Когда вечер закончился, я услышал:
- Все вы рассчитали правильно, и я ничуть не жалею, что принял приглашение. Спасибо!
Моей радости не было границ.
Зощенко читал своеобразно, он увлекал слушателя, невзирая на свой тихий голос и скромный вид. А может быть - и благодаря этим своим чертам?
В Зощенко не было ничего от артиста в обычном понимании этого слова, никакого "актерского профессионализма". Но авторская интонация захватывала вас, буквально брала в плен. Для людей, даже знакомых с тем или иным рассказом Зощенко, авторское чтение все равно было чем-то совсем новым, подлинным откровением. Сам автор почти не улыбался, но публика заливалась смехом.
Итак, вечер окончен, но харьковчане еще продолжают буйствовать, доносятся даже крики "браво!" и "бис!". Последнее невольно вызывает улыбку, когда адресовано писателю. Но искренний восторг все делает простительным.
Сестра Михаила Михайловича по окончании вечера сказала ему:
- Миша, ты просто герой - никак не ожидала такого выступления! - И при этом расцеловала брата, тем самым как бы отблагодарив его за всех слушателей.
* * *
После Харькова - Ростов. После Ростова наш путь лежал на Баку. Путь этот продолжался тогда дольше, чем теперь. И мне повезло: в купе мы с Михаилом Михайловичем оказались вдвоем.
О чем только не переговорили в дороге! Он сетовал на критику, которая далеко не всегда его удовлетворяла, далеко не всегда проявляла понимание его работы, подчас видела в нем только талантливого юмориста.
- Нередко слышишь: где грань между юмором и сатирой? Грань-то, конечно, есть, но не всегда бесспорная и точная: часто юмор и сатира соседствуют, в одном произведении мы можем встретить и веселую улыбку, и горький, бичующий смех. Это так, однако ведь никому не придет в голову назвать Гоголя или Салтыкова-Щедрина юмористами! Я себя с ними не сравниваю, мне до них далеко. Но все лучшее, что я написал, считаю сатирой.
На следующий день Михаил Михайлович снова вернулся к той же теме.
- До настоящего сатирика, - сказал он, - я еще не дотянул, наверное. Однако веры в свою работу не теряю. Полагаю, что я полезный писатель. Мои сатирические вещи должны доходить до читателя. До многих уже доходят, дойдут и до других. Возможно, нужны годы для этого, но, надеюсь, дойдут, иначе нет смысла писать. Постепенно читатели привыкают к короткой фразе, к языку моих персонажей, подслушанному на улице, на собрании домкома, в пивной. К языку и "лестничке" Маяковского до сих пор далеко не все привыкли. Кое-что людям дается с трудом, не сразу... Я заметил, что ребятам легче в этом отношении: они воспринимают проще, они не слишком связаны традицией...
Я горячо поддержал все, что Зощенко говорил о Маяковском. Напомнил, что ведь и язык Гоголя - его украинизмы, его периоды, его удивительные гиперболы - тоже до многих дошли не сразу.
- Как бы вы коротко сформулировали, - спросил я, - основные особенности "Ревизора"? Мне он дорог с юных лет, хоть там, кажется, нет ни одного порядочного человека. Да и в театре я играл много ролей из "Ревизора". Всю пьесу знал наизусть.
- Я не совсем согласен, что огульно всех действующих лиц причисляют к отрицательным. Это не совсем так. Да и отрицательные тоже не одинаковы. Есть выдающиеся жулики и авантюристы во главе с городничим, который умудрился даже целую церковь в карман сунуть. Великолепная, кстати, характеристика главы города. Но есть более скромные чиновники, рядовые, так сказать, жулики... Даже Хлестаков - уж на что прохвост, а ведь не бездарен. В основном, по-моему, обстоятельства да еще отцы города сделали его лжеревизором. Не явно отрицательна, например, Марья Антоновна. Судьба ей как будто улыбнулась - ну как прозевать столичного жениха?.. Трактирный слуга... Он Хлестакова раскусил, понимает, что тот нахал... Вообще же, выше "Ревизора", по-моему, трудно подняться в комедийном жанре.
В Баку поезд должен был прийти в шестом часу утра, и мы рассчитали так, чтобы пораньше отойти ко сну. Но не тут-то было.
В вагон-ресторан я направился один, поскольку Михаил Михайлович, сославшись на отсутствие аппетита, отказался составить компанию. Вернувшись, я описал ситуацию:
- Народу нет, но они скоро начнут сворачиваться.
Забросив чтение, Зощенко спрыгнул с верхней полки и, не спеша, стал собираться.
- Не заказывайте рыбы, - предупредил я его. - Она ничего хорошего не сулит, не вздумайте прельститься.
Он кивнул и вышел. Вернувшись, снова устроился на любимой верхней полке, продолжал читать. Шли часы... И вдруг - о ужас! Тихий, сдержанный писатель застонал:
- Погибаю! Я съел рыбу!
В поезде я отыскал врача.
-Надо дотянуть до Баку, снимать с поезда смысла нет, - сказал врач. Он раздобыл кое-какие лекарства, советовал пить чай. Но улучшения не наступало. Всю ночь не спали.
В Баку с трудом добрались до гостиницы. По совету дежурного мчусь к авторитетному врачу. Разбудили старика, лишь только я назвал имя больного. Не прошло и десяти минут, как врач стоял у постели Зощенко.
- Необходимо срочно везти в больницу, - тяжелое отравление.
На крыльце корпуса "приемного покоя" сидел дежурный врач - молодой, красивый, с ассирийской бородкой. Он читал книгу.
- Кого привез? Что с больным?
- Писатель Зощенко.
- Ты что, смеешься надо мной? Живой, настоящий Зощенко? Кошмарный сон! Всю ночь я читал Зощенко, чтоб не уснуть, и вдруг! Надо спасать, а то я сам умру...
Засуетились сестра, няня. Уложили больного. А он безмолвствует.
- Ты не волнуйся, - говорит врач Михаилу Михайловичу, - жить будешь, я тебе ручаюсь!
Меня удалили из кабинета. И я теперь стоял у крыльца, наблюдая занятную картину. По двору бегут люди в белых халатах. Все зашевелилось - бегут посмотреть на знаменитость.
Через полчаса Зощенко был помещен в палату. Мечта врача попасть домой после дежурства развеялась, как облачко. Он оставался на посту, покуда не привел Зощенко в чувство. А к вечеру снова явился в больницу, чтобы перевезти писателя в гостиницу. На фоне голодной диеты странно выглядела бутылка первоклассного вина, которую врач Рубен Аркадьевич прихватил с собой. Он уговорил своего подопечного выпить рюмочку: "Никакого вреда, только бодрости прибудет".
На следующий день, 1 июня 1933 года, Зощенко должен был выступить в оперном театре. Тут он мог бы и отказаться. Но решил быть героем до конца.
В зале бушевали южные страсти - пуще, чем в Харькове. Рубен Аркадьевич, высоко задрав свою ассирийскую бороду, победно оглядывал зал. "Если б не я, - говорил весь его вид, - как своих ушей, не видать бы вам Зощенко!"
С не меньшим успехом прошли затем и вечера Михаила Зощенко в Тбилиси. Тоже в помещении Оперного театра, тоже - при огромном стечении публики.
Последним пунктом был Кисловодск. Здесь, уже на обратном пути, Михаил Михайлович недели две отдыхал после утомительного концертного турне.
* * *
Я, пожалуй, не ошибусь, если скажу, что Зощенко впервые публично выступал в Москве только лет через пять - в 1938 году.
Это было в клубе писателей, где тогда пытались перестроить привычный уклад клубной жизни, изменив в первую очередь традиционный вид зала: убрали зрительские ряды, поставили вместо них столики с лампами под абажурами. Верхнего освещения нет, немного бокового оставили. И даже сам выступающий без помоста, просто за столиком, стоящим в углу зала. В день открытия обновленного клуба и выступал Зощенко. Все будто скромно, с одной стороны, неофициально, а с другой - уж больно непривычно.
Наш гость появился у столика. Но не успел он начать чтение, как внезапно из противоположного угла донесся зычный голос: "Миша, давай про золото". Это сказал Алексей Толстой. Видимо, он уже был знаком с этим новым рассказом.
Зощенко решил выполнить "заказ" старшего коллеги. "Хорошо", - сказал он. И, несколько нарушив свой первоначальный план, объявил: "Король золота".
Успех был велик, и, пожалуй, не зря Алексей Николаевич проявил такую инициативу: от первого рассказа зависит многое. Впрочем, очень дружно принимались и все последующие рассказы. Здесь аудитория была много меньше, чем, скажем, в Харькове или Ростове, в Баку или Тифлисе, но профессиональная, писательская. Это был триумф, завоеванный в аудитории коллег. Как сейчас, помню раскаты смеха, начинавшиеся чаще всего двумя слушателями, отличавшимися особой непосредственностью, - Алексеем Толстым и Александром Фадеевым.
* * *
Зощенко и Яхонтов впервые встретились в конце тридцатых годов.
Собираясь в очередную поездку в Ленинград, Яхонтов обратился ко мне с просьбой познакомить его с Зощенко: