* * *
Как-то вечером ужинали у нас Михаил Михайлович и Чивилихин. Михаил Михайлович ел очень мало, а пил только пиво, которое любил. Шутили, смеялись. Кто-то вспомнил выдумку Байсенберга, что все науки делятся на мужские и женские - география, арифметика, геометрия и др.
Например, женская геометрия:
- Дорогая, почему ты сюда идешь? Лучше пойти наискосок.
- Но так, как я иду, гораздо ближе.
- Голубчик, но геометрия нас учит, что по диагонали путь короче.
- Я не знаю твоей геометрии, я всегда так хожу, и тут гораздо ближе.
Женская арифметика:
- Дорогой, дай мне двести рублей.
- Миленькая, но у меня нету.
- Как нету? Ведь вчера ты получил две тысячи.
- Ну и что же? Мы послали маме, выкупили из ломбарда твою шубу, отдали долги. Ну возьми карандаш и посчитай.
- Не буду я заниматься твоими дурацкими подсчетами. Я знаю, что, если вчера было две тысячи, сегодня не может не быть двести рублей.
Михаил Михайлович беззвучно смеялся.
- А вот хотите, - сказал он, - я вам расскажу о женской лжи? Когда-то у меня была возлюбленная, имевшая мужа-ревнивца, который старался ее не отпускать никуда ни на шаг. Несмотря на это, она ухитрялась со мной встречаться, придумывая различные уловки. Так, однажды она сказала дома, что у нее уезжает подруга, которую она должна проводить на вокзал, а сама пришла ко мне.
И вот, сидя в рубашечке на краешке стола, она звонит мужу и сладким голосом говорит, что только что отошел поезд и она скоро будет дома. "Но поезд отходит в десять часов пять минут, а уже одиннадцать", - резонно замечает муж. "Не знаю, как по твоим, - запальчиво говорит она, - но по вокзальным десять".
Саня вспомнил, что накануне мы читали "Историю моей болезни" - один из наших любимых рассказов. Чудная, умная и лукавая проза.
- А ведь "выдача трупов с трех до четырех", - сказал Михаил Михайлович, - не мной придумано. Такое разве придумаешь.
Он сказал, что это объявление читал своими глазами в приемной Куйбышевской больницы.
* * *
Август 1946 года. Саня в Корее. Я работаю в секторе пропаганды Союза писателей.
В аппарате Союза и среди писателей страшное волнение - всех писателей и издательских работников вызывают в Смольный, где будет делать доклад Андрей Александрович Жданов. Составляются списки, заготавливаются пропуска. Я иду к Сергееву и объясняю ему, что так как Саня в Корее, то я должна во что бы то ни стало тоже быть в Смольном, чтобы самой все видеть и слышать, дабы иметь возможность все ему рассказать.
После моих упорных просьб пропуск я получаю.
Серенький августовский день. Недавно прошел дождь, и широкая лестница Смольного еще не просохла. Вереницей идут писатели. Взволнованные, тревожные лица.
У входа милиционеры проверяют пропуска. В вестибюле - снова проверка. У лестницы - снова.
Вот открываются двери, и все входят в исторический зал Смольного. Входят чинно, без толкотни. Тихо садятся. Все места заняты.
На трибуне Андрей Александрович Жданов - представительный, полнеющий, с залысинами на висках, с холеными пухлыми руками. Он говорит гладко, не по бумажке, стихи цитирует наизусть. Все, что он говорит, ужасно. С каждой его фразой напряжение все более и более возрастает. В зале тревожная, щемящая тишина. Все боятся посмотреть друг на друга. Я вижу, как у Шварца ходуном ходят руки.
Ни Зощенко, ни Ахматовой в зале нет.
Вот Жданов кончает свой доклад, маленькими глотками пьет воду и садится, приглашая писателей высказываться.
Долго никто не решается выступить первым. Наконец на трибуне вырастает высокая, статная фигура Николая Федоровича Григорьева. Несмотря на мужественный вид, он, заикаясь, начинает что-то лепетать о детской литературе, все время поворачиваясь к залу спиной. С детской литературы он быстро перескакивает на другое и объясняет, как это нехорошо, что писателям у нас слишком много дано благ - у них и закрытые распределители, и лимиты, и квартиры. И все это зря. И все это надо в корне изменить.
После него на трибуну вползает толстенький Николай Никитин. Серый костюм на нем слегка тесноват и подчеркивает его полноту.
Сквозь стекла очков он беспомощно оглядывает зал, потом поворачивается, переводит глаза на Жданова и говорит, обращаясь уже не к сидящим в зале, а только к одному Жданову. От волнения он путает его имя и отчество и дважды, обращаясь к нему, называет его Александром Андреевичем. Он говорит захлебываясь, путаясь, и вдруг, обрывая себя на полуслове, говорит, что ему трудно выступать с этой эстрады, и тяжело спускается в зал.
Бедняга - трибуну, с которой в былые дни выступал Владимир Ильич Ленин, он назвал эстрадой.
Это было страшное и жалкое зрелище.
Я все старалась запомнить, чтобы рассказать Сане.
* * *
И вот во всех газетах опубликовано постановление о журналах "Звезда" и "Ленинград". Весь город только об этом и говорит.
В Союзе собрания за собраниями.
Газеты пестрят статьями.
Постановление изучают. Все должны его знать.
Вернувшись домой из детского садика, маленькая Анька Каминская вбежала в комнату Анны Андреевны и, лукаво улыбаясь, сказала:
- Акума, а я знаю один секрет! Я тебе его сейчас скажу.
Потом порывисто нагнула голову Анны Андреевны и в самое ухо прошептала:
- Секрет - это Зощенко и Ахматова.
Что она хотела сказать, что ее пятилетний ум думал по этому поводу, установить не удалось.
Рассказывают, что в бакалее стояла за чем-то большая очередь. Очередь гудела, толкалась и переругивалась. Всем было некогда, и все дружно ругали директора магазина, создающего очереди. Он и пьет, и ворует, и вообще его давно пора посадить в тюрьму.
- Но кого мне будет жаль, если его посадят, так это его жену, - сказала сердобольная старушка. - Жена-то в чем виновата?
- Да, - сказали в очереди. - Жены за все в ответе. Вот и сейчас, ведь все знают, что Зощенко подлец и мерзавец, а жену его Ахматову за что так ругают? Все за него же!
- Да, бедная она, бедная, - дружно жалела очередь.