Без конца собрания и проработки. Во всех газетах разгромные статьи, высказывания, рецензии.
В Союзе писателей, в Красной гостиной какое-то очередное собрание. Народу немного. Среди других выступает писатель N. Он бойко говорит, что не может понять, как, глядя на героев Зощенко, мы могли выиграть войну?
- Ну, а глядя на тов. N, - сказал мрачно Михаил Михайлович, - разве можно понять, как мы смогли выиграть войну?
А клубок все катится дальше. Вот их исключают из Союза, лишают карточек, и петля затягивается все туже и туже. Денег нет, карточек нет. Хлеб надо покупать на рынке втридорога. Старые друзья их боятся. Михаил Михайлович рассказывал нам, как, идя домой, на мостике через канал, он нос к носу столкнулся со своим давнишним, многолетним другом, который виновато опустил глаза и дрожащим голосом сказал: "Миша, у меня семья..."
* * *
Он нам рассказывал, как в Ленинград приехал Валентин Катаев, позвонил ему и бодро закричал в телефонную трубку: "Миша, друг, я приехал, и у меня есть свободные семь тысяч, которые мы с тобой должны пропить. Как хочешь, сейчас я заеду за тобой".
Это было сказано в то время, когда неизвестно было, чем заплатить за квартиру и где раздобыть денег, чтобы на рынке купить хлеб.
Действительно, очень скоро катаевская машина появилась перед домом. В открытой машине, кроме него самого, сидели две веселые раскрашенные красотки в цветастых платьях, с яркими воздушными шариками в руках, трепыхающимися на ветру.
- Миша, друг, - возбужденно говорил Катаев, - не думай, я не боюсь. Ты меня не компрометируешь.
- Дурак, - сказал Михаил Михайлович, - это ты меня компрометируешь.
"Вот в этом-то и сказалась вся темная душа Вальки Катаева", - грустно усмехнувшись, сказал Михаил Михайлович.
Еще Михаил Михайлович рассказывал, что в эти же времена пришла к нему одна московская поэтесса - дама средних лет, одетая несколько крикливо, похожая на заграничный вязальный крючок, и деловито сказала: - Михаил Михайлович, так как вас теперь вообще не будут печатать, а я хочу славы, то вы напишите оперетту, песенки к ней я могу написать сама. Все это, конечно, пойдет под моим именем, а часть гонорара я дам вам.
При всем своем безденежье Михаил Михайлович эту даму прогнал.
* * *
Из Москвы в Ленинград приехал Сережа Антонов. Он стал в свое время нашим другом тоже при печальных обстоятельствах. После проработки космополитов и у нас молчал телефон, и к нам никто не приходил, и Саню никто не печатал, и денег не было никаких. Правда, это длилось не так уж долго, но все же это горькое время не минуло и нас.
И вдруг зазвонил телефон, и Сергей Антонов, с которым мы тогда и знакомы-то не были, как давнишний друг попросил разрешения к нам зайти.
Он пришел нагруженный кульками со всякими вкусностями, и мы устроили маленький пир, и сидели допоздна, и Сережа на долгие годы стал нашим другом.
И вот он приехал, пришел к нам и, узнав, что мы видимся с Зощенко, умолял познакомить его с Михаилом Михайловичем. Мы в тот же вечер позвонили Михаилу Михайловичу и попросили его прийти к нам.
Сережа, большой его поклонник, был очень рад.
Михаил Михайлович сильно похудел, под глазами темные круги. Стал молчаливее и печальнее. Темная рубашка была уже не так блестяще отглажена, как раньше.
Сели за стол. Смуглой рукой Михаил Михайлович подносил стакан с пивом к глазам, как бы внимательно рассматривая его на свет, потом опускал, немного отпивал и снова ставил. Ел он очень мало.
В тот вечер Михаил Михайлович был задумчив и говорил, что раньше ему и в голову не приходило класть деньги на книжку. Все, что зарабатывалось, все куда-то тратилось. Он считал, что, если нужно, он всегда сможет заработать. А тут приходилось продавать вещи. Вот продал диван красного дерева Ивану Кратту. Вдвоем с дворником Гришей Кратт вытаскивал этот диван. Суетился, весь красный от натуги, топтался, застревал в дверях, а принес к себе на четвертый этаж - у него сердечный приступ. Диван стоит, а он умер. Как все это глупо.
Вот квартиру переменил на меньшую, рассказывал Михаил Михайлович, теперь живу по той же лестнице на втором этаже. Платить дешевле.
- Михаил Михайлович, дорогой, чем вы теперь занимаетесь? Что делаете? спросил Сережа.
- Вот кончаю пьесу писателя N, - грустно усмехнувшись, ответил Зощенко.
Сидели долго. Сережа сбегал еще за коньяком.
Уже под утро, подпирая голову рукой, Михаил Михайлович говорил с тоской в голосе, что, по-видимому, он был в чем-то не прав, наверное, у него была какая-то дворянская заносчивость. Может быть, он оторвался от масс?
- Как вы осмеливаетесь так говорить? - истошно кричал Саня. - Как вы смеете признавать несуществующие ошибки? У вас бабий характер. Берите пример с Ахматовой. Это кремень. Вот - мужской характер. А вы - баба, баба, баба.
- Да, - сказал Михаил Михайлович, - я как-то скис, а то все время с ней шли ноздря в ноздрю.
* * *
Прошло время, и кто-то в верхах заинтересовался, как все-таки живут Зощенко и Ахматова.
И вдруг одного и другого вызывают в Смольный.
Анна Андреевна рассказывала нам, что, когда она, направляясь в Смольный, выходила из пятого троллейбуса, к ней подбежал Михаил Михайлович, возвращавшийся уже оттуда. Он сказал ей, что она может не волноваться, что он уже там был, что ничего страшного нет, просто там интересуются, как они живут, и предложил Анне Андреевне проводить ее.
И вот они идут. И если бы заснять это на кинопленку, то получились бы такие впечатляющие кадры:
1. Крупно. Развевающийся красный флаг.
2. Крупным планом Смольный.
3. Широкая аллея, и Зощенко под руку с Ахматовой медленно направляются к ступеням Смольного.
Молоденькая секретарша, ставившая печать на выход Анне Андреевне из Смольного, вскинула на нее глаза и быстро-быстро шепотом сказала ей:
- А я ваши стихи все равно люблю.
* * *
Ранней весной Михаил Михайлович встретил Саню и сказал, что его вызывают в Москву. Саня очень пожалел, что нам не придется ехать вместе, так как мы с ним тоже собирались в Москву. <...>
Михаил Михайлович вернулся из Москвы в несколько лучшем настроении. Он рассказывал московские новости, где был, с кем встречался. Он говорил, что все, кого он видел, очень изменились за все эти годы.
- Один вы не меняетесь, - сказал он Сане, - каким был, таким и остался.
- А знаете, Сашенька, каким я вас вижу в своем воображении? - сказал Михаил Михайлович. - Вот представьте себе, что весь этот ужас окончился. Все хорошо. Я сижу в саду, в летнем ресторанчике и потягиваю пиво, и вдруг вижу вдалеке клубится пыль, и вы на белом коне подъезжаете и кладете мне на стол отрубленную голову Плоткина.
* * *
Щурясь от солнца, Михаил Михайлович читал газету, вывешенную на стене. Он повернулся к Сане и сказал, что его приглашают в Союз писателей на встречу с английскими студентами.
- Видите, дорогой, меня опять начинают водить по паркету.
А когда на другой день я его встретила медленно идущего по Перовской, и он, повернувшись ко мне, глухо сказал: "Вот, Сильва, я опять проштрафился", - у меня больно сжалось сердце. Я уже знала, что на встрече в Союзе англичане задали вопрос Зощенко и Ахматовой, согласны ли они с критикой в их адрес. Анна Андреевна, повернув свой гордый профиль, ответила, что она не обсуждает постановление своего правительства. Михаил Михайлович же взволнованно стал объяснять, что он не может согласиться с тем, что он подонок, предатель и трус.
И когда я вспоминаю сейчас, как он шел, как старик, с трудом передвигая ноги, мне делается страшно.