Федин, как всегда, попытался придержать меня, прервал на какой-то бессвязной фразе, пошутил...
Куда там! Я продолжал свою язвительную речь - и, не дождавшись других выступлений, девушки обиделись и ушли. Зощенко проводил их.
"Серапионы" дружно ругали меня, я отбивался - и замолчал, когда он вернулся. Все замолчали. Должно быть, не только я, никто из "братьев" таким его еще не видел. Смуглое лицо побелело, красивые темные глаза чуть косили. Он был в бешенстве. Не повышая голоса, он сказал, что я вел себя как ханжа помнится, меня не только оскорбило, но еще и удивило это слово,- и потребовал, чтобы товарищи осудили мое возмутительное поведение. Я ответил, что очень удивлен тем, что он, требуя от меня ответа, обращается к другим, и что не позволю устраивать над собой суд, тем более что ни в чем не считаю себя виноватым.
- Полагаю, что вопрос может решить только та встреча лицом к лицу, сказал я холодно, - с помощью которой еще недавно решались подобные споры и от которой я ни в коем случае не намерен уклониться.
Гордо подняв голову, я вышел и не помня себя помчался по Невскому. Мы деремся! Правда, Зощенко промолчал, и у меня не было уверенности, что он понял, что я его вызываю. Он промолчал, а кто-то (кажется, Федин) улыбнулся. Все равно мы деремся! Завтра нужно ждать секундантов... Десять шагов и до результата.
Тыняновы уже спали, и я рассказал о ссоре утром, после бессонной ночи.
Юрий Николаевич морщился, слушая меня, я знал это выражение энергичного и одновременно беспомощного неодобрения, когда он встречался с нелепостью, которая уже совершилась, и, стало быть, в ней ничего нельзя изменить. В нелепости был виноват, по его мнению, я.
- Почему?
- Ну, хотя бы потому, что ты был, по-видимому, невежлив, - раздражаясь, заговорил Юрий Николаевич. - И ведь это уже не в первый раз. Мне кажется, что ты должен извиниться перед Зощенко.
- Ни за что!
- Ну, как хочешь. А мне пора.
И он ушел на работу.
Это были трудные для меня дни января 1922 года. В университете я еще не сдал минимум за первое полугодие. В Институте восточных языков (я учился и там) нельзя было не посещать занятий, но я не ходил и в институт: сидел дома, зубрил историю римской литературы и вскакивал на каждый звонок. Ждал секундантов.
Кого из друзей просить взять на себя эту трудную, но благородную роль? Я сочинял предсмертные записки, уверенный в том, что буду убит. Зощенко недавно снял военную форму, был известен своей храбростью - можно было не сомневаться в том, как окончится встреча.
Прошло два дня, Юрий Николаевич стал подсмеиваться надо мной и вдруг притащил откуда-то "Дуэльный кодекс". Я рассердился, потом прочел кодекс. Он был написан сыном (или племянником) известного Суворина, издателя газеты "Новое время". В коротком предисловии автор сообщал, что однажды как будто "принял вызов на дуэль", а в пространном послесловии - что он его все-таки не принял.
По-видимому, кодекс был издан, чтобы доказать доблесть автора, человек чести, он слишком хорошо знал, как надо ее защищать. Многое изумило меня в этой книге. Она была отражением жизни, казавшейся фантасмагорией именно потому, что о ней было рассказано фотографически точно. Лишь семь-восемь лет тому назад достаточно было не ответить на поклон - и оказаться в двадцати шагах перед пистолетом. С помощью дуэли можно было защищаться от оскорбительного письма, действия, компрометирования жены и даже от жеста, если он покажется неприличным.
Особенное место отводилось печати: обиженный мог вызвать на дуэль автора, а если тот скрыл свое имя под псевдонимом - издателя или того и другого.
Драться полагалось на шпагах или гладкоствольных пистолетах, заряжающихся сферической пулей. Вспоминая, как ловко мы с братом фехтовали на отцовских шпагах, я пожалел, что вызван был, по-видимому, не я, а Зощенко и, следовательно, выбор оружия принадлежал ему.
Читая главу "Цель дуэли", я задумался: дуэль, оказывается, была "недопустима как средство тщеславия, возможности хвастовства и фанфаронства": вся Тынкоммуна единодушно упрекала меня в фанфаронстве. Согласно кодексу, ждать полагалось не долго - два дня. Они уже прошли, но я добросовестно просидел еще два. Скучный учебник Модестова по римской литературе был изучен вдоль и поперек, из Института восточных языков позвонили и сказали, что я буду исключен, если не явлюсь на очередное занятие.
Наконец после долгих колебаний - идти или нет? - взволнованный, с горящими щеками, я отправился на первую годовщину нашего "ордена". Зощенко, веселый, красивый, с добрым лицом, пришел туда поздно, когда мы играли в какую-то игру вроде "телефона". Это было в комнате Мариэтты Шагинян в Доме искусств. Поклонившись хозяйке, он стал неторопливо двигаться вдоль ряда играющих, здороваясь, и, дойдя до меня, остановился. Я вскочил, и, как Ивана Ивановича и Ивана Никифоровича, нас стали мирить, уговаривая и толкая друг к другу.
Наконец мы поцеловались, и Зощенко сказал мне, улыбаясь:
- Знаешь, а ведь я эти дни почти не выходил. Думал: черт его знает, мальчишка горячий! Ждал секундантов.
6
Утверждая, что "все мы вышли из гоголевской "Шинели"", Достоевский ошибся даже по отношению к своим современникам. И все же, если исключить всеобщность этих слов, они наметили ту традицию в истории русской литературы, которая в XX веке привела к знаменательному появлению Зощенко. Именно он написал нового "маленького человека", духовный мир которого ограничен самым фактом его существования. О близости между Гоголем и Зощенко говорить не приходится, недаром второй относился к первому с таким болезненным интересом. Для обоих литература в конечном счете была единственным средством самопознания, и если бы в руке оказалось не перо, а резец скульптора или кисть художника - ничего бы не изменилось. Для обоих это было явлением, возникшим на заре творчества, развивавшимся в поисках самого себя, то отступавшим, то наступавшим и в конце концов определившимся как главная черта их духовного мира. Литература сама по себе, не связанная с безотвязным стремлением понять себя, для них почти не существовала.
Известно, какие муки испытал на этом пути Гоголь, взваливший на себя ношу ответственности за собственный талант. Не сладко пришлось и Зощенко, который от поисков здоровья ("Возвращенная молодость") пришел к поискам духовного здоровья для всего человечества ("Перед восходом солнца"). Во второй части этой книги он сознательно отстранил несравненный дар "художественной информации", достигший под его пером необыкновенной изобразительной силы.
Но поставим рядом два великих открытия, которые были сделаны Гоголем в XIX веке, а Зощенко - в XX веке. Они объединяются в понятии "маленький человек"!
Акакий Акакиевич - мастер, художник, всецело поглощенный тайнами своего скромного дела. В его переписывании ему видится "какой-то свой разнообразный и приятный мир... некоторые буквы у него были фавориты, до которых если он добирался, то был сам не свой: и подсмеивался, и подмигивал, и помогал губами, так что в лице его, казалось, можно было прочесть всякую букву, которую выводило перо его". Он беден и беззащитен, он сам почти превращен в те "ровным почерком выписанные строки", которые занимают его воображение и на службе, и на улице, и дома. Он ничтожен, его не замечают не только "значительные лица", но и товарищи по работе. Но еле слышная нота ответственности, переходящей в сочувствие, начинает звучать в глубине рассказа. Кто виноват? Вот почему так потрясен молодой чиновник, посмеявшийся над Акакием Акакиевичем и услышавший в ответ лишь простые слова: "Зачем вы меня обижаете?" Вот почему молодой чиновник останавливается, "как пронзенный", и много раз "содрогается на веку своем", видя, "как много в человеке бесчеловечья". Подчеркнутое преувеличение, с которым написаны эти строки, раскрывающие историю совести, звучат как проповедь, предсказывая "Выбранные места из переписки с друзьями".
И эта нота сочувствия не только слышится все сильнее, но звучит как набат на последних страницах, когда шинель украдена и Акакий Акакиевич смертельно, непоправимо обижен. Вместе с шинелью от него отнимают жизнь. Но хотя "Петербург остался без Акакия Акакиевича, как будто в нем его никогда и не было", остается идея совести, принимающая фантастические очертания. Как будто для того, чтобы показать, что безвинная гибель маленького человека не осталась неотмщенной, развертывается панорама ночного Петербурга, в котором "мертвец в виде чиновника" сдирает "со всех плеч, не разбирая чина и звания, всякие шинели: на кошках, на бобрах, на вате, енотовые, лисьи, медвежьи шубы". Все соотнесено в "Шинели", все выстраивается перед невидимым взглядом, обличающим "скрытое бесчеловечье даже в том человеке, которого свет признает благородным и честным".
7
Этой внутренней связи нет в мире, который встает со страниц ранней прозы Зощенко. Его герои, даром что они живут в коммунальных квартирах, существуют отдельно, идея совести отнюдь не мучает их, она полностью вытеснена идеей собственности. "Вот в литературе существует так называемый "социальный заказ", - писал он. - Предполагаю, что заказ этот в настоящее время сделан неверно. Есть мнение, что сейчас заказан красный Лев Толстой. Видимо, заказ этот сделан каким-нибудь неосторожным издательством. Ибо вся жизнь, общественность и все окружение, в котором живет сейчас писатель, заказывает, конечно же, не красного Льва Толстого. И если говорить о заказе, то заказана вещь в той неуважаемой мелкой форме, с которой, по крайней мере, связывались раньше самые плохие литературные традиции... Мне хочется передать нужный мне тип, тип, который почти не фигурировал раньше в русской литературе. Я взял подряд на этот заказ. Я предполагаю, что не ошибся".
Он не только не ошибся. Он первый почувствовал силу нового мещанина, для которого нравственность была только обузой. Он первый написал Борьку Фомина в полосатых подштанниках, у которого жизнь то возносится на необозримую высоту, то падает, как камень в воду, в зависимости от того, что происходит с пятью тысячами, которые он выиграл - по займу или в лотерею ("Голубая книга", "Трагикомический рассказ про человека, выигравшего деньги").
Психологический мир этого героя, в сущности несложный, исследован Зощенко во всех оттенках - и это почти анатомическое исследование происходит в присутствии автора, который делится с читателем своими размышлениями, ничего не скрывая. В "Голубой книге" он попытался даже "систематизировать" отношения между многочисленными представителями этого мира, пять разделов недаром называются "Деньги", "Любовь", "Коварство", "Неудачи" и "Удивительные события" - названия говорят за себя.
Но есть у Зощенко и другой герой, тоже безоглядно погруженный в собственные интересы, но не стремящийся к корыстной любви, довольствующийся малым и менее всего склонный к коварству. Уже в самом начале своей деятельности (1922) он написал повесть "Коза", уж такую гоголевскую во всех отношениях, что даже странно, что никем еще не отмечено это сходство. Герой рассказа бухгалтер Забежкин, мечтающий о собственной козе, - почти зеркальное отражение Башмачкина, мечтающего о новой шинели. Весь рассказ написан в гоголевском "ключе".
"А шел Забежкин всегда по Невскому, хоть там и крюк ему был. И не потому он шел по Невскому, что на какую-нибудь встречу рассчитывал, а так любопытства ради: все-таки людей разнообразие, и магазины черт знает какие, да и прочесть смешно, что в каком ресторане люди кушают.
А что до встреч, то бывает, конечно, всякое... Вот ведь, скажем, дойдет Забежкин сейчас до Садовой, а на Садовой... дама вдруг... Черное платье, вуалька, глаза... И подбежит эта дама к Забежкину... "Ох, - скажет, молодой человек, спасите меня, если можете... Ко мне пристают, оскорбляют меня вульгарными словами и даже гнусные предложения делают..." И возьмет Забежкин даму эту под руку, так, касаясь едва, и вместе с тем с необыкновенным рыцарством, и пройдут они мимо оскорбителей презрительно и гордо..."
"Неуважаемая мелкая форма", которая была нужна Зощенко для того, чтобы показать нового "маленького человека", неразрывно связана в рассказе с "неуважаемым мелким героем". Забежкин так же одинок, как Башмачкин, и так же, если не более, беззащитен: Акакию Акакиевичу не грозит сокращение штатов. Оба не чувствуют трагической незаметности своего существования, оба мечтают о неизмеримо малом счастье, и оба гибнут, когда это ничтожное счастье отнимают у них.
В "Сентиментальных повестях", написанных в конце двадцатых годов, Зощенко возвращается к этой теме в новом повороте. Мелкий герой задумывается над смыслом своего существования - опасная затея! Тапер Аполлон Перепенчук ("Аполлон и Тамара"), обманутый любимой девушкой, доведенный до нищеты, осмеливается предположить, что человек "так же нелепо и ненужно существует, как жук или кукушка", и о том, что "человечество должно изменить свою жизнь, чтобы найти покой и счастье и чтобы не подвергаться таким страданиям, которые произошли с ним".
В "Страшной ночи" эта тревожная мысль развивается. Герой рассказа Борис Иванович Котофеев -музыкант, играющий в симфоническом оркестре на треугольнике: "Читателю, наверное, приходилось видеть в самой глубине оркестра, вправо, сутулого какого-нибудь человека с несколько отвисшей челюстью перед небольшим железным треугольником. Человек этот меланхолически позвякивает в свой нехитрый инструмент в нужных местах".
Такой профессии не существует - ударные инструменты, в число которых входит и треугольник, занимали свое, существенное место в симфоническом оркестре, когда Зощенко писал свою повесть. Треугольник важен своей "ничтожностью". Более жалкого занятия придумать, кажется, невозможно, а между тем Борис Иванович неразрывно связан с треугольником, "прикреплен к нему" и без него существовать не может.
И вот нехорошая мысль начинает мучить музыканта - мысль о том, что "жизнь не так уж тверда в своем величии". Что в жизни все случайно и что, стало быть, "все завтра же может измениться". Он убеждается в этом, встретив бывшего учителя чистописания, дошедшего до полного падения, потому что "предмет этот был исключен из программы". Но ведь в один несчастный день может быть отменен и треугольник?
Страшное волнение охватывает Бориса Ивановича. В его неподвижный, устоявшийся мир врывается идея цели. Зачем он жил? Он как бы переносится в свое будущее - "электрический треугольник давным-давно изобретен и только держится в тайне, в страшном секрете, с тем чтобы сразу, одним ударом, свалить его". Он уже не "прикреплен", в жизни нет ничего, что прежде служило опорой, и ничего не остается, как просить на улицах подаяния. "Борис Иванович постоял на углу, потом, почти не отдавая себе отчета в том, что он делает, подошел к какому-то прохожему и, сняв шляпу, глухим голосом сказал:
- Гражданин... Милости прошу... Может, человек погибает в эту минуту...
Прохожий с испугом взглянул на Котофеева и быстро пошел прочь.
- А-а, - закричал Борис Иванович, опускаясь на деревянный тротуар. Граждане!.. Милости прошу... На мое несчастье... На мою беду... Подайте, кто сколько может!"
Его принимают за пьяного, улюлюкающая толпа преследует его, загоняет в церковь. Но "Бориса Ивановича в церкви не было.
И когда толпа, толкаясь и гудя, ринулась в каком-то страхе назад, сверху, с колокольни, раздался вдруг гудящий звон набата.
Сначала редкие удары, потом все чаще и чаще поплыли в тихом ночном воздухе.
Это Борис Иванович Котофеев, с трудом раскачивая тяжелый медный язык, бил по колоколу, будто нарочно стараясь этим разбудить весь город, всех людей".
Так "мелкий герой" впервые восстает против своей машинальной, замкнутой жизни. Уже не позвякивает меланхолический треугольник. Колокольный звон разносится по городу, возвещая, что больше так продолжаться не может. Но это - погребальный звон по проснувшемуся сознанию. Не может, но будет. Выхода нет.