Так я и поступил. В хранилищах эстампов я обнаружил семь афиш с обозначением ленинградских вечеров поэта. В каждой из них содержались тезисы выступлений. Я переписал тексты на машинке и предъявил их Зощенко. Усевшись на скамейке в Михайловском саду, он внимательно и не без видимого удовольствия прочел все семь. Закончив чтение, промолвил:
- Вот эта. Вспоминаю теперь каждое слово.
Зощенко указал на афишу "Даешь изящную жизнь!", в которой была дана программа доклада, читанного Маяковским 29 ноября 1927 года и трижды повторенного в последующие дни. Программа гласила:
"Черемухи и луны со всех сторон. Нездешний гость с гармошкою. Страусы в клетках. Первый жирок. Эпоха фрака. Брюки дудочкой. Упраздненные пуговицы. Петушки-гребешки, теремочки. Пролетарий сам знает, что ему изящно и что ему красиво".
Как явствует из этих слов, Маяковский использовал ходовые аксессуары мещанского быта для разоблачения рутинных представлений о "нормах жизни", о бытовом уюте. Он подвергал осуждению и насмешке увлечение буржуазным шиком во внешности и предметах одежды и псевдонародное стилизаторство в быту. Что же касается первого тезиса ("Черемухи и луны со всех сторон"), то здесь я напомнил Михаилу Михайловичу, что Маяковский имел в виду нашумевшие в те годы повести Пантелеймона Романова "Без черемухи" и Сергея Малашкина "Луна с правой стороны", которые возводили в норму быта молодежи самую вульгарную пошлость.
Надо ли удивляться, что Зощенко оказались по душе эти мысли Маяковского, этот неистребимый пафос его ненависти ко всем подсахаренным и эстетизированным формам мещанского быта. Я сообщил Зощенко и список стихотворений, которые Маяковский прочел на упомянутых вечерах в подтверждение основных тезисов своего доклада. Это - "Стабилизация быта", "За что боролись?", "Пиво и социализм", "Маруся отравилась", "Чудеса" и другие. Вот, следовательно, в каких произведениях Маяковского писателю-юмористу послышалось нечто родственное его собственным повестям и рассказам.
Сатиры поэта мы снова касались в разговорах о комедии Маяковского "Баня". Поскольку Зощенко слышал пьесу в авторском чтении, мне захотелось узнать, что именно запало ему в память из числа блистательных реплик, реприз, афоризмов, рассеянных в этом произведении. Я немножко провоцировал своего собеседника, подкидывая ему взятые из пьесы колоритные словесные обороты ("Эчеленца, прикажите..." и т. п.). Зощенко не поддержал предложенной игры. Он сказал:
- Это все не то. Если уж мне запомнились какие-то выражения, то не смешные, а серьезные. Например: "Я люблю говорить до конца, кто сволочь". Или: "Если у автора что-нибудь не получается, надо убрать, если получается надо увеличить в десять раз".
Вечером я принялся перечитывать "Баню", чтобы найти и проверить эти слова. Не скрою - они понравились и мне, но раньше я их в пьесе что-то не замечал. Велико было мое огорчение, когда в тексте "Бани" я этих слов не нашел. Тотчас же я позвонил Зощенко. Он рассердился и сказал, что у него хорошая слуховая память и что он отлично помнит: эти слова была произнесены Маяковским в его пьесе. Возражать я не смел, и мне осталось лишь прийти к заключению, что произошел текстологический казус: дескать, искомые слова были в рукописном тексте пьесы, который читал Маяковский, а потом, в печатном тексте, их не стало. Непонятно было только, почему автор от них отказался.
Прошло какое-то время. Когда, занимаясь сатирой Маяковского, я дошел до его пьес, в комплекте газеты "Советское искусство" за 1935 год, в номере от 11 декабря, мне попалась публикация А. Февральского "Маяковский и "Баня"". В ней приведена стенограмма выступлений Маяковского на заседании художественного совета Театра им. Мейерхольда при читке и обсуждении "Бани". В той части стенограммы, где поэт отвечает на реплику одного из участников обсуждения, можно прочесть:
"Для меня было бы единственной критикой, если бы мне сказали, что это не подходит для нас, для Советского Союза, - но это надо проверить. Если не доходит - нужно убрать. Если доходит - в десять раз увеличить".
В той же стенограмме, в заключительной речи автора, есть следующие слова:
"Что касается прямого указания, кто преступник, а кто нет, - у меня такой агитационный уклон, я не люблю, чтобы этого не понимали. Я люблю сказать до конца, кто сволочь. Но я постараюсь это развернуть".
Примечательно, что Зощенко, стилистической манере которого были не свойственны ни гиперболы ("в десять раз увеличить"), ни лобовые приемы ("сказать до конца, кто сволочь"), с полным сочувствием отнесся к этим приемам в творчестве Маяковского. Запоминание в данном случае явилось признаком одобрения. Зощенко поддерживал преувеличения и словесные обнажения как закономерные приемы сатиры.
О смерти Маяковского, обстоятельствах ее и причинах, я никогда не заговаривал с Михаилом Михайловичем, полагая, что в этом вопросе информирован лучше его. Но однажды он, почти невзначай, обронил, что если постичь во всей глубине историю души поэта, характер его страданий и состраданий, то можно лучше понять и его личную драму, и его ранний конец.
* * *
Михаила Зощенко, как мы знаем, всегда преследовал нелепый парадокс. Его то и дело принимали не за того, кем он на самом деле являлся. Автора путали с героем-рассказчиком, ему приписывали слова и поступки его незадачливых литературных персонажей. Недоразумение это оборачивалось в одних случаях странными происшествиями в жизни автора, анекдотическими письмами читателей. В других случаях оно приводило к травле художника, к его многолетней опале. Парадокс выливался в торжество административного тупоумия, в систему надругательств и запретов.
После постановления ЦК ВКП(б) "О журналах "Звезда" и "Ленинград"" и последовавшим за его выходом шельмованием на собраниях и в печати М. Зощенко был исключен из Союза писателей.
Удрученный всеми этими событиями, Зощенко, потемневший и худой, совершенно замкнулся в себе. Его редко можно было встретить на улице, он не всегда кланялся знакомым - не хотел их "скомпрометировать"; с досадой замечал, что некоторые из них избегали его. Он чувствовал себя виноватым перед друзьями - причинил им много хлопот, послужил поводом для закрытия журнала. При встречах он, впрочем, ни о чем таком не говорил, если собеседник не заговаривал первым. Не упоминал он и о том, что находится в тяжелом материальном положении - с ним расторгли все издательские договоры, его перестали печатать, и он сразу стал крупным денежным должником: нужно было покрыть все порядком уже израсходованные авансы.
Обо всем этом я узнал от его жены, которая (Зощенко вернул издательствам долги) стала распродавать домашние вещи. Писателю пришли на помощь друзья, предоставлявшие ему бессрочные займы. Я предложил однажды такой заем Вере Владимировне, но она отказалась: по-видимому, не считала меня достаточно близким себе человеком.
* * *
После встречи в 1954 году с английскими студентами, где простодушный и доверчивый Михаил Михайлович попытался изложить свою непосредственную реакцию на оскорбления, прозвучавшие в докладе А. А. Жданова, волна травли пошла по второму кругу. Было созвано общее собрание ленинградских писателей, на котором обязали выступить Зощенко.
Михаила Михайловича я увидел минут за двадцать до начала собрания. Мы оказались друг за другом у буфетной стойки в проходной комнате ресторана Дома писателей. Подойдя к буфетчице, Зощенко опрокинул стопку водки, ничем не закусив. Я понял: он храбрится перед трудным испытанием. Вообще, он выпивал лишь в самые горькие дни своей давнишней закоренелой болезни, которую сам называл ипохондрией. Наступивший день поистине не обещал стать для него легким днем.
Отойдя от стойки, мы разговорились.
- Не понимаю, чего от меня хотят, - сказал Михаил Михайлович. - Ходят ко мне, уговаривают. Им надо, чтобы я выступил правильно. Я не знаю, как это делается, и не хочу этого делать. Я не могу принять на себя клеймо, которое на меня налепили. Я умею говорить только так, как чувствую и понимаю.
- Постарайтесь не дразнить гусей, - неумело посоветовал я.
...Как известно, "гусей" он таки раздразнил. Новая опала окончательно подорвала здоровье писателя. Он болел, терзался неотвязными мыслями о случившемся, казавшемся ему непоправимым, впадал в глубокую хандру. Ничто вокруг не радовало писателя - ни публикация отдельных произведений, ни образовавшееся вокруг него затишье... Выход из печати в 1956 году - после десятилетнего перерыва - сборника юмористической прозы ненадолго принес писателю облегчение: 22 июля 1958 года Зощенко скончался.
E. Юнгер
ВСТРЕЧА НА НЕВСКОМ
(c) Е. Юнгер, 1990.
Михаила Михайловича Зощенко я знаю с пятнадцати лет. Знакомством это не решусь назвать - я встречала его у моего дяди, Александра Александровича Юнгера. Михаил Михайлович довольно часто бывал у него и почтительно ухаживал за дядиной женой, молодой хорошенькой Ксюничкой. Я восторженно относилась к настоящему, знаменитому писателю. Тайно и жадно наблюдала за ним, сидя среди взрослых за чайным столом у дяди Шуры. Особенно мне нравилось, что он возит Ксюничку на Острова да еще на лихаче - совсем как у Блока. Осмелиться заговорить с ним - я тогда и думать об этом не смела.
Как-то, спустя много лет, Зощенко зашел к нам на Посадскую. Николай Павлович 1 представил нас друг другу.
1 Н. П. Акимов.
- А мы очень давно знакомы, Елена Владимировна, - сказал Михаил Михайлович. - Еще когда вам было пятнадцать лет. Я за вашей тетушкой ухаживал, и мы с вами часто пили чай в красивой столовой у Александра Александровича.
Боже мой, сам Зощенко запомнил меня и узнал! Я была потрясена.
Встречались мы от случая к случаю в общественных местах, в гостях, у нас дома, всегда очень дружески, интересно беседовали. Известно, что Михаил Михайлович при ослепительном своем юморе смеялся очень редко, да и улыбался не так-то часто. Улыбка у него была удивительная - больше глазами, чем губами, - и совершенно преображала его почти всегда печальное лицо. Говорил он негромко, без интонаций.
В начале войны вместе с Евгением Львовичем Шварцем он писал для нашего театра сатирическое обозрение "Под липами Берлина". И вот этим своим ровным голосом, оставаясь абсолютно серьезным, говорил: "А здесь непременно будет комичная сценка". Или: "Эта комичная сценка вас устраивает?" Николаю Павловичу очень нравилось это, и он, рассказывая что-нибудь смешное, любил прибавлять: "А вот тут получилась комичная сценка, как сказал бы Михаил Михайлович Зощенко".
В Москве во время войны мы часто общались, и я смогла в полную меру оценить отзывчивость, доброту и несравненное благородство этого красивого и внешне, и внутренне человека.
В сорок шестом году, после постановления о журналах "Звезда" и "Ленинград", как-то я встретила его на Невском и кинулась к нему. Скользнув безучастным взглядом, не обратив на меня ни малейшего внимания, он прошел мимо. Смуглое лицо его еще больше потемнело, показалось мне совсем черным. Он шел своей спокойной, довольно быстрой, размеренной походкой, как обычно очень прямой, слегка откинув назад голову. Я побежала за ним, схватила его под руку.
- Михаил Михайлович, вы меня не узнаете?
Мягким неторопливым движением он освободился от моей руки. Не поворачиваясь ко мне, глядя прямо перед собой, сказал:
- Разве вы не знаете, Леночка, что нельзя ко мне подходить? Почему вы, увидев меня, не перешли на другую сторону?
Я еле удержалась, чтобы не зареветь. Снова крепко схватила его под руку и выпалила, словно боясь, что он сейчас исчезнет, что провожу его, куда бы он ни шел. На этот раз он не отнял своей руки и, как обычно, без всяких модуляций, на одной ноте произнес:
- У вас могут быть большие неприятности.
Я вцепилась в его локоть и зашагала рядом. Мы прошли по Невскому, свернули на улицу Желябова, вошли в переулок возле ДЛТ, бывший Волынский. Шли молча. Я думала только о том, чтобы не реветь. У какого-то подъезда Михаил Михайлович остановился, пожал мне руку, сказал своим четким голосом, на той же ноте: "Очень вам благодарен", - и вошел в парадную.
Взволнованная этой встречей, я стояла и тупо смотрела на дом. И вдруг сообразила, что бывала в этом доме в раннем детстве. Здесь жили бабушка и дедушка, папины родители. Любительница сильных ощущений, я обожала страшные сказки. Дядя Коля, младший брат отца, для таинственности гасил свет и рассказывал всегда одну и ту же историю про вурдалаков и мертвецов, По мере приближения к концу - все повествование я знала наизусть - по моей спине начинали бегать мурашки. Вдруг он вскрикивал жутким басом: "Отдай мою золотую ногу!" С воплем я неслась в освещенный коридор. Тогда мне казалось, что ничего страшнее этого не может быть на свете...
Б. Семенов
О ЗОЩЕНКО И ЕГО ДРУЗЬЯХ 1
1 Нева. 1984. № 8. С. 126-134.