Но человек не всегда властен над своим собственным организмом. У Михал Михалыча сдала нервная система. Его лечили, но неудачно. Умер он от дистрофии, не потому, что у него не было еды, а потому, что ему казалось, будто он утерял способность проглатывать пищу.
* * *
Не могу сказать, что я близко знала Михал Михалыча Зощенко, но встречалась я с ним довольно часто, хотя иногда с большими перерывами.
Неправильно сказать "встречались" - мы никогда не встречались вдвоем, и вообще у меня не было друзей, отдельных от Всеволода.
Но мне кажется - что подтверждается дружбой Михал Михалыча с женами Слонимского и Груздева - ему было легче (хотя и "по-мужски" - без намека на фривольные отношения) дружить с женами своих друзей, чем с ними самими, доверительно общаться с женщинами, чем с мужчинами.
Да и машинопись второй части "Перед восходом солнца" Михал Михалыч передал на хранение ведь персонально мне, а не Всеволоду, и к тому же беседуя со мной на эту тему с глазу на глаз.
Это никак не означает, что он не любил Всеволода или не доверял ему. Наоборот, в вопросах чисто литературного свойства он апеллировал прежде всего к нему. Да и дружескую нежность к нему же испытывал. Могу привести этому свидетельство.
В 1955 году состоялся юбилей шестидесятилетия Всеволода. Михал Михалыч на юбилей этот не приехал, но прислал в подарок стаканную табакерку с выгравированной надписью: "Всеволоду Иванову с любовью и почитанием Михаил Зощенко" (у Всеволода тогда возникла кратковременная причуда нюхать табак) и маленькое письмецо: "Прими этот мой маленький подарок и мое (прости!) запоздалое поздравление с твоим славным 60-летием. Любящий тебя Михаил. 5/VII.55 г.".
* * *
Нечего и говорить, как тяжело мы пережили постановление. Это печальное событие застало нас на Рижском взморье, где мы проводили лето.
Всеволод отреагировал по-своему. Он написал роман "Одесская святыня".
В этом романе - извечная тема "Поэт и царь".
Писал Всеволод два месяца непрерывно, неотрывно. Исторические реалии у него были давно заготовлены, но трагический поворот задуманному придало именно роковое постановление.
Всеволоду, что называется, на собственной шкуре отлично была знакома манера критики отождествлять автора с описываемым им персонажем.
Когда в 1928 году Всеволод опубликовал рассказ "Особняк", изобличающий мещанина-стяжателя, в журнале "На литературном посту" была помещена статья, в которой отождествлялся сам Всеволод с выведенным им персонажем.
Статья была снабжена иллюстрацией работы Кукрыниксов: Всеволод в образе цепного пса сидит у собачьей будки, охраняя "свой" особняк. Примечательно, что в библиотеке им. Ленина из комплектов журнала именно эта карикатура тщательно вырезана.
Возвращаясь к роковому постановлению сорок шестого года, надо сказать, что это постановление произвело шоковое впечатление на всех писателей, обитавших в Доме творчества имени Райниса. Писатели начали срочно разъезжаться, атмосфера была, что называется, предгрозовой, как и охарактеризовал ее приехавший к нам из Ленинграда на машине, с женой Татьяной Кирилловной, Илья Александрович Груздев.
Они нас "успокаивали", уверяя, что пока Михаил Михайлович бодр и преисполнен надежды, что "все выяснится".
Всеволод мог успокоить себя, только усиленно трудясь и, как я написала выше, изменив конец задуманного романа в сугубо трагическом плане.
* * *
При встречах с Михал Михалычем разговоры всегда были о литературе, искусстве, политике и никогда о том, что называется "личным".
Познакомилась я с ним в 1926 году в Ленинграде, на каком-то семейном торжестве у Леонида Утесова, куда привел меня Исаак Эммануилович Бабель, с которым я тогда дружила.
За столом Михал Михалыч оказался моим соседом и сразу пленил своей изысканной вежливостью и скромностью, доходящей до застенчивости.
В то время он был уже очень знаменит. Люди узнавали его на улице и в общественном транспорте. А когда я стала говорить ему, какое большое впечатление производят на меня его рассказы, он засмущался, как начинающий подросток.
За все время многолетнего знакомства я не могу вспомнить ни одного поступка Михал Михалыча, бросающего хоть бы малейшую тень на тот изысканный его образ, который живет в моей памяти.
Когда я стала женой Всеволода Иванова, Михал Михалыч бывал у нас в каждый свой приезд в Москву, но, когда мы приезжали в Ленинград, он никогда не приглашал нас к себе (я так и не познакомилась с его женой), а приходил к нам в гостиницу, или же мы встречались у наших общих друзей, Татьяны Кирилловны и Ильи Александровича Груздевых. С Татьяной Кирилловной Михал Михалыч был особенно дружен.
Михал Михалыч, как и Всеволод, - один из "серапионов".
С "серапионами" были у Всеволода самые прочные и длительные дружеские связи, что стало для меня сразу очевидным. Груздевы устроили специальный "прием", на который Всеволод повез меня в 1929 году знакомиться со всеми "серапионами".
Каждый год "серапионы" отмечали "свой" день - 1 февраля. Став москвичом, Всеволод ездил в Ленинград "на дату". 30 ноября 1925 года Всеволод пишет Горькому: "В феврале будущего года, Алексей Максимович, исполняется пять лет Серапионов. Приезжайте в гости к первому февраля в Ленинград! Будет весело, мы собираемся каждый год и веселимся. В прошлом году было очень хорошо!"
О той встрече, когда "было очень хорошо", рассказывал мне не только Всеволод, но и Михал Михалыч, который был инициатором розыгрыша Груздевых, в чьей квартире происходили серапионовские встречи. Чем-то отвлекши хозяев на кухню, расшалившиеся, как мальчишки, "серапионы" быстро перетащили и переставили в чинной груздевской квартире всю мебель и очень радовались изумлению и растерянности аккуратных Груздевых.
В черновиках "Истории моих книг" Всеволод пишет: "...Я любил и люблю поныне "Серапионовых братьев". Мы были и учителями, и учениками друг у друга. Когда М. Горький познакомил меня с молодыми писателями "Серапионовыми братьями" из Дома искусств, я стал "серапионом" и принял шуточную кличку "брат алеут"".
Илья Александрович Груздев рассказывал мне, как всех их поразил в первый свой приход к ним Всеволод, какое впечатление произвел прочитанный им рассказ, начинающийся так: "В Сибири пальма не водится...". Рассказывал Илья Александрович и о реакции Михал Михалыча. Уже на второй встрече он сказал: "Не валяй дурака, Всеволод, а скажи прямо, какой университет ты окончил. Это ведь только Веня Каверин, утомленный своим образованием, поддается на твои факирские фокусы".
В письме литературоведу H. H. Яновскому Всеволод писал: "...Например, я никак не могу согласиться, что взгляды группы "Серапионовы братья" так уж чужды нам. Во-первых, взгляды эти не представляли такую уж монолитную философию и единую эстетику, о которых, кстати сказать, мы знали тогда очень мало. "Серапионовы братья" были разные люди (выделено Вс. Ивановым - Т. И.), и нельзя путать статью Л. Лунца - очень (курсив Вс. Иванова - Т. И.) молодого человека, с очень молодыми, пылкими воззрениями, - с жизненным путем многих, весьма отличных, как Федин, Зощенко, Тихонов, - советских писателей. Стало быть, о каких же взглядах идет речь? <...> Заняться бы вопросами стиля!"
Всеволод в "Истории моих книг" описывает: "Жили мы почти голодно, почти дружно и почти весело. Мы собирались один раз в неделю. Мы были безжалостны друг к другу. Несешь рассказ и думаешь получить одобрение, порадоваться, а приходилось порой испытывать ужас и презрение к самому себе.
Не замечая ни испуга на лице автора, ни сострадания на лицах других "Серапионов", очередной оратор - особенно хорош был в этой роли Н. Никитин "брат ритор" - обстоятельно разбирал, хвалил или дробил прочитанное. Слышался сердитый баритон Федина, радостный тенор Льва Лунца, и умоляюще сопел Шкловский - он хоть и не принадлежал к "серапионам", но был самым близким ходатаем и защитником. В. Шкловский, оглядев однажды наши голодные лица, сказал вполголоса и мечтательно:
- Хорошо бы приобрести мешок муки, поставить его в углу - и чтобы каждый приходил и брал себе, сколько ему нужно.
Мы были разные, то шумные, то тихие, то строптивые, - и литературу мы понимали по-разному, но все вместе мы полны были страстного желания совершенствоваться. Во имя этого мы были безжалостны к слабостям друг друга и приходили в кипящую радость при успехах.
* * *
Я уже упомянула выдающуюся вежливость, скромность и щепетильность Михал Михалыча, иногда она оборачивалась анекдотически.
Всеволод часто вспоминал какие-то заветные "лакомства" своего детства и, пытаясь претворить воспоминания в действительность, неизменно испытывал разочарование.
Иногда то были сосульки из замороженного молока, а то так самодельная "жвачка", которую Всеволод изготовил, когда мы жили на даче во Влахернской. При этом изготовлении присутствовали дети и соседская девочка Варя. Свои дети, из уважения и польщенные доверием, покорно жевали прилипавшую к зубам жвачку из смолы вишневого дерева, сваренную с примесью небольшого количества глины. Соседская девочка Варя, сказав: "Подумаешь, я и просто землю могу есть, только противно", - выплюнула жвачку, не стесняясь.
Всеволод сам не употреблял своего изделия, но хранил его в специальном горшочке.
Когда в очередной раз пришли к нам в гости приехавшие на какой-то пленум "серапионы"-ленинградцы, Всеволоду взбрело на ум угостить своей жвачкой друзей. Все "серапионы" (сколько помнится, это были: Федин, Груздев, Никитин, Слонимский) поступили точно так же, как девочка Варя: попросту выплюнули в топившийся камин предложенную им жвачку и весело принялись трунить над Всеволодом.
Но не Михал Михалыч.
Зощенко старательно пытался жевать эту жвачку-смолку. Потом побледнел и, едва выговорив (жвачка ведь склеивала зубы): "Прошу простить. Приходится внезапно вас покинуть. Вспомнил о неотложном деле", - стал прощаться.
И как его ни уговаривали, Михал Михалыч ушел.
Его деликатность не позволила ему выплюнуть Всеволодову жвачку-смолку в камин, как это спокойно и весело сделали все остальные.
* * *
Приезжая к нам, Михал Михалыч обязательно читал что-нибудь вновь написанное. Только он любил читать, так сказать, в "семейном кругу", заранее предупреждая: "Буду читать - хотелось бы вам одним", но никогда не забывал пригласить к слушанию наших детей, пленяя их своим уважительным отношением "как к взрослым", всерьез интересуясь их мнением.