "Трактата о трагическом" Константина Державина, гораздо важнее было то, что наборщики, работая над книгой, читали рассказы вслух и вся типография смеялась до упаду.
Очень хорошо было, что пришел Зощенко, но, к сожалению, он пригласил к "серапионам" трех актрис какого-то театра, гастролировавшего в Петрограде, и это, с моей точки зрения, было плохо. Девушки, впрочем, были хорошенькие, особенно одна, востренькая, белокурая, которой, очевидно, понравилось мое мрачное, насупленное лицо, потому что, пока ее подруги читали стихи, она делала мне глазки.
Пожалел ли я о сердечной атмосфере этого вечера, когда мы чуть ли не впервые серьезно заговорили о поэзии? Груздев, до прихода Зощенко и "гостишек" упрекая Георгия Иванова, Адамовича, Оцупа в "болотной безошибочности и гладкости", процитировал Гумилева:
...И как пчелы в улье опустелом,
Дурно пахнут мертвые слова.
Полонская, редко выступавшая, сравнив баллады Одоевцевой и Тихонова, обвинила Одоевцеву в холодном, рассудочном подражании английской поэзии.