– Так, хорошо… Головорезы, что надо. Все продумали? Подходы, отходы?
– Да, шеф, все в ажуре.
– Я уже несколько раз слышал это.
– Что слышали?
– «Да, шеф, все в ажуре». Я это слышал, а потом мне докладывали о полном провале.
– Обижаете, Yours Excellence. У нас проколов не бывает.
– Дай-то Бог. И, смотрите, не напутайте с ними. Это важно.
– Не напутаем.
– Ну, тогда вперед. Да пособит вам Всевышний!
– Вперед, так вперед. До встречи, шеф.
– До встречи.
Семь человек вышли из кабинета, друг за другом пошли длинным коридором и скрылись за дверью с надписью «Выход». Спустя полчаса семь цинковых гробов дребезжали в фургоне, мчавшемся в ночи.
Глеб Жеглов стоял у окна и не верил своим все на свете видевшим глазам: бороздя снег, со стороны кладбища к Эльсинору в строгом строевом порядке продвигалось до двух десятков пехоты. В форме времен наполеоновских войн, того же времени ружьями с приткнутыми штыками. Привычно выругавшись, он поискал в карманах, подмышкой и под ремнем свой ТТ, не найдя, решил, что обойдется, ведь давно с французами вроде союзники. Тут, не постучавшись, вошел Володя Шарапов, стал с начальником плечо к плечу.
– Ты что по этому поводу думаешь? – не отрывая зрения от мерно надвигавшейся колонны, спросил Жеглов глухо.
– А что тут думать? Бонапарт пять минут назад скопытился, – ответил Шарапов. – Увидел это войско со своей колокольни и скопытился. Я так понимаю, от радости, хотя Груши, помнится мне с училища, кавалерией командовал.
– Так… Второй труп за неделю, – покрутил заболевшей шеей Жеглов. – Интересные шляпки носила буржуазия.
– Думаешь, надо поработать?
– Думаю, надо, – механически потер Жеглов рукавом орден Красной звезды.
– А может, не надо? Здесь не Россия. За лацканы тут нельзя, – стряхнул Шарапов гипотетические пылинки с нашивок за ранения.
– Надо, Володя, надо, – сказал Жеглов своим голосом с хрипотцой, так любимым Шараповым. – Надо, потому что любопытно мне, что за гад тут сволочной орудует.
– Люди говорят, Перен человеческими органами торгует. И спермой не брезгует. Вот пациенты и мрут, как мухи.
– Человеческими органами говоришь? Не верю, – Глеб Жеглов озабоченно понюхал воздух, затем подмышкой.
– Почему это? – Луи де Маар накануне трижды посмотрел «Место встречи изменить нельзя», и соответствующей лексики нахватался.
– Кому нужны человеческие органы сто пятидесятилетнего Пуаро? А травленного мышьяком Бонапарта? Только крысам.
– А он и есть…
– Тише, Володя! Твоя крыса сюда идет. Чуешь? Его шаги…
Вошел профессор Перен. Поздоровался, обозрел усы, портупею, галифе, хромовые сапоги Шарапова (за исключением первых, взятые напрокат у доктора Мейера, заядлого коллекционера всего советского), потом перевел взгляд на стену, на которой должна была висеть картина Эжена Делакруа «Битва при Тайбуре». Увидел вместо нее черно-белый портрет Иосифа Сталина. Указав на генералиссимуса подбородком, спросил Жеглова:
– Вырвали из Ларусса[72]?
– Она сама оттуда к товарищу Жеглову вырвалась. Из капиталистического окружения, – пошутил Шарапов. В Эльсиноре он числился записным остряком.
– Понятно, – кивнул Перен. Но я, собственно, не за этим, хотя библиотекарь фрекен Свенсон жаловалась. Как вы уже, наверное, знаете…
– Маршал Груши подоспел вовремя, – перебил его Владимир Шарапов, поправив фуражку с красной звездой, стоившей ему трех сотен франков – они перекочевывали в бумажник доктора Мейера.
– Нет. То, что вы видите в окне, не есть его войска. Это наша театральная труппа в полном сборе.
Жеглов посмотрел в окно – колонна французов с ним поравнялась, увидел, что у пары улан, а именно у Аннет Маркофф и мадам Пелльтан, невзирая на усы, груди выпирали за третий номер.
– И кто организовал это нашествие? – спросил он, не оборачиваясь.
– Поставил, вы хотели сказать?
– Да, – Глеб озабоченно понюхал правое свое запястье.
– Я. В данный момент мы репетируем спектакль, а именно сцену вступления французских войск в Эльсинор. Кстати, могу предложить вам роль русского гренадера Ивана Маркова.
– Сценарий ваш? – сурово посмотрел Жеглов.
– Да.
– Плохой сценарий…
– Драматурги бывают либо плохие, либо хорошие. Первые пишут плохие пьесы, вторые не пишут пьес вовсе[73], – развел руками профессор.
– За такие сценарии в советском обществе канделябрами бьют, – выдержав паузу, отчетливо проговорил Жеглов.
– Не понял? При чем тут канделябры? – проглотил Перен пилюлю из серебряной коробочки.
– Кончайте финтить, профессор. Вы что, не знаете, от этой вашей репетиции Наполеон Бонапарт приказал долго жить?
– Знаю. Но я просил его этим часом оставаться в своей палате. Настоятельно просил.
– Понятно. Вот что, гражданин Перен. Нам с Шараповым сейчас надо кое о чем покалякать, потом обед. В общем, приходите сюда часикам к шести, нет, в шесть – ужин, будут пирожки с ливером и бульон – Рабле обещал, что я растрогаюсь, кулинарное соприкоснувшись с Родиной, – подходите к семи, покалякаем. Повесточку выписать? Или на слово поверим?
– Вы что себе позволяете?!! – порохом вспыхнул Перен.
– То, что мы себе позволяем никак не сравнимо с тем, что вы себе позволяете, – чертики в глазах Жеглова охолодели, как французы под Березиной.
– Вы что, в смирительную рубашку захотели? – разъярился Перен. – Говорите, захотели?! Я вам это быстро устрою!
– Не бери на понт[74], профессор! – набычился Жеглов. – Собака лаяла на дядю-фраера.
– Глеб, осади! – положил Шарапов руку на плечо начальника. – В клифту лагерном на лесосеке лучше, чем здесь в смирительном камзоле.
– Осади, осади, – остыл Жеглов. – Ты считал, сколько могил на кладбище тут? Сдается мне, со всего света сюда дохнуть приезжают. А я не хочу.
Капитан пошел к дивану, по пути сняв гитару со стены. Сел, громко ударил по струнам, запел хрипуче по-русски:
– А чо вы к нам, уважаемый? – с удовольствием послушав советскую песню, спросил Шарапов профессора, переминавшегося с ноги на ногу. – Вы скажите прямо, по-другому мы, русские, плохо понимаем.
– Если бы не клятва Гиппократа, которую я давал, я бы… – сжал кулаки Перен.
Профессор недолюбливал русских. На него крайне болезненно действовали отсутствие в их глазах определенности, то насмешливость, то безумная решительность и, наконец, непонятное выражение превосходства, прекрасно отражавшиеся в описываемый момент на лице Луи де Маара, легко вжившегося в роль боевого русского милиционера Шарапова.
– Прямо скажи, профессор, прямо, – разошелся тот. – Мой друг не доцент какой, он – пахан отдела по борьбе с откровенным бандитизмом. А ты знаешь, что такое откровенный бандитизм? Это когда люди дохнут, как в Чикаго. И при этом теряют сокровенное. Почки, например. Или прямую кишку для пересадки буржую. А за это в Союзе по пятнашке полагается. По пятнашке на душу населения.
– Я к вам пришел сказать, что вы, месье Жеглов, находитесь в медицинской клинике, не на… не на…
– Не на Петровке, 38, – услужливо подсказал Шарапов.
– Да. И если бы не просьба влиятельного лица и моя мягкость, сейчас вы были бы на… на…
– На Ваганьковском кладбище.
– Совершенно верно.
– А на кладбище все спокойненько, все пристойненько, абсолютная благодать, – ударил по струнам Жеглов. – Эх, научились бы памятники делать, я давно б там был.
– В Эльсиноре памятник вам сделают, как живой, будете довольны, – странно посмотрел профессор на бойца с организованной преступностью.
– Вы меня растрогали, доктор, – сказал Жеглов, отложив гитару. – И, растроганный, я готов вас внимательно выслушать.
– Ваше здоровье не так хорошо, как вы думаете. В любой момент болезнь вновь может вами овладеть. Чтобы ей не поддаться, вы должны вести напряженный образ жизни. Вы должны напряженно работать, думать и заниматься…
– Любовью, – подсказал Шарапов.
– Нет, я не это имел в виду. Я хотел сказать, заниматься…
– Сексом! – расцвел Шарапов.
– Нет, социальной или, как у вас говорят, общественной деятельностью.
– Я? Общественной деятельностью? Ты чего кукарекаешь, ботаник?! – зло приподнялся Жеглов.
– Он мент, профессор, мент – рассмеялся Шарапов. – А для мента общественная деятельность – это стрельба с преступностью.
– Мент? Что это такое? Поясните.
– Мент – это мент. По-вашему это полицейский, который берет подозреваемую персону за лацканы, и сильно трясет, пока тот не расколется.
– Понятно… Нет, такая общественная работа нам не нужна. Жаль…
Попрощавшись с обоими офицерским кивком, профессор вышел, однако тут же вернулся, встал посереди комнаты, сказал Жеглову неверным голосом:
– А что если я предложу вам расследовать события, имевшие место в Эльсиноре в течение последних шести месяцев.
– Вы хотите сесть? – усмехнулся Жеглов.
– Присаживайтесь, профессор, – сказал Шарапов, указывая на кресло.
– Я постою пока, – ответил профессор. – Я предлагаю вам его, потому что хочу получить оценку своей деятельности, своим устремлениям, своим неудачам и достижениям. Именно вашу оценку, мистер Жеглов. Русские славятся способностью видеть нечто скрытое от глаз человека, чтящего уголовный кодекс, как краеугольный камень общества. Они способны видеть под нагромождениями…
– Не, мистер Жеглов не Достоевский, – высморкался в совковый платочек Шарапов. – Амфибрахиев он не знает, у него в голове одни статьи да примечания.
– Да помолчите, Гастингс, извините, Шарапов.
– Я могу взяться за это дело, – сказал Жеглов, дождавшись конца сцены. – И проведу его беспристрастно. И без лацканов. Обещаю. Хотя…
– Что «хотя»? Говорите, я все должен знать.
Жеглов, посмотрел на него долгим взглядом, взял гитару, запел:
– Русского я не знаю, но по вирше вашей понял, что вы хотите покоя, – сказал профессор. – Обещать его я не могу, да и не нужен он вашему поправляющемуся организму. А вот содействие обещаю. И с сегодняшнего дня разрешаю покидать корпус.
– Вот спасибо! Содействие обязался оказывать, видите ли! А вас, случайно, не Сусаниным кличут? – Жеглов и Перен так смотрели друг на друга, что Шарапов почувствовал себя третьим лишним.
– Однако у меня есть условие – проведите расследование тайно от всех обитателей Эльсинора, – не услышал профессор Маара. – Естественно, если по завершении работы вы сочтете необходимым передать ее материалы полиции, я возражать не буду. Также обещаю, хм, застрелиться, если главным виновником, косвенным или прямым, вы признаете меня…
– Не надо стреляться профессор, – встал Шарапов меж ними. – Если вы застрелитесь, ваши больные разорвут нас на части.
– Надеюсь, – малопонятно усмехнулся профессор. – Кстати знаете, что сказал Йозеф Чапек, известный чешский художник? Он сказал, что лучше всего была бы пьеса без автора, без текста, да, пожалуй, и без актеров и зрителей[76], потому что все это лишь мешает успеху режиссера.
– То есть вашему успеху? – сказал Жеглов, понюхав правую свою ладонь.
– Нет, успеху моих недоброжелателей, – ответил профессор.
– Не могу представить нашу клинику без зрителей, актеров и убийц, – хмыкнул Шарапов.
– Мадмуазель Генриетта попросила меня передать вам приглашение как-нибудь зайти к ней на чашечку шоколада, – обратился Перен к Жеглову, одарив Шарапова смутным взглядом. – У нее к вам несколько вопросов, касающихся свободы выражения чувств в Советском Союзе.
– В Советском Союзе секса нет! – веско сказал Шарапов, постаравшись стать похожим на товарища Суслова, заведующего идеологией СССР.
– А мы не в Союзе, – тяжело посмотрел на него Жеглов. – Мы, дорогой мой, во Франции, а тут свои чудеса.
– Эх, знаешь, Володя, какие мне сны в последнее время сняться, – обнял гитару, Жеглов, когда дверь за профессором закрылась. – Я баб в них ебу, почем зря. И не каких-нибудь Мурок с Лельками, а наших, санаторских. Вот сегодня снилось, как девку в шоколаде дрючил. Если бы ты знал, как она от счастья визжала, а потом, чтобы, значит, в смысле гигиены все законно было и от благодарности женской, весь шоколад с меня аккуратненько так язычком слизала…
– Вот оно что! А я-то думаю, чего это ты к себе принюхиваешься! Пахнешь сам себе, что ли? Каким шоколадом хоть? «Аленкой»?
– Не «Аленкой», импортным каким-то, но вкусным.
– А ты почем знаешь, что вкусным?
– Стыдно сказать, Володя, но она так лизала, что я заинтересовался, и тоже попробовал, и, не поверишь, весь с нее слизал.
– Как ты мог, Глеб?! Ты же советский милиционер?! Я думал, она тебя для себя эксплуатирует, а ты, оказывается, сам выгоду имеешь!
– Да вот, боевой советский милиционер с бабами импортными ночами трахается. Что ты будешь делать! Это, наверно, тлетворный Запад так на меня повлиял… Эх, – и ударил по струнам:
– Ты не сокрушайся, ведь во сне это было, – с удовольствием послушав, перестал давить Шарапов. – А это обстоятельство вину сильно облегчает.
– Во сне говоришь? А почему тогда шоколадом от меня прет, хоть утром умывался?
– Я никакого запаха не чувствую, хоть убей, – сказал Шарапов, понюхав щеку друга.
– Зато я чувствую!
– Может, не то тогда умывал?
– Я все умывал, Володя. В том числе и то, на что ты намекаешь. Так что приходи ко мне сегодня в шкафу ночевать. В нем замочная скважина будь здоров, посмотришь, что и как, а утром доложишь.
– Сегодня?.. – замялся Шарапов. – А может, завтра?..
– Что, с Лизой сегодня трахаешься?
– Зачем ты так?.. Я ее люблю.
– Понятно. Ну, давай, тогда завтра приходи…
– Слушай, Глеб, а зачем тебе это?
– Что зачем?
– Ну, знать, кто к тебе ночью приходит? Меньше знаешь, лучше спишь.
– Что-то ты буржуйское поешь, Шарапов, – нахмурился Жеглов.
– Да нет, не буржуйское. Просто я знаю, кто к тебе приходит…
– Кто?
– Галлюцинация.
– Такой бабы не знаю. Француженка, небось?
– Профессор тебя лечит колесами?
– Лечит.
– Ну вот, у них такое побочное действие. И все, как наяву, и кайф, и запах шоколада. Заметь, только запах, белье постельное ведь чисто?
– Чисто. Потому что она замаранное шоколадом сняла и новое с фиалковым запахом постелила.
– Ну-ну, с фиалковым запахом. Это, Глеб, системный бред называется, – сочувственно посмотрел Шарапов.
– Набрался… ты тут, – сказал Жеглов, стоя уже на руках.
– Это точно.
– А знаешь, Володенька, что в голову мне сейчас пришло? – встал Жеглов, красный лицом, на ноги.
– Что?
– Что ты, – мгновенно завернул Шарапову руку за спину, – подсадная утка.
– Да ты что, Глеб! Я ж советский милиционер, воевал, ранен был, Горбатого с Фоксом брал!
– Если ты советский милиционер, почему тебя профессор Гастингсом назвал? А-а!.. Понятно, ты – аглицкий шпион!
– Отпусти, Глеб, больно.
– Не отпущу. Милосердие – поповское слово. А ну пошли!
Жеглов повел Шарапова к креслу, посадил. Взял левой рукой с письменного стола кружок скотча, примотал де Маара к спинке. Обыскал. Нашел в кармане галифе свой бумажник, сказал торжествующе:
– А я его все утро искал! Да ты брат, не аглицкий шпион, и даже не подсадная утка, ты пошлый карманник! Счас мы с тобой в Петровку, 38, играть будем.
Жеглов, злорадно улыбаясь, включил настольную лампу, направил в лицо Шарапова.
– Хватит, Глеб, фраера из меня делать! – отстранился тот от яркого света. – Я тебе не Кирпич, кошельки дергать.
– Да, ты не Кирпич, мистер Гастингс. Ты – шест. Рассказывай, чей. А орать станешь – хавало заклею, письменно станешь колоться, а это долго и нудно, да и к ужину опоздаем.
– Что такое «хавало»?
– Ну вот, молодец, почин делу. Чтобы русский человек не знал, что такое хавало?
– Да ты сам не русский! – закричал Шарапов. – Чтоб русский человек так по-лягушачьи квакал? Ты сам шпион! Говори, кто тебя в Эльсинор заслал? Говори, сука!!
Жеглов оторопел.
– Ты ж знаешь, баба у меня, считай, француженка. Вот и научился.
– А! Баба у него француженка! За это у нас десятка!
– Слушай, кончай дурика корчить, смотреть противно.
– Сам кончай, ментовская рожа. Выключи лампу, глаза сожжешь!
– Хорошо, мистер Гастингс, выключу, – выключил, сел напротив. – Ты сейчас минут пять посидишь, придешь в себя, а потом все расскажешь. Все, что знаешь об этом сатанории.
– Я мало что знаю…
– Как это так? Столько лет здесь паришься и не знаешь?!
– Да лечит меня профессор, потому и не знаю…
Де Маар рассказал Жеглову о своей беде.
– Так… Значит, ты людоед… – выслушав, посмотрел тот с уважением. – Лягушки, значит, надоели, и ты за человечину. Ну ничего, мы это быстро поправим. Но сначала – память.
Жеглов встал, остатком пластыря замотал задергавшемуся де Маару рот. Закончив, с привычной, судя по сноровке, работой, окинул озабоченным взглядом комнату:
– Где-то тут иголки швейные были…
Де Маар, бледный, замычал, задергался так, что кресло опрокинулось на бок.
– Ой-ёй-ёй, как мы боимся, – Жеглов, глянув на мученика мельком, пошел к секретеру, выдвинул ящичек, достал маникюрные ножницы, сверкавшие никелем. – А что ты потом будешь делать? С иголками под ногтями? Счас мы их найдем, и твоим буржуйским холеным ноготочкам больненько, очень больненько сделаем. Я иголочки сейчас поищу, может, еще что найдется, а ты вспоминай пока, ой, вспоминай.
Тон мычания де Маара изменился с протестующего на соглашательский.
– Вспомнил? – обернулся Жеглов.
Де Маар закивал.
– Честно?
Ответом было положительное мычание.
– Просто замечательно. А во сне что теперь будешь видеть?
Де Маар стал вздергивать подбородок в сторону Жеглова.
– Меня? Вот и хорошо, вот и ладненько, – опустившись на колени, срезал ножничками пластырь с головы Маара. – Эка быстро у меня получилось. Если дальше так с клинической терапией пойдет, глядишь, профессором психиатрии стану.
– Руки развяжи, профессор, – отерев лицо от пластырной клейковины, выдавил Маар.
– Не, потом – лечебный эффект может пропасть, – рывком вернул Жеглов кресло в штатное положение. – Ты сначала доложи мне все, что знаешь, потом – свобода, как осознанная необходимость.
Постояв у окна, Жеглов вернулся к столу, уселся, посмотрел на Маара. Тот неподвижно сидел, глядя прямо перед собой и ничего не видя. Голубые его глаза казались стеклянно-кукольными.
– Что с тобой, Володя?! – подался к нему встревожившийся Жеглов.
Маар сказал тихо:
– Я все вдруг вспомнил… Почти все.
Шарапов не стал говорить – в дверь постучались.
– Да! – сказал Глеб, и вошла заговорщицкого вида Аннет Маркофф, явно с последней сплетней. Увидев, что хозяин номера не один, она заинтересованно спросила, что это такое они репетируют?
– Советскую драму «Место встречи изменить нельзя», – ответил гэбэшным голосом Жеглов. – Не хотите сыграть в ней роль Зои Космодемьянской, повешенной гитлеровцами на морозе?
– Я на минутку зашла, мусор унести, – бросилась горничная к корзине.
Когда дверь за Аннет захлопнулась, Жеглов посмотрел на Шарапова.
По щекам того текли слезы.
– Ты чего расквасился? – подался к нему. – Что-то тягостное вспомнил?
– Нет, не вспомнил, – сказал Шарапов, – а как бы узнал. Нет, не узнал, а посмотрел.
– Что посмотрел?
– Две серии из своей жизни.
– Понятно. А как они называются?
– Первая называется… Первая называется «Последнее дело Мегре»…
– А вторая?
– «Последнее дело Пуаро».
– А сейчас какая серия?
– «Последнее дело Жеглова», я думаю, – посмотрел на него Маар как на покойника.
– Не врешь?.. – сглотнул слюну бывший начальник отдела по борьбе с бандитизмом.
– Зуб даю, – сказал бывший дипломат.
– Значит, под танк иду, сам того не зная?
– Да… Идешь.
– Понятно… Гранату-то подашь, если что?
– Подам.
– А есть?
– Куплю сегодня у Мейера.
– Ну, тогда изложи мне краткое содержание упомянутых серий, – взяв себя в руки, устроился Жеглов в кресле.
Маар изложил. На серию «Мегре» и него ушло 11 минут. На серию «Пуаро» – 9.
– Интересные шляпки носила буржуазия, – выслушав, помрачнел Жеглов. – Значит, я псих?
– Значит, – скривил Маар губы.
– Да, дела… Два видных опера в деревянных костюмах, а фактов на копейку. Так говоришь, после последней вашей встречи следователь по особо важным делам Пуаро поздним вечером тайно проследовал к мадмуазель Генриетте, всю ночь дома отсутствовал, а следующим вечером был обнаружен в своем номере, в своей постели, в своей пижаме, но чуточку не в себе, то есть мертвым?
– Да, мертвым. Без всяких признаков насильственной смерти. Профессор Перен после вскрытия сообщил мне, что смерть произошла в результате инфаркта миокарда, четвертого по счету за последние три года. И добавил, что покойный мог бы прожить еще лет десять, если бы берег себя, тем более, в санатории ему назначались самые прогрессивные медицинские средства и процедуры.
Жеглов молчал, вспоминая, как недавно профессор советовал ему беречь сердце: «Равнодушнее живите, равнодушнее, и проживете еще не один десяток лет».
– С чего вы хотите начать работу, господин милиционер? – спросил Маар, желая отвлечь Глеба от неприятных мыслей.
– Вы принимали участие в похоронах Пуаро? – спросил Жеглов, решив жить, сколько получится.
– Да. Конечно. Предваряя следующий вопрос, скажу, что гроб вынесли из морга заколоченным.
– Надо делать эксгумацию… Ночью, втихаря.
– Не надо. Сегодня профессор собирается вскрывать Наполеона Бонапарта…
– Ну и что? – Жеглов смотрел на Маара одобрительно.
– После вскрытия и до похорон тело императора будет находиться в морге.
– Вы знаете, как туда проникнуть?
– Да. От Пуаро у меня остались отмычки.
– Не надо мне чужих. Свои в мастерской изображу. Когда пойдем?
– Я думаю, надо сделать это сегодня ночью, завтра его похоронят.
Жеглов покивал. Потом посмотрел на Маара:
– А с кошмарами как? Я имею в виду, как насчет ежедневного электрофореза?
– Не знаю. Если я откажусь делать его сегодня, профессор нас заподозрит.
– Тогда придется немного потерпеть.
– Я не хочу терпеть.
– Не понял?
– Я не хочу терять то, что мне дорого – память о Мегре, память об Эркюле Пуаро. Не хочу.
– Мне тоже не хочется лезть под танк с гранатой, – свинцово посмотрел Жеглов. – Но надо.
– Надо, так надо. Если что, вы ведь повторите процедуру, профессор?
– Это с иголками-то под ногти?
– Да.
– Повторю. А чтоб она прошла успешно, прошу не описывать ее в ваших памятных ежевечерних записках.
– Хорошо, я ничего о ней не напишу. Пойдемте обедать? Рабле, наверное, уже нервничает, нас ожидая?
– Да, вот еще, что, гражданин Маар, – сказал Жеглов, поднявшись на ноги. – Нам предстоит с вами работать, и… Как бы вам это сказать…
– Вы хотите сказать, что вам будет легче работать с товарищем Шараповым, нежели чем с представителем загнивающей аристократии?
– Да, примерно это я хотел сказать, господин Маар.
– Хорошо. Вот тебе моя рука, Глеб.
Они пожали друг другу руки, затем обнялись, как перед последним боем и пошли поиграть перед ужином в настольный теннис.
Утром следующего дня Жеглов сделал 10 гимнастических упражнений по 20 раз каждое, хотя профессор Перен запретил ему такие физические нагрузки, затем позавтракал пельменями в обществе Шарапова, выглядевшего как овсяная кашка, составлявшая его утреннюю трапезу.
– Ты что такой? – спросил Жеглов друга, напиваясь чаем.
– Да как-то странно все помнить, что вчера было. Раньше просыпался, читал, что было давеча. Завтрак, обед, ужин, с профессором пара слов, с Лизой то-то и то-то. Все как-то просто было, как в стенограмме. А сегодня ночью почти не спал, потому что память стала как калейдоскоп, чуть тряхнешь – совсем другая картина.
– Ты что, на электрофорез вечером не ходил?!
– Не ходил…
– И за тобой не посылали?
– Нет.
– Значит, профессор узнал, что я тебя вылечил. От кого узнал? – Глеб готов был разозлиться.
– Да ничего он не узнал. Я перед завтраком ходил к нему, жаловался, что всю ночь кошмары мучили. «Пусть это станет вам уроком», сказал он желчно и вон отправил небрежным взмахом руки.
– Значит, с Лизой перетрудился. Что собираешься делать?
– Пойду, посплю… – подавил зевоту Шарапов.
– Я тоже, пожалуй, посплю… Ночью кошмары снились, наверное, от тебя подцепил.
– А что снилось? Людоед Бокасса?
– Да нет. Людоеды мне спать не мешают.
– А что тогда?
– Понимаешь, в два ночи я что-то проснулся, – или приснилось, что проснулся, – подошел к окну, чтобы на луну полупоглазить, такой от нее свет шел, мягкий, густой. И только я на ночное светило вылупился, как сверху, с третьего этажа, а может, крыши, что-то упало – шмяк об отмостку. Вниз посмотрел – женщина в ночной рубашке ничком лежит, чем-то на Аленку похожая. И кровь лениво так из-под нее по бетону растекается, а из расколовшейся черепушки мозги с извилинами кажутся, как живые. Естественно, я портки как дембель быстренько натянул и вниз, к ней, как был без фрака, то есть верхней одежды. И что ты думаешь? Минуты две, даже меньше, я к ней бегом бежал, но ее уже унесли, не сама же ушла…
– И что потом?
– Потом я к Жерфаньону пошел. Разбудил, привел минут через пять, а крови нет, как не было.
– Может, отмыли?
– Ну да. Отмыли и высушили за пять минут.
– А Жерфаньон что?
– Да ничего. «Вам, сударь, наверное, показалось», – зевнул во все хавало, и домой, как лунатика очнувшегося, повел.
– Спросить его об этом?
– Зачем?
– Может, тебе показалось или приснилось…
– Спроси, – посмотрел Глеб неопределенно.
– Ты что так смотришь?
– Она не из твоего окна, случаем, упала?
– Ты с ума сошел? Я же с Лизой был! Она в два как раз уходила.
– И вы, конечно, ничего не видели?
– Нет. Я бы тебе рассказал…
– Ну ладно, – допил Жеглов кофе. – Пойду-ка я баиньки.
Они расстались. Де Маар направился к Жерфаньону спросить о ночном инциденте. Тот недоуменно пожал плечами:
– Ничего такого не помню. Да и с утра все на месте – и пациенты и персонал.
Глеб пошел к себе, улегся в кровать. Заснуть не удалось. Решил почитать – надо же чего-то читать культурному человеку. Подойдя к книжному шкафу, раскрыл створки. Присел, стал рассматривать корешки книг на нижней полке. Ни одно название любопытства его не возбудило. А вот узкая планка, прикрывавшая цоколь шкафа, заинтересовала. У самого пола ее нижняя кромка несла едва заметные повреждения.
– Тайник, – решил Глеб, и стал искать гвоздь с согнутым острием, при помощи которого планку вынимали. Он нашелся за шкафом. В тайнике прятался довольно объемистый целлофановый пакет. В нем было аккуратно уложенное дамское белье. Тонкие, блестящие чулочки. Кружевные пояса, корсажи и всякое такое. Все белое или красное. Красивое, эластичное, блестящее. Преодолевая смущение, Жеглов осмотрел каждую вещь. Размеры были под крупную женщину. Кому все это доставляло тонкое удовольствие? Комиссару Мегре? Эркюлю Пуаро? Жеглов попытался представить Мегре в чулочках и корсаже. Не получилось. Пуаро тоже не вышел. Поначалу. Пока не вспомнился Геркулес, три года проходивший в женских одеждах Омфалы. Значит, все это принадлежало Пуаро с его прославленной аккуратностью, с его любовью к красивой одежде, украшениям и безделушкам, щепетильностью, требовательностью к своему внешнему виду. Вот дела! К чему только холостой человек от одиночества не приходит! А я смог бы такое надеть? Нет. Точно нет.
Глеб запихал белье в пакет. Как пропитанное диким зельем. Вернул в тайник. Скрыл его цокольной планкой. Постояв у окна, улегся на диван. Полежал, подумывая о женщинах бывших и санаторских, пока не пришла пора топать на обед.
Де Маару о штучках Пуаро он ничего не сказал. Хотя хотелось.
После обеда пошел снег, Жеглов решил прогуляться по парку, побродить в одиночестве, и у статуи Кассандры наткнулся на Пелкастера, явно чувствовавшего себя снежинкой в снежном океане.
– Прекрасная погода, не правда ли? – обрадовавшись встрече, спросил тот у Жеглова.
– Правда.
– Я вижу, вы чем-то озабочены?
– Озабочен.
– Чем, если не секрет?
– Мне нужен пулемет, – сказал Жеглов, прямо глядя в глаза эльсинорскому чудаку. – В крайнем случае, крупнокалиберный пистолет. У вас есть?
– Понимаю, вы хотели побыть в одиночестве…
Пелкастер смотрел дружелюбно, как ребенок, потому Жеглов неожиданно для себя признался:
– Просто я вчера узнал, а сегодня поверил, что являюсь психически больным человеком, а это, – очертил подбородком полуокружность, – сумасшедший дом, в чем я все больше и больше убеждаюсь. Вы, гражданин, тоже сумасшедший?
– Да, разумеется, – расцвел Пелкастер.
– А по какой статье наблюдаетесь?
– Ну, я считаю… Нет, я определенно знаю, что буду жить после смерти. И многие люди тоже.
– В этом уверены многие отсталые люди. Как мне сказал один раскаявшийся деревенский священнослужитель, постулат о жизни после смерти есть краеугольный камень каждой религии.
– Нет, я веду речь не о религии. Вы читали «Философию общего дела» великого ученого Федорова Николая Федоровича[77], вашего первого Гагарина?
– Нашего первого Гагарина??
– Да. Николай Федорович, по родному отцу Гагарин, поднялся над Землей намного раньше первого космонавта Юрия Алексеевича Гагарина.
– Я читал лишь дела, показания и Уголовный кодекс Российской федерации, – не стал вникать в смысл услышанного Жеглов. – И этой литературы мне было вполне достаточно, по крайней мере, по объему.
– Вы делали это, потому что целиком отдавали себя работе, весьма необходимой, и опасной работе, которую могут делать лишь мужественные люди. Другие люди, не менее мужественные, мужественные духом, целиком отдают себя осмыслению мира, поискам лучших путей развития. Вот Николай Федорович, например, выдвинул идею регуляции природы средствами науки и техники. Высшую цель этой регуляции он видел в воскрешении предков путем овладения природой, в переустройстве человеческого организма, освоении космоса и управлении космическими процессами, – произносил Пелкастер как по бумажке. – Воскрешение, достижение бессмертия Николай Федорович рассматривал как общее дело человечества, ведущее к всеобщему братству и родству, к преодолению всякой вражды – разрыва между мыслью и делом, учёными и неучёными, богатством и бедностью, городом и деревней.
– Это что-то вроде строительства коммунизма, да?
– Нет, строительство коммунизма – это другое, – пренебрежительно махнул рукой Пелкастер, – это совсем в другую сторону. Федоров посягнул на большее – он предложил сделать так, чтобы люди были счастливы, не только в этой жизни, но и после телесной смерти. К сожалению, в момент появления «Философии общего дела», общество не было готово к восприятию идей, в ней изложенных, к претворению их в жизнь, прежде всего, из-за технической недоразвитости. Но дело изменилось после победы на Земле сначала промышленной революции, а потом и компьютерной. Кстати сказать, идеи Федорова и его единомышленников владели умами многих талантливых людей – среди ваших соотечественников можно назвать Федора Достоевского, Льва Толстого, Владимира Соловьева, Константина Циолковского, Андрея Платонова, Николая Заболоцкого… Среди западных мыслителей…
– Можно короче, папаша? – посмотрел на часы Жеглов. – Ты не крути, пожалуйста, и не перечисляй, а прямо скажи, начали воскрешать предков в текущий момент, али как?
– Начали. Через пятьсот лет, – упал духом Пелкастер, поняв, что всех слов, теснившихся в его душе, он высказать не сможет.
– А ты откуда знаешь?
– Меня воскресили.
– И отправили сюда, в прошлое? За какие это грехи?
– Не за грехи – там их почти нет. Меня сюда отправили миссионером.
– А! Значит ты из поповских… Понятно.
– Называйте меня как хотите, мне это не важно, – посмотрел безгрешно. – Моя цель – святая, моя работа – это сделать так, чтобы люди жили, боролись за общее дело и умирали без страха.
– Тогда ты не миссионер, тогда ты – комиссар, – помрачнел Жеглов, вспомнив, что собрался под танк с гранатой.
– Я, кажется, что-то не то сказал… – спохватился Пелкастер. – Вы так не переживайте. Вы поживете еще, бурно поживете, а потом мы вас воскресим…
– За какие это заслуги?
– Многим из наших нравится, какой вы человек, и они хотели бы с вами соседствовать, чтоб в разведку вместе сходить, попеть за праздничным столом, мужеству научиться, самоотверженности.
– Не, воскресить меня не получится, – подавил скептическую улыбку Жеглов. – Грехов у меня – вагон и маленькая тележка.
– Вы оставите их здесь. И оттуда будете их снисходительно обозревать.
– Хорошо бы. Оттуда снисходительно обозревать. Да не верится мне, не то образование.
– Вы хотите доказательств?
– Работа такая, – развел руками Жеглов. – Без доказательств мы к прокурорам не ходим.
– Хорошо. Через три дня вы их получите, – как-то печально сказал Пелкастер. – Идет?
– Идет.
– Вы хотите что-то спросить?
– Да. Вы можете объяснить мне, что в этой дыре происходит?
– Сумасшедший дом здесь происходит, – ликующе засмеялся Пелкастер, – сумасшедший дом или, если хотите, самое настоящее Чистилище! Но вы не отчаивайтесь – все кончится неплохо.
– Значит, чистым отсюда выйду, как из баньки, – сказал Жеглов, довольный тем, что чудик встретился ему на пути. – Ну, прощевайте, гражданин поп, мне пора.
– Встретимся через пятьсот лет, – пожал ему руку Пелкастер. – Споете нам…
– А почему бы и не спеть, ежели через пятьсот, – пожал плечами Жеглов и, попрощавшись, продолжил прогулку.
Было зябко, серо, северный ветер дул вялыми порывами, все вокруг выглядело болезненным, не опохмелившимся еще после дурной зимы. Думая, что двести граммов значительно улучшили бы погоду, Жеглов шел наобум. К «Трем Дубам» его привели ноги. Голова говорила ему, что с визитом к женщине, возможно, виновнице смерти следователя Пуаро, надо бы повременить, да и Пелкастер этот чудной, из будущего, товарищ, не зря ведь стал на его пути ангелом и отпускать не хотел. Но ведь он не с визитом, а так, пройтись вокруг, баньку заодно посмотреть, а может, и истопить к вечеру, ведь суббота?
– Да, попарится, «Аленкин» дух с себя смыть, это было бы самое то, – подумал, радуясь, что нашел объяснение своему тяготению к «Трем Дубам». Будет, что сказать, если эта мамзель нарисуется.
Тут его внимание привлек иссиня черный ворон, зловеще сидевший на дубе, ближайшем к особняку. Жеглов злорадно улыбнулся, скатал тугой снежок, вдарил так, что птица очухалась лишь у самой земли. Порадовавшись меткости, огляделся. Подумал, что вход в баню наверняка находится со стороны леса. Боковой дорожкой (чтоб не увидела из окна) пошел к нему. Подойдя к двери, почитал сообщение на мемориальной доске. Вспомнил, что граф Воронцов, с одной стороны, «полуподлец, полуневежда, но есть надежда, что будет полным, наконец[78]», а с другой стороны, продав огромное имение, уплатил из благородных соображений кабацкие долги офицеров своего оккупационного войска перед выводом его на родину. Сказав себе: – Интересный, наверное, был человек, посмотреть бы на него, – проследовал в баню. Она его удивила некоторой схожестью с «Сандунами». Парилка, правда, оказалась простецкой. Жеглов постоял в ней озадаченным экскурсантом. Подумал, что все тут как-то несоразмерно, разнородно. Эта убогая парилка, мраморный зал, кажущийся огромным по сравнению со зданием, его вмещающим. Обычная деревянная бочка и бассейн из розового камня. Греческие барельефы и булыжники вокруг печи, три из которых побывали в брюшной полости человека, парившегося тут с прекрасной женщиной. Тут дверь позади него скрипнула, он обернулся и увидел эту женщину.
Она была в черном. Черные круги под глазами. Никакой косметики. Стояла прямо, смотрела так же. Жеглову стало неловко, он замялся, сказал:
– Вот, попариться собрался, гляжу, что и как…
– Водки хотите? – спросила женщина, не изменив выражения лица.
– Водки? Кто ж ее не хочет? – заморгал Жеглов артистично.
– В таком случае пойдемте со мной. Баню вам истопят к вечеру.
Женщина повернулась, пошла. Жеглов двинулся за ней. Войдя в гостиную, увидел столик у дивана. Накрытый. С графинчиком. Запотевшим. Рядом две рюмки. Вокруг – закуски. Тонко нарезанная твердая колбаска. Красная икорка. Корнишоны. Сыр, естественно. Когда успела? Увидела в окно, что иду к «Трем Дубам»? Наперед знала?! Вот баба!
– Садитесь, я сейчас, – ушла.
Жеглов сел. Стал смотреть на картину. На ней напряженно целовались. Подумал: «Интересные шляпки носила буржуазия, поношу и я». Взял кружочек колбаски, съел. Колбаска, как колбаска. Она вернулась. Он замер. Красавица! В черном обтягивающем платье, лицо зрелой девушки без всяких пятен под глазами, на высоких тонких каблучках. Вспомнил Пелкастера:
– «Поживете еще!»
– Сегодня неделя, как скончался мой друг Пуаро, – сказала, встав перед столом. – Помянем?
– Помянем, – только и смог сказать.
Она села. Не напротив, рядом. Сказала, коснувшись его плеча своим:
– Может быть, представитесь? Я должна вас как-то называть…
– Зовите меня Глебом.
– А я – Генриетта.
– Просто Генриетта?
– Да. Пока.
– Тогда очень приятно. Я налью?
– Конечно.
Он налил. Взяла рюмку, сказала:
– Пусть земля ему будет пухом.
– Пусть, – выпил махом. Она, повременив, выпила тоже. Закашлялась, потянулась вилкой за ломтиком сыра, заела. Он захрустел огурцом.
– Отчего он умер? – налил еще.
– Пуаро был серьезно болен. Почти полгода профессор Перен держал его на инъекциях и таблетках.
– Я слышал, старина выглядел неплохо?
– Я же сказала, профессор Перен держал его на инъекциях и таблетках. Вы почему так вдруг помрачнели?
– Мне тоже дают таблетки и делают инъекции…
– Не думайте об этом. Я спрашивала о вас у профессора, он сказал, что вы проживете пятьсот лет.
Жеглов вспомнил Пелкастера. Как тот сказал ему, прощаясь: – Встретимся через пятьсот лет.
– Вы опять помрачнели, товарищ Глеб. Так дело не пойдет, давайте лучше напиваться.
Они выпили. Закусили икрой. За стеной, в бане, что-то оглушительно упало. Жеглов удивленно посмотрел на стену, затем на нее – вопросительно.
– Это Жерфаньон тазик уронил, – пояснила Генриетта. – Ой, кажется, я пьяна в стельку!
Жеглов поощрительно улыбнулся:
– А что он там делает?
– Собирается топить печь.
– Тазиками?
– Нет, березовыми дровами. Тазик он роняет, давая мне знать, что через час баня будет готова.
– Вы пойдете в баню?
– Мы пойдем, если не возражаете.
– Что?!
– Вы испугались? Меня?!
Глеб оторопел. Не женщина, а кобыла, прет, не разбирая дороги. Нет, надо осадить.
– Пуаро был вам близок? – сказал первое, что пришло в голову.
– Да. Мы… мы любили друг друга.
– Вы такие разные… Он маленький, кругленький, с мелкобуржуазными усами, отпущенными для сокрытия таинственной женственности… Думаю, вечерами, закрывшись на все засовы, он сладострастно натягивал дамские колготки с лайкрой и туфельки на каблуках…
– Не говорите о почивших плохо, – возразила решительно. – Да, комплексы заставляли его выглядеть самоуверенным, даже напыщенным. Да, ему, выросшему в женском окружении, недоставало мужественности. Оттого он и придавал большое значение красивой одежде, элегантной обуви, ухоженным ногтям, порядку во всем. Думаю, – улыбнулась, вспомнив безусого Пуаро, облаченного ею в женские одежды, – мы, скорее, были подружками…
Жеглов представил знаменитого сыщика в дамском белье, в том самом, которое он обнаружил в тайнике под книжным шкафом, тряхнул негодующе мужественной своей головой, и вновь обратил внимание на женщину, продолжавшую говорить:
– Так что вы можете не ревновать, мой друг, тем более что…
Жеглов не слушал. Он думал, как будет выглядеть в своих собственных глазах, помывшись с этой женщиной в бане. В глазах получился чистый милиционер, исключенный из КПСС за аморалку. «Нет, надо накатить стакан, – решил он. – С этих рюмочек одна неразбериха в голове».
– Да вы пейте, пейте, я больше не буду, – придвинула к нему пыжившийся графин. – Вы сильный мужчина, вам много надо для хорошего настроения…
Жеглов взял фужер для сока, переместил в него водку из графина, выпил. Она придвинула к нему огурцы, он хрустнул одним. На душе сделалось хорошо. Женщина стала выглядеть домашней, почти супругой.
– А много у вас таких, как этот Пуаро? – спросил, с удовольствием на нее смотря.
– Каких таких?
– Которых держат на таблетках и инъекциях?
– Кто ж это знает, кроме профессора?
Жеглов посмотрел на смело декольтированную грудь женщины, притягательно белую на фоне черного платья, обострил взгляд: ему пришло в голову проделать с ней то, что он проделал накануне с Мааром-Шараповым.
– Знаете, я тоже принимаю таблетки и прочее, – продолжала она, – и потому мне не хочется продолжать эту тему.
– Ваша воля, – посмотрел Жеглов на графинчик, выглядевший опустошенным.
– Водки больше нет, – сказала виновато. – Коньяк будете?
– Какой?
– «Наполеон».
– Да, кстати, о Наполеоне. Как вы считаете, смерть его была случайной?
– Хотела бы я так умереть… – вздохнула по-детски. – На гребне счастья.
– Так как? Случайной она была или нет?
– Как вам сказать… Половину своей жизни в Эльсиноре он провел на башне, трижды там простудился, дважды – подвернул ногу в спешке, раз – расшиб копчик.
– Не юлите, сударыня, умоляю.
– Конечно же, никто его не убивал. Насколько я знаю, профессор Перен приказывал Жану Керзо не спускать с императора глаз, но Керзо ослушался и побежал смотреть на эту дурацкую сцену, я имею в виду вступление доблестных французских войск в Эльсинор. Сейчас он в большом расстройстве – профессор в наказание урезал ему месячную ставку и лишил бонуса за квартал, а это приличные деньги.
– Нашли стрелочника… Кстати, сам профессор не выглядит расстроенным. Два трупа за неделю, а он как огурчик с пупырышками в хорошем маринаде.
– Товарищ Жеглов! – проговорила умоляюще. – Вы забываете, что находитесь в обществе женщины. Вас, что, назначили следователем?
– В общем, да.
– А… Вот почему вы сюда пришли…
– Я пришел сюда попариться. Так где «Наполеон»?
– В морге, я думаю.
– Коньяк?!
– А!.. Минуточку, – расцвела виноватой розой, – сейчас принесу.
Бутылка оказалась непочатой, Глеб порадовался. Коньяк был хорош. Забыв о следственном долге, он принялся осваивать женщину зрением. Чем дольше смотрел, тем больше она ему приходилась по душе. Искренняя в деталях, женственная, знающая, что мужчины хотят от женщин, и что женщина может от них получить, и как восхитительно закончится партия, если тонко сыграть дебют, напористо – миттельшпиль и бесшабашно – эндшпиль. И ведь чувствуется, видно, что этих партий у нее в головке много, и французская фривольная, и испанская гордая и, даже, может быть, Каро-Кан с черт знает какой позицией. Дав экскурсии по себе завершиться рюмочкой во здравие, Генриетта сказала:
– У меня есть к вам предложение. Давайте условимся, что будем говорить друг другу одну лишь правду?
– И ничего кроме правды?
– Да.
– Давайте, – согласился Жеглов и тут же пожалел об этом, ибо женщина с места в карьер взяла его за рога:
– В таком случае скажите, почему вы испугались, когда я вам шутки ради сказала, что, возможно, пойду с вами в баню?
– Я не испугался, но удивился. Вы такая женщина, к вам надо привыкнуть, породниться, что ли.
– Вы все сказали?
– Нет. Я бы добавил, что мне трудно вообразить себя любовником такой женщины как вы, вообразить на первом часу нашей с вами партии.
– Помилуйте, но ведь я вам не предлагала секса, тем более, в бане! Я с утра хотела попариться, это освежает, тут вы возникли… Ну я…
– Вы просили меня сказать честно, и я сказал. Можно теперь я спрошу?
– Спрашивайте.
Глеб посидел немного, глядя в сторону. Налил рюмку коньяка. Выпил залпом. Закусил лимонным кружочком. Посмотрел исподлобья на женщину, с удовольствием на него глядевшую, спросил, как подсудимую:
– Из каких соображений вы лишили жизни гражданина Пуаро? И каким способом?
Генриетта ничуть не смутилась. Мужчина сделал ход в их партии, обдуманный, по его мнению, ход, первый на пути к торжеству. Теперь ее ход, и она его сделает без размышлений, потому что мужчина против женщины, это то же самое, что перворазрядник против гроссмейстера.
– Хорошо, я скажу вам правду, но…
– Что «но»? Говорите.
– Как вы относитесь к ролевым играм? – искренние ее щечки порозовели.
– К ролевым играм? Это когда баба палачом одевается, а мужик – собакой? А потом собака палача дрючит?
– Ну, примерно так.
– Никак не отношусь, ибо не пробовал. Был, правда, свиньей несколько раз, но партнерше не понравилось.
– Так вот, дорогой мой товарищ, я хотела бы поиграть в эти игры… То есть рассказать вам все в костюмах и декорациях.
– В костюмах и декорациях? Погодите, погодите… Вы ведь и Мегре предлагали сыграть свою роль в костюмах и декорациях, и он сыграл в ящик?
– Боитесь, разыграв со мной ролевую игру, сыграете в ящик? Вы, сильный, опытный мужчина, боитесь слабой женщины?
– Не боюсь. Просто я не готов еще с вами лечь.
– О, нет, не подумайте, что я хочу вам открыться в постели или после нее, совсем нет. Просто свяжите мне руки, заклейте рот, привяжите, и пытайте, пытайте как палач! Бейте меня плеткой, ударьте кулаком, вгоните мне под ногти иголки, и я вам все скажу, как на духу. Все, всю правду.
Глаза ее блестели. Жеглов оторопел. Похоже, этой бестии известно, что он проделал с Луи де Мааром-Люкой-Гастингсом-Шараповым. От кого? От горничной? Вряд ли та успела. От Шарапова-аристократа? Сомнительно. Или просто читает мысли? Читает? Похоже. Ну и пусть читает. «Бейте ее плеткой, подбейте глаз, вгоните под ногти иголки!» Ну, погоди, куколка! Сейчас ты получишь все, получишь по полной программе.
Жеглов встал, массируя кисти и декламируя:
пружинисто прошелся по комнате. Вернулся к ней, резким рывком разодрал платье от ворота до подола. Увидел вторую пару грудей, не удостоенную бюстгальтером, присвистнул. Женщина продолжала сидеть, заинтересованно глядя.
– Интересные сиськи носила буржуазия, – проговорил, сладив с оторопью. Рванул платье на себя. Повертел трофей в руках. Разорвал на ленты. Сказал вслух задумчиво:
– Куда бы тебя привязать?..
Вдруг рассмеявшись заразительно, стал рассказывать:
– Знаешь, Гена, у нас в России, анекдот такой есть. Поймал, значит, заяц лису на кладбище, – а ты ведь лиса, ой, лиса, – и стал к кресту могильному привязывать. Лиса встревожилась, спрашивает:
– Ты, что, хочешь меня распять?
– Нет, раз десять! – ответил заяц.
Генриетта юмора не поняла.
– Ну, понимаешь, по-русски «распять» звучит так же, как «раз пять».
– Пошлый анекдот. А что касается счета, думаю, вы до двух не досчитаете, хотя и много говорите.
– Смотря что стану считать. Если твои косточки – до двухсот дойду. Однако хватит разговоров. Пожалуй, я тебя к столу привяжу, больше некуда а то.
Жеглов подошел к обеденному столу, стоявшему у стены под картиной, на которой напряженно целовалась обнаженная парочка, вытащил его на середину комнаты, взял женщину на руки, – та жеманно прижалась, – водрузил на стол, снял чулки и туфельки, напевая:
привязал руки-ноги к ножкам. Затем постоял, оценивая свой труд. Генриетта тем временем думала, из каких соображений этот человек в своем речитативе упомянул греков и Кассандру. Не узнал ли он чего о ее Подземном Мире, о мире Астарты-Афродиты? Нет, пожалуй, нет.
– Ну и как вам? Удобно? – спросил Жеглов тем временем участливо.
– Было бы вам удобно, – сверкнула в ее глазах скабрезная искорка. Если она и страшилась чего, так это того, что этот новый русский не превзойдет старого, не превзойдет Мартена. Тогда, может быть, ей станет скучно, и вечер станет зряшным.
– Обо мне не беспокойтесь, – махнул рукой. – Как-нибудь слажу.
– В таком случае, если вам не трудно, подложите мне под голову подушку.
– Ту, с дивана? – посмотрел на последний, усеянный разного рода подушечками.
– Нет, принесите из спальной.
– Понимаю! – подмигнул, и скоро кокетливая подушка с кружевной оторочкой позволяла женщине наблюдать за прошеным мучителем без напряжения. Тот к тому времени попивал коньяк, рассматривая подошвы ее ступней, удивительно розовые для зрелой женщины.
– Думаю, инсталляция созрела, – сказал, допив. – Теперь дело за инструментами.
– Иголки в серванте, в круглой коробочке.
– Спасибо, я потом посмотрю. У вас в доме имеется что-нибудь вроде кухоньки?
– Вы проголодались?!
– Нет. Но там наверняка есть разделочный нож, чесночный пресс или что-нибудь вроде.
– Если вы нанесете мне тяжкие телесные повреждения, то остаток жизни проведете в смирительной рубашке, будьте уверены, – поджала губки.
– Да нет, какие там телесные повреждения, я чуть-чуть. Вы что, не отметили, что в нашем представлении не хватает динамики и резких звуков, экшена, как сейчас говорят?
– Кухня там, – указала подбородком.
Подошел к столу. Выпил рюмку. Ушел, закусывая пластиком сыра. Вернулся ни с чем. Довольный. Встал у стола. Показал женщине кулак. Сказал, подленько улыбаясь:
– Догадайся с трех раз, что в нем?
– Знаете, уважаемый инквизитор, я уже начала скучать, – сказала правду.
– В нем таракан, большой таракан. Я положу его вам в трусики.
Подмигнув, молниеносным движением боксера сунул кулак в обещанное место, разжал пальцы. Насекомое, оказавшись в кудрявом лесу, нервно задвигало всеми шестью ногами. Генриетта завизжала, задергалась. Стол заходил ходуном.
– Как вы болезненно воспринимаете это маленькое насекомое… – вынул руку, прошелся ладонью по животику. – Боитесь, заползет в половую щель? Вряд ли. Хотя, кто знает, может, он самец.
Женщина зарыдала. В бане звонко уронили тазик на мраморный пол.
– Выньте, его выньте, умоляю! – попросила сдавленно, попросила, ненавидя Жерфаньона (последний, давно приложивший ухо к стене, услышал эти слова и немало озадачился).
– Я там еще кусочек сыра в мышеловку положил, думаю, кульминации нашей драмы долго ждать не придется.
Генриетта замолчала, расширившиеся ее глаза смотрели на кухонную дверь. Раздался резкий щелчок. Мышеловка сработала.
– Шустро! – расцвел Жеглов. – Вы пока тут пообщайтесь с насекомым, а я за мышкой сбегаю.
Ушел на кухню, сделав крюк к столику с коньяком. Вернулся с мышеловкой – в ней бесновалась серая мышь.
– Ух, ты какая! В трусики хочешь? Нет уж! Сначала – прелюдия. С нежными поцелуями, трогательными прикосновениями, и прикусыванием мочки нежного ушка.
Сунул руку в мышеловку. Вскрикнув, мигом вынул. Посмотрел на подушечку среднего пальца. На крапинки крови.
– Да ты не мышь, сученок! – воскликнул удивлено. – Ты, оказывается, крыса, то есть крысенок!
Вытерев кровь о скатерть, покрывавшую стол, посмотрел на Генриетту с неподдельным сочувствием:
– Вот это ты попала!..
Женщина обезумела. Пыталась кричать, но горло, схваченное спазмами, выдавало клекот. Он продолжал юродствовать: достал таки крысу, взял за хвост, поднес к ее лицу, запел драматическим голосом:
Генриетта затихла, затравленные ее глаза обречено смотрели на дергавшуюся крысу.
– Ну, что, будем сотрудничать со следствием? – поднес животное к самому лицу.
Она закивала. – Да-да-да!
– А говорила: иголки, плетка, побои. Нет, это маловысокохудожественно, как говорил наш выдающийся писатель Зощенко. Ты как в себя будешь приходить? На столе или за столом?
– За столом, – сказала она.
– Хорошо. Но руки я тебе свяжу. На всякий случай, чтоб поделом не зарезала.
Через десять минут Генриетта сидела за столом в красном облегающем платье и красной же шляпке – их Жеглов нашел в гардеробе. Руки ее были связаны в запястьях.
– Вы жестоки, – сказала она, выпив с руки Жеглова коньяку.
– Цель оправдывает средства. К тому же я предполагаю, что вы заслуживаете большего, может быть, даже гильотины. Как там звали вашу королеву, которой головку снесли? Не Генриеттой случаем?
– Чепуха. У нас нет смертной казни. Ее звали Марией Антуанеттой. Дайте мне сыру, – мысли женщины бегали как мыши в клетке.
Жеглов дал. Она съела ломтик. Он сказал, радуясь, что пьян в самую меру:
– Обожаю кормить с рук. Еще чего-нибудь?
– Я съела бы мяса. Большой кусок.
– Это потом. Я пожарю вам с кровью. Нашу мышку.
– А вы мне понравились. Люблю людей, идущих напролом. Сейчас мало таких.
пропел Жеглов.
– Вы все поете и поете. Вы что, певец?
– Я и певец, и артист, и, как оказалось, еще и мастер заплечного жанра. Вот только жизнь вкривь и вкось…
– Наркотики? Водка? Женщины? – спросила с живым интересом.
– И наркотики, и водка, и я сам.
– Что сам?
– Да понимаешь, среди людей живем. Всем нравишься, все друзья, а сам себе не нравишься и не друг.
– Профессор все поправит. Доверьтесь ему.
– Ну-ну. Доверишься ему, а он выпотрошит. Зачем ему моя рыхлая печень? Сердце с рубцами? Удивляюсь.
– Чушь. Что такое эвтаназия, знаете?
– Знаю. Это когда больных убивают из жалости. Что, Мегре и Пуаро были смертельно больны?
– Да. В нашу клинику переводят лишь смертельно больных. Потому и говорят, что она ближе к небу, чем любая другая. И Перен делает все, чтобы они умерли счастливыми. С их разрешения, разумеется.
– И Делу был смертельно болен?
– Да. У него была альтернатива. Умереть через год в нетерпимых муках как Марта Эмбер, страдавшая так громко, что весь Эльсинор вымаливал ей смерть у Господа, или…
– Вас позабавить своей кончиной.
– Он получил все, что хотел, – нахмурилась.
– Что именно?
– Свободу. И мы терпели.
– Что вы терпели?
– Рассказать по буквам?
– Нет, по слогам.
– Хорошо. Год назад профессор сказал Мартену, что болезнь его остановить не удалось, и через шесть или семь месяцев он умрет в адских муках. И потому он хотел бы ему хоть чем-то помочь…
Жеглов криво улыбнулся, сказал:
– На это Лу усмехнулся и спросил: – Чем помочь? Гильотиной?
– Нет. Инъекцией в предплечье, как только это начнется, – ответил ему профессор, – продолжила Генриетта свое повествование. – Неделю вам будет хорошо, как полному сил юноше. Вы обо всем забудете, а по истечении ее почиете во сне.
– Это мне не подходит… – пережив известие, сказал Мартен. – Я вам не красная девица, боящаяся тараканов. Я хочу… Я хочу…
Делу замолк. Лицо его сделалось злорадно-напряженным. Он придумывал себе смерть.
– Чего же вы хотите? – не дождавшись продолжения, спросил профессор. Говорите, я все для вас сделаю. Все что в моих силах.
– Все что в ваших силах? – адская улыбка вмиг завладела лицом несчастного. – В таком случае, я хочу, чтобы вы меня зарезали! Вы, дававший клятву Гиппократа, зарезали! Вы, эскулап великий, не сумевший меня вылечить! Я хочу, чтобы вы пырнули меня скальпелем в печень, под ребро, вы знаете, куда надо пырять! – этот тип вечно оригинальничал, он не мог не оригинальничать.
– Я не смогу этого сделать… – опешил Перен. – Исключено.
– Не сможете? Так наймите кого-нибудь! – захохотал сатанински.
– Вам здесь не марсельский порт! – возмутился профессор. – Где я вам найду убийцу?!
– Это ваше дело. Но я требую, чтобы меня зарезали. В драке, ночью в постели, в парке, где угодно.
– Но почему вы именно этого хотите, почему?! Объясните! – взмолился профессор.
– Все очень просто. Родненькая моя мама с детства кричала мне в лицо, что рано или поздно меня зарежут в вонючей подворотне или дешевом кабаке. И я хочу, чтобы так и случилось. Пусть маменька порадуются пророческой своей удаче, когда вы ей об этом сообщите. И обещаю, нет, клянусь: если вы этого мне не устроите, я переверну верх дном весь Эльсинор.
– Вы сможете перевернуть вверх дном лишь мебель в своей палате, – заявил на это профессор. Мартена держали взаперти из-за его, скажем мягко, буйного нрава.
– Не забывайте, мне терять нечего, – упорствовал Мартен. – И я ужасну весь этот чертов сатанорий. Или просто зажгу его.
– Ну, хорошо, будь по-вашему, – сдался профессор, решив, что потом что-нибудь придумает.
– То-то же! А сейчас я хочу свободы.
Перен возражать не стал. На следующий день Мартен ушел в лес, нашел заброшенную сторожку, принялся в ней обитать. Конечно, он не верил, что профессор выполнит требование, высказанное в запале, и потому придумал план, как его переиграть. И заодно отомстить за то, что тот в течение долгих месяцев последнего года жизни не выпускал его из палаты…
Генриетта замолчала, глаза ее повлажнели.
– И что это был за план?
– Жестокий. Он отомстил профессору, надругавшись надо мной, некогда бывшей его супругой, моей дочерью, ее бывшим мужем и моей…
– Внучкой?
– Вы знаете?! Как?
– Это маленький секрет. Так что был за план?
– Зная, что профессор обожает театр, Мартен придумал поставить для него «Красную Шапочку»…
– Вы обожаете красные шляпки, я знаю. Они, кстати, вам идут.
– Спасибо. Видимо, эта моя склонность и натолкнула его на мысль сыграть именно эту вещь. Он хорошо все продумал, все до мелочей, и сделал так, что Катэр застал его в тот самый момент, когда он насиловал Люсьен в моей постели…
– Ну, хорошо, скажем, я почти поверил. Но Мегре? Вы ведь с помощью этой истории свели комиссара в гроб? Извините, но сведение в гроб и эвтаназия, это две разные вещи, это не синонимы.
– С комиссаром другая история… Как-нибудь в другой раз я вам ее открою.
– В другой раз? Опять привязывать вас к столу, опять гоняться за тараканами, крыс ловить? Нет уж, увольте, я, честно говоря, не очень люблю этих тварей, особенно крыс с их противными голыми хвостами. Да и платьев у вас не хватит на все эпизоды темных сторон эльсинорской истории.
– Как скажете. Мегре к нам поступил с третьим инфарктом, не считая микроинфарктов – одни рубцы на сердце. Профессор его держал, долго держал. Но ко времени смерти Мартена, комиссар сдал морально. На сеансах психоанализа говорил профессору, что боится умереть в постели, что ограда Эльсинора жмет ему сердце, что одолевают ночные видения. Ну, профессор и решил его взбодрить и попросил провести расследование обстоятельств смерти Мартена. Вы знаете, Перен хоть и суров на вид, на самом деле очень мягок, это ему дорого обходится. Вот, например, сцена с вступлением французских войск в Эльсинор. Его же упросили…
– Об этом позже. Рассказывайте о Мегре.
– Хорошо. Профессор поручил ему расследование обстоятельств смерти Мартена, комиссар взялся и повел его весьма рьяно. Как раз в это самое время профессору удалось получить средство, регенерирующее сердце. Если не ошибаюсь, оно получается из каких-то там стволовых клеток. Оно, как и все чудодейственные средства, особенное. Особенное, потому что его надо вводить, в период максимального метаболизма, то есть когда организм и психика больного работают как паровоз на подъеме…
– И вы все вместе сделали его паровозом, и он развалился в самый неподходящий момент…
– Пусть будет так, – сказала Генриетта удрученно.
– Пусть будет. Пока.
– Рассказать теперь о Пуаро?
– Нет. Война войной, а обед по расписанию, сегодня Рабле обещал мне настоящие сибирские пельмени.
– А мышь?
– Что мышь?
– Вы обещали запустить ее мне в трусики.
– Потом. Доверяю ее вам, подкормите, чтоб стала большой и толстой, тогда и запустим.
– Вы знаете, я боюсь вас. Никого никогда не боялась, а теперь боюсь. И это мне по-женски нравиться.
– Не по-женски, по-мазохистки, – плотоядно улыбнулся Жеглов, и пропел, в такт ударяя кончиками пальцев по краю стола:
– Вы хотите сказать, что вы со всеми женщинами так?
– Почему со всеми? На всех тараканов не напасешься. Да, вот еще что… Давно хотел спросить. Вы говорили, что умирающий перед смертельной инъекцией получает все, что захочет…
– Да. Все, что захочет.
– Я тоже получу?
– Да. Если захотите. Но вы не умрете. Профессор вас вытащит. Может вытащить.
– Он бог?
– Кое в чем – несомненно.
– А если не вытащит, и я захочу Аляску?
– Получите Аляску. Объясните только, что это такое.
– Это полуостров.
– Получите полуостров.
– Это хорошо, сограждане будут рады. Ну, что, пошли на обед?
– Идите один, мне надо переодеться. Да, а как же баня? – встрепенулась. – Жерфаньон осерчает.
– Как-нибудь в следующий раз. Мне надо подумать, от чего очиститься, а что и поберечь.
– Вы правы. Я тоже об этом подумаю, а потом сходим вдвоем, да?
– Да. Обещаю. Ну что, пока?
– Пока. Я буду думать о вас.
– Я тоже. О ваших показаниях.
Помахав ей пальчиками, Жеглов пошел к двери.
– Вы забыли меня развязать! – прокричала растерянно вслед.
– Ах, да, – вернулся, развязал путы, посмотрел на покрасневшие запястья, сказал виновато:
– Ну и зверь же я… – и вышел вон.
Шел мокрый снег. Ветви сосен, придавленные тяжестью отходящей зимы, покрякивали от натуги. Ослепленные белизной статуи, пялили бельма на повсеместно белый свет; под одной из них Падлу кого-то охмурял. Жеглов шел, думая, не перегнул ли он палки с этой женщиной. «Нет, не перегнул, – решил он, неплохо ведь все вышло, как в кино. Вышло бы по-другому, шел бы сейчас, красный от баньки и со стыда. Эти француженки… Передок у них слабый, да, слабый… чуть что – юбки в сторону. А это кто такой? Ронсар? Похоже он».
Впереди – согбенная спина вся в снегу – шел Жак Ронсар. Это был тихий малозаметный тощенький человечек, которого Шарапов, первый остряк санатория, называл Тенью отца Гамлета. Поравнявшись с ним, Жеглов увидел, что Ронсар сосредоточенно крутит заводную головку карманных часов.
– А! Это вы, капитан? Прекрасная погода, не правда ли? – не прерывая своего занятия, обернул Ронсар к нему лицо.
– Хорошая погода, самое то, – согласился Жеглов. – А у вас, я вижу, часы на несколько суток отстают?
– Отстают? Да нет, они идут секунда в секунду. Просто я хочу поскорее оказаться в две тысячи шестисотом году.
– Ну и как? Движется дело? – капитан понял, что беседует с отъявленным пациентом профессора Перена.
– Да, движется. Вот вчера был восемьдесят восьмой год, а сейчас уже восемьдесят девятый.
– А сколько часов в день вы этим занимаетесь?
– Вы хотите подсчитать, сколько времени мне надо будет крутить стрелки, чтобы оказаться в две тысячи шестисотом?
– Вы схватываете на лету.
– Мне удается заниматься этим не более шести часов в сутки, – заморгал Ронсар. – Ведь надо еще принимать процедуры – им несть числа, есть, спать хоть немного, да и пальцы теряют чувствительность. И поэтому я достигну своей цели только лишь через три месяца.
– А к чему вам две тысячи шестисотый, если не секрет?
– Пелкастер, вы его, конечно, знаете, сказал, что там очень хорошо, – лицо сумасшедшего расцвело нелепой улыбкой.
– Пелкастер? Мне Маар что-то говорил о нем. А! Вспомнил! Он, кажется, изобретатель рукотворного Бога и главный конструктор светлого загробного будущего, точно?
– Совершенно верно!
– И это он посоветовал вам крутить стрелки?
– Нет, не он. Жюльен Жерар посоветовал, он живет в номере напротив моего… Мы иногда перебрасываемся парой слов.
– Понятно, – сказал Жеглов, вспомнив мелкомошенническое лицо весельчака Жерара, бывшего бандитского боевика и плоского шутника, любившего выражения типа: «лечу как фанера над Парижем», «Эх, нажраться бы, да поблевать!».
– Что вам понятно? – испуганно посмотрел Ронсар, продолжая крутить стрелки.
– Вы знаете, светлое будущее – это, конечно, хорошо, но мне почему-то кажется, что жить надо сегодняшним днем. Это не всегда удается, но…
– Вы не понимаете! – перебил Ронсар. – Там очень хорошо, потому что оттуда можно возвращаться в любой год. И я смогу вернуться к супруге Элеоноре, в семьдесят пятый год, в год нашей женитьбы…
– Она умерла?..
– Нет, ушла к моему патрону. В восемьдесят втором… Все получилось так глупо, я вконец растерялся, делал все не так…
«Ушла к патрону» у него прозвучало отнюдь не трагично, примерно так прозвучало, как «ушла пройтись по магазинам». Ронсар, удивившись этому, обнадежено заулыбался.
– Послушайте, а может быть, в таком случае вам стоит крутить стрелки назад? За день бы к супруге попали? – сказал Жеглов, странно для себя жалея замороченного человечка.
– Нет. В прошлое можно попасть только через будущее. Так утверждает Пелкастер.
– А мне что-то не хочется ни в прошлое, ни в будущее, – подумав, решительно сказал Жеглов. – Мне здесь хорошо. Сейчас пойду, налопаюсь пельменей, виски вечером в баре попью, и на боковую, сны смотреть, а они здесь чудные.
– Вам хорошо, вы – видный мужчина и, наверное, хорошо жизнь жили, правильно…
– Сомневаюсь, что жизнь можно прожить правильно. Не так она устроена, она проживается так, каков ты со всеми потрохами есть, а это далеко не идиллия. Вот, вернетесь вы к обожаемой своей супруге, красавице, небось, и что? Тех же ошибок наделаете, только позже. И тяжелее вам от этого станет, безысходнее.
Ронсар перестал крутить головку часов.
– Вы так считаете? – глаза его смотрели жалобно.
– Уверен. От себя не убежишь, – сказал Жеглов, подумав: «Вот ведь божий человек! Он же верит всему, что скажут.
– Вы так думаете? – повторил Ронсар.
– Не думаю, уверен. Но, правда, можно попросить профессора, и он выжжет вам электричеством кусочек мозга, тот самый, который не дал вам с женой красиво прожить, но ведь после этого вы будете не вы, а помесь сейфа с пингвином. Вам это надо? Нет! Жизнь надо самим собой прожить, вот ведь в чем дело, вот в чем ее соль и задача…
– Но что же мне тогда делать? Я уже привык крутить эти стрелки, крутить и ждать…
– Вы знаете, я не уверен вполне, но мне кажется, что верить надо лишь в то, что завтра взойдет солнце.
– Иными словами, вы считаете, что надо верить в Солнце?
Жеглов удивленно повертел головой. Сказал:
– Да. Надо верить, что Солнце взойдет, что бы там ни случилось. Взойдет и согреет. Зимой чуть-чуть, а летом на всю катушку. И надо ему поклоняться, ибо оно зачинает новый день. Поклонятся, и пользоваться этим днем, как божьим даром. Если у вас это получится, то прошлое и будущее станут второстепенными, как оно есть по определению.
– Вы правильно говорите, но я все же еще покручу. Очень хочется посмотреть в ее глаза. Вы и представить не сможете, какими они были тогда искренне любящими…
– Крутите, крутите… – проговорил Жеглов, вспоминая, смотрел ли он в своей жизни в искренне любящие глаза.
«Да, смотрел, факт, – решил он, уже поднимаясь по ступенькам террасы Эльсинора. – Но всегда в них кроме любви был микрограмм еще чего-то. Микрограмм того, что, в конце концов, все отправляло под откос».
После ужина они сели с Шараповым в баре за дальний столик. Глеб рассказал о визите в «Три Дуба».
– Ну, ты даешь! – восхищенно сказал Шарапов, выслушав напарника. – Бабе в трусики таракана запустить! Берия, наверно, в гробу от профессиональной зависти перевернулся.
– Зато все рассказала, – отпил вискаря Жеглов.
– Рассказала-то, рассказала, но что? Правду или байку очередную?
– Я думаю, полуправду. Как и ты.
– Обижаешь, шеф. Я тебе рассказал, что знаю. А правда это или полуправда, один бог, то есть Перен, знает. Ну, как, идем сегодня на Наполеона?
– Ты же сегодня опять со своей цацей трахаешься?
– Часа в два ночи она уйдет…
– Хорошо, тогда в четыре у двери морга встретимся.
– Заметано.
– Слушай, Володя, а что за фрукт этот Пелкастер?
– Юродивый, ты же общался с ним. И, похоже, – сказал шепотом, – состоит у Перена в нештатных сотрудниках, как и Карин Жарис.
– То есть?
– У нас же половина пациентов – доходяги. И Пелкастер по наущению Перена им лапшу на уши вешает. Говорит: как только они умрут, сразу же окажутся не на том свете, стремном и малопонятном, а в две тысячи пятисотом году, то есть в будущем, в котором научились воскрешать всех когда-либо живших людей. Это один ваш чудной ученый придумал, и многим его бред пришелся по вкусу.
– Понятно. Значит, он человек Перена.
– Определенно.
– Это первый вывод. А второй вывод вытекает из того, что Пелкастер со мной говорил, и, значит, я – доходяга.
– Да брось ты, Глеб! Какой ты доходяга? Ты ж как лиственница крепкий. Ну, скажи, у тебя что-нибудь болит? Что-нибудь тебя беспокоит? Ничего!
– Это точно. Ничего не беспокоит, но пять таблеток и три укола в день я имею.
– Он всем назначает. Вот я горсть таблеток каждый день глотаю, и жопа вся исколота. И ничего – уже сто лет как тут.
– Ты лучше скажи, за это время кто-нибудь отсюда выписывался?
– При мне – никто. А до меня, по словам старожилов, выписались двое. Пьер Пелегри с невестой, они скоро вернулись на носилках, и Огюст Фукс. Потом его в лесу нашли… Километрах в пяти отсюда.
– Интересные шляпки носила буржуазия… – помолчал. – Ну, что, пойдем? – допил виски залпом.
– Пойдем.
– Так, значит, в четыре утра у морга?
– Да, в четыре. Слушай, а твоя Аленка?
– Думаю, ее сегодня не будет, – Жеглов братски положил руку на плечо Шарапова.
– Почему?
– Сдается мне, всеми этими делами Генриетта заведует. А она, похоже, глаз на меня положила.
– Какими это делами она заведует?
– Сексуальными. Профессор, видимо, по органам специалист, а она… а она по другим органам.
– По каким таким органам?
– Полагаю, по сперме, которая сейчас весьма дефицитный товар в повсеместно загнивающем капитализме.
– Ты думаешь, они ее продают?! – расширились глаза Шарапова.
– Думаю. Я тебе не говорил, моя Аленка после каждого раза гондоны деловито так снимала, а утром их в мусорной корзине не было.
– Может, она их в унитаз спускает? – Шарапов был более чем озадачен и потому не стал шутить на тему: «Капитан Жеглов ищет в мусорной корзине б/у гондоны».
– Может и спускает. А ты что такой сделался? Будто кий проглотил?
– Знаешь, моя тоже без кондома ни-ни. И потом всегда сама снимает. Черт, ты меня своей догадкой совершенно развалил. Неужели она со мной из-за этого живет? Я ее столько раз просил, чтоб без шубы потрахаться, а она ни в какую…
Потомственный дипломат готов был расплакаться. Жеглов, покачав головой, сходил к бару, вернулся с парой стаканчиков Black Label безо льда – бармен Жак не решался отказывать русскому в повторе после того, как тот раздавил отвергнутый стакан рукой, немало ее поранив. Шарапов неловко выпил, виски полились по подбородку.
– Слушай, Володя, не надо так раскисать, – сказал Жеглов отечески. – Мы ведь работаем. Ты лучше соберись, и проверь все это сегодня.
– Что проверь?
– Ну, прячет она куда гондоны или нет. Только в руках себя держи – женщины масть с пол-оборота секут.
– Я не смогу…
– Должен смочь. Ты ведь мужчина. К тому же, возможно, Лиза любит тебя, а это делает под принуждением. Да, скорее всего, ее заставляют делать это…
– Ты думаешь?
– Уверен. Если бы не любила, ты бы почувствовал.
Маар поверил, потому что хотел верить. Заулыбался – виски разгорячило кровь. Сказал:
– Я ничего не буду проверять. Я просто попытаюсь сделать это без презерватива.
– Вот это по-мужски! Пошли ночевать. Надо выспаться перед делом.
– Я не высплюсь. Я буду трахаться.
– Может, тогда я один к императору схожу?
– Нет, в четыре я буду в морге, – пьяно замотал головой Шарапов.
– Нет, брат, не стоит. Сделай лучше не два дела, а одно, но хорошо. Да и толпой ночью на дело идти – это не дело.
– Как скажешь, начальник. Честно говоря, я трупов не люблю. Желтые они какие-то и мертвые. Я живых люблю. Давай расцелуемся по-русски, а?
– С мужиками я не целуюсь, я крепко им жму руку.
Они долго жали друг другу руки, потом Шарапов отдал напарнику отмычки Пуаро, встал и пошел к выходу на нетрезвых ногах.
«Хорошо человеку, – подумал Жеглов, провожая его взглядом. – Сто пятьдесят – и готов». Когда дверь за Мааром закрылась, посмотрел на бармена свинцовым взглядом. Тот выставил на стойку стаканчик и, преданно улыбаясь, налил можжевеловой водки.
Выпив и закусив лимоном, Жеглов изучил полученные отмычки. Не удовлетворившись ими, направился в мастерскую – в Эльсиноре, помимо театральной студии была и слесарно-столярная, гордость профессора, в которой работали пациенты, тосковавшие по ручному труду.
Аленка и в самом деле не пришла, и Жеглов в 4-15 стоял у дверей морга, располагавшегося в цокольном этаже Эльсинора. Замков в них было два, оба хитрые, так что пришлось повозиться. Посереди мертвецкой, в мертвецкой тишине, на операционном столе, лежал под простыней Наполеон Бонапарт, более чем короткий на вид. Органокомплекс в нем отсутствовал. В этом Глеб убедился, распоров пару стежков и запустив руку в брюшную полость императора – хирургические перчатки нашлись в шкафу. Язык во рту также отсутствовал. Все отсутствующее пребывало в смежной с моргом комнате (всего их вместе с центральной было четыре), видимо, лаборатории, оставленной открытой. Пребывало на полке шкафа со стеклянными дверками в герметичных банках и целлофановых пакетах, помеченных витиеватым вензелем императора. На полке ниже располагались банки и пакеты, помеченные аббревиатурой Э. П.
– Потроха Пуаро, – поежился от холода, Жеглов, рассматривая пакет с вполне товарно выглядевшей печенью. – Вот дела… Но где сперма?
Сперма нашлась в термостате, стоявшем в дальнем углу второй смежной с моргом комнате. Раскрутив агрегат, он увидел десяток пробирок темного стекла, плотно сидевших в резиновых гнездах. На крышке одной из них были его инициалы. Рядом в холодном тумане прозябала пробирка со спермой Луи де Маара – на ней был вензель, такой же, как на бесчисленных платочках дипломата. Жеглов взял свою пробирку, посмотрел на просвет. Ничего не увидев, понюхал. Она пахла горьким шоколадом. Вернул на место, взял пробирку с семенем Пуаро. Представил детский сад, набитый ребятишками, похожими на сыщика, как две капли воды. Тут где-то под потолком зашуршали вентиляторы. Из мертвецкой раздались звуки уверенных шагов, затем – интимный скрип двери. Мысленным зрением Жеглов увидел Наполеона Бонапарта, вставшего со своего паталогоанатомического одра, чтоб помочиться. Холодная испарина окропила лоб бывшего опера – в этом сатанории, он знал твердо, возможно все. Отерев пот омертвевшей рукой, пошел к двери посмотреть в замочную скважину. Нагибаясь, вспомнил, что мочевой пузырь императора покоится в герметичной банке, и потому никак владельца позывать не может. Глеб успокоился. Глянул в скважину. Никого не увидел, кроме Наполеона. Тот по-прежнему лежал под своей простыней. Выпрямившись, стал слушать тишину. Опять шаги! Посмотрел в скважину, увидел мельком двух тощих человек с носилками, на которых под простыней, измазанной шоколадом и кровью, лежала мертвая девушка. Девушка, являвшаяся к нему во снах. Выждав минуты две, осторожно открыл дверь. Высунул голову, посмотрел направо налево. Никого. Отерев со лба пот, лившийся как из ведра, пошел в лабораторию. Органов Пуаро в шкафу не увидел. Вернулся в мертвецкую, посмотрел на входную дверь, которую закрывал на щеколду. Та надежно исполняла свои обязанности. Подумал:
– Интересно… Значит, есть еще один выход? Где?
Прошелся по комнатам. В третьей комнате ровным счетом ничего не было, кроме тяжелой стальной двери без ручки и замочных скважин. Постояв у нее, посмотрел на часы. Был шестой час.
– Пора дергать, – потер затылок, заболевший от напряжения. – Скоро, как пить дать, Лиз-Мари с очередной пробиркой нарисуется.
Представил девушку Маара с пробиркой в руках. Недоуменно пялящую на него свои фиалковые зенки.
– Хотя, что мне Лиза? – пожал плечами. – Я ведь здесь фактически по поручению профессора.
Закрутив термостат и отдав честь императору, он пошел из мертвецкой. Уже у двери вспомнил, что оставил следы своего пребывания в морге, то есть распоротые стежки на животе Наполеона Бонапарта. Матюгнулся шепотом. Вернулся в операционную, нашел нитки, восстановил швы, воображая себя Пироговым, великим русским хирургом, делающим сложную брюшную операцию в тылу англо-французских войск, окопавшихся под нахимовским Севастополем. Воображение помогло, и шов получился похожим на распоротый. Довольный, Глеб двинулся вон. Тихонько затворил за собой дверь. Глянул на стену справа от нее – ничего. Посмотрел слева, увидел то, что рассчитывал увидеть – белый пластиковый зев и косо уходящее вниз отверстие. Хмыкнул:
– Вот и спермоприемник.
Представил себя опустившим в него член. И Генриетту за стеной. На коленях. Засмеялся беззвучно. Направился к себе. Оказавшись в вестибюле (Жерфаньон, голова на столе, посапывал в своем остекленном закутке) почесал затылок, оглянулся – никого. Стал за портьеру. Лиз-Мари в легком халатике появилась на лестнице минуты через четыре. Рука ее в накладном кармане что-то сжимала. Настороженно осмотревшись вокруг, спустилась вниз. Вернулась спустя минуту, позевывая. Еще через четыре минуты (Глеб засек время) открылась парадная дверь, и в фойе появилась… Аленка в шубке нараспашку, накинутой на обнаженное тело.
– Жива, слава богу, – подумал он, – но что за кино?! Кто же был тогда на носилках?
Пробирку девушка не прятала, напротив, несла ее как почетную добычу, за которую полагается минимум медаль. Когда она вернулась, Глеб усмотрел, что шоколада на теле девушки почти нет. – Слизали! – Ревниво сжал кулаки. До боли. – Вот блядский санаторий! Чем же они тут занимаются? Опытами над людьми? Монстров выращивают? Или суперсолдат для диверсионных отрядов НАТО? Ну, Перен, погоди! Сталинград тебе обеспечен, обещаю!
Когда Жеглов уже собрался покинуть свой наблюдательный пункт, на лестничной площадке появилась фрекен Свенсон на троих, то есть с костылем. Она торопилась. В свободной руке у нее была нарядная корзинка, прикрытая алой шелковой салфеткой. На лице старушки сияла счастливая улыбка девушки, облагодетельствованной самим Аленом Делоном. Жеглов ругнулся:
– Твою мать, не санаторий, а молочно-товарная ферма. – Вспомнил органы в банках и пакетах и поправился:
– Мясомолочная, сука.
Через пять минут Жеглов, свернувшись калачиком, крепко спал в своем номере.
К завтраку они явились поздно. Ели молча, Шарапов прятал глаза. Понятно, почему. Чтобы хоть как поднять настроение напарника, Жеглов отдал ему свой эскалоп. Тот посмотрел благодарно, принялся сдержанно есть. Рабле на это взирал благосклонно. Он хорошо знал: без мяса мужчина – не мужчина.
– Теперь ты понимаешь, все это надо ликвидировать, – придвинув решительное лицо, сказал Жеглов шепотом, хотя в зале кроме них было всего несколько человек и сидели они далеко. – Ликвидировать, потому что это не должно существовать в принципе.
– Понимаю, – ответил Шарапов. – Но я против насильственных действий, ведь мы частные лица.
– Такие, как ты, бегут в полицию, бегут, увидев, как колотят немощного старика или насилуют беззащитную женщину, – Жеглов разозлился.
– Я не могу без нее, – поднял горемычные глаза Шарапов.
– Я предлагаю тебе ликвидировать систему, а не Лизу, – Жеглов бросил вилку на стол. – Она человек подневольный. И не распускай сопель, все будет хорошо. Женишься потом на ней, детишек нарожаешь штук пять.
– Хорошо, я согласен… Что вы ночью видели?
– Тут я говорить не буду – смотри, Пелкастер уши как сурок растопырил. Давай, заканчивай с калориями, и пойдем ко мне, там все изложу.
Спустя пятнадцать минут они сидели в номере, и Жеглов повествовал. К концу его рассказа глаза Шарапова намокли.
– Опять ты за своё! – рассердился Жеглов. – Спит она с тобой? Спит. Тебе нравится, как она это делает? Нравится. Представь: она твоя жена, и вы живете в Париже. И она предлагает тебе граждански утилизировать твою использованную сперму, ну сдавать ее для науки в Сорбонну или приготовления лекарств. Что, ты бы не согласился? Конечно, согласился, ведь передовой капиталистический человек! И вообще, с юмором надо ко всему относиться! С юмором и перевербовывать. Вот завтра или когда в другой раз встретитесь, расскажи ей, что все знаешь. Но по-прежнему согласен донором для науки быть, но через раз. А для убедительности предложи ей руку, сердце и замок в придачу. Есть у тебя шато?
Шарапов кивнул.
– С виноградником, небось? – завистливо спросил Жеглов.
– Да, с виноградником в сто гектаров. И винными подвалами, – смущенно ответил Шарапов.
– Прадедушкино вино есть?
– Прадедушкино и даже дальше.
– Непременно к вам приеду. Крестным возьмешь?
– Возьму. Кстати, сегодня мне Бокасса опять не снился. И человечина тоже.
– Что, вообще ничего не видел?
– Нет, видел. Тебя. В форме НКВД. Она тебе шла…
– Ну вот, значит, вылечил я тебя.
– Значит, вылечил. Только мяса все равно не дают.
– Потерпишь с мясом ради дела.
– Потерплю. Что будем делать дальше?
– Дальше надо узнать, куда деваются эти органы и все такое.
– А может, лучше пойти к профессору?
– И взять его за шкирку?
– Да. Как меня и Генриетту.
– Нет, не тот это человек. К тому же, я думаю, Генриетта ему уже все рассказала, и он принял меры.
– Против тебя можно принять меры?!
– Запросто! Пули меня дырявят только так, я проверялся. Кстати, когда утром гулять шел, у Жерфаньона что-то под столом в закутке упало, судя по звуку, автомат. И еще второй день профессора Жерар повсюду сопровождает. С пистолетом под мышкой. Усек это?
– Усек. Мне говорили, Жерар – бывший стрелок одной из марсельских шаек. Прячется тут от своих.
– Кто говорил?
– Аннет Маркофф. Она живет с ним.
– Откуда знаешь?
– Как-то ходил в поселок, в магазин и видел, как он от нее выходил. Довольный, как червонец.
– Тут все живут, что ты будешь делать! Даже старушки скособоченные. Профессор, небось, сперму тоннами вывозит. Вот только я теперь один…
– Один, потому что Генриетта на тебя глаз положила. Ну и живи с ней.
– Я думал об этом… Завтра париться пойду, а там посмотрим.
– А как насчет дела? Ты говорил, что дверь та без замочных скважин, и даже без ручки?
– Надо нарисовать план комнат той части Эльсинора, может, он что подскажет.
– А ну, нарисуй. Я тут все почти все знаю.
Жеглов достал из секретера лист бумаги, карандаш. Нарисовал план цокольного этажа с мертвецкой и смежными с ней комнатами.
– Понятно. Я знаю, как туда попасть…
– Как?
– Вот тут, – взяв карандаш, стал Шарапов рисовать, – как раз напротив вертолетной площадки, есть выход из цокольного этажа. Дверь железная, замочная скважина есть, место укромное.
– Как раз напротив вертолетной площадки… – повторил Жеглов. – Понятно… Чтоб, значит, сразу с операционного стола на вертушку, а с вертушки – на операционный стол.
– Слушай, Глеб, тебе не кажется, что ты не современен? В наши время медицина достигла таких высот, что запросто пересаживаются сердце, печень, почки, легкие, конечности. Недавно даже лицо одной девушке от другой пересадили. Мне кажется, что все это нормально. Человек умирает или погибает, и его органы пересаживают больным и калекам… Что же касается спермы, ты знаешь, сколько сейчас мужчин в Европе не способны иметь потомство из-за нарушения сперматогенеза? Десятки тысяч, а может, и сотни. А жены их хотят иметь детей…
– Да понимаю я это! Другого не понимаю! Не понимаю, зачем твоей Европе нужны органы и сперма сумасшедших стариков?
– Мне кажется, Перен научился их омолаживать. Представь, берется печень восьмидесятилетнего пьяницы, помещается в хитрый раствор, и он через какое-то время превращает ее в печень здорового пятнадцатилетнего юноши. Я же, кажется, говорил тебе, что Перен пытался сделать нечто подобное с сердцем Мегре in situ[79].
– И тем убил его.
– Пусть убил! Президенты многих стран убивают тысячи людей, и некоторые из них получают от ООН за это премию Мира. А Перен убьет полдюжины сумасшедших стариков и потом вылечит всех людей мира! Почему-то считается нормальным посылать на смерть молодых людей, имеющих жен и детей, посылать ради плененного солдата или квадратного метра территории, а опыты над заключенными и смертельно больными считаются глубоко антигуманными!
– Кого-то мне твои речи напоминают…
– Кого? – остыл Шарапов.
– Переновского шпика.
– Дурак. Я говорю то, что думаю.
– Верю. И потому скажу, что каждый должен заниматься своим делом. Врачи лечить, а менты – ловить. Ловить тех, кто нарушает закон. Если будет закон ловить педиков, я возьму наган и пойду их ловить. Если будет закон ловить стариков для медицинских опытов, я застрелюсь или уйду в лес. Понимаешь мою позицию?
– Понимаю. Но ты тоже должен понимать, что часто вперед нельзя идти, не нарушая. Это как в девственных дебрях – сколько всего затопчешь и сломаешь, пока на свет выйдешь. Да ты сам так идешь…
– Я всего-то за лацканы беру или с тараканами экспериментирую. А жизни ни у кого не отнимаю.
– Ладно, хватит об этом. Давай, разберемся с тем, что здесь происходит, а потом посмотрим. Ты когда дверь ту попытаешься открыть?
– Сегодня ночью.
– Ты же не выспался?
– Чепуха. После обеда наверстаю.
– А сейчас что будешь делать?
– Пройду, прогуляюсь по лесу, а то ведь не был ни разу. Погода самое то. Похожу, подумаю, воздуха свежего глотну, а то тут он какой-то нечистый.
– Ну иди, – слегка обиделся Шарапов, что товарищ не позвал его с собой. – А я, пожалуй, к себе двину, вздремну до обеда.
В лесу было хорошо, как дома. Глеб шел по чищенным хрустким дорожкам, поглядывая на кроны сосен, уверенно подпиравших дряхло-зимнее серое небо. Он ни о чем не думал, мысленные зачатки задавливал зрением, слухом; если не получалось, отнекивался: – А! Что будет, то и будет. В этих делах толком не разберешься, только кровь себе попортишь. Лучше жизнь природную наблюдать, дышать ароматом хвои для здоровья, как рекомендовал профессор. Тут с боковой тропинки, – вытоптанной, на него вышел Сандрар. Он, с ног до головы вымзанный мокрой глиной и песком, выглядел удрученным. В руках у него был нечто, завернутое в небрежную мешковину.
– Нашел что-нибудь? – поинтересовался Глеб, поздоровавшись.
– Да, – заморгал Сандрар.
– Волшебную чашу Грааля? Или мощи Верцингеторикса?
– Верцингеторикс умер в Риме, в тюряге, – осудительно посмотрел кладоискатель. – А нашел я вот это.
Положив на снег сверток, он раскинул углы мешковины в стороны. Жеглов увидел ногу в высоком белом носке, нервозно отчлененную в коленном суставе. Ткани конечности не истлели, мумифицировались, видимо, нога покоилась в сухом песке.
– В кроличьей норе лежала. Их на поляне много, – сказал Сандрар.
– Думаешь, остальное в них?
– Думаю. А то что получается: пришел человек, отрезал себе ногу, сунул в нору и дальше попрыгал?
– Правильно соображаешь, – кивнул Глеб. – Еще бы голову найти.
– Чтоб узнать, кто это был?
– Да. У тебя есть вторая лопата?
– Есть саперная.
– Тогда пошли.
Спустя полтора часа на снегу, у самого края Кроличьей поляны, лежал труп. Лежал, как пазл, собранный из плотно подошедших к друг другу частей. Постояв над ним, Жеглов вздохнул, взял голову за волосы, завернул в мешковину, в которой была починная нога, спросил Сандрара: – Отнесешь остальное в морг? – и, получив утвердительный ответ, направился прямо к профессору.
Через десять с небольшим минут профессор кисло смотрел на голову, которую Глеб, ничтоже сумняшеся, разместил на его письменном столе, лицом, естественно, к явно не заинтересованной в объяснениях стороне.
– Где вы это нашли? – спросил, наконец, Перен. Заинтересованность, с трудом натянутая им на лицо, плохо скрывала раздражение, готовое вскипеть. Письменный стол теперь придется чистить, и он потеряет полчаса рабочего времени в добавок к тому времени, которое этот русский с его головой проведет в кабинете.
– Не я нашел, Сандрар. На Кроличьей поляне.
– В норе?
– В норах. Остальное – полный комплект, кроме головы, которая перед вами, он таранит сейчас в морг. Вы можете идентифицировать этого человека?
– Это голова Мартена де Лу, нашего бывшего пациента, погибшего при странных обстоятельствах девятнадцатого октября 1987 года.
– Его же похоронили??! Я слышал, на кладбище, его могила имеется.
– Она пуста. Двадцать первого октября упомянутого мною года труп Мартена Делу был погружен в вертолет, который должен был лететь в Париж. Едва взлетев, он совершил вынужденную посадку на старой площадке за поселком – думаю, машина была повреждена намеренно. Ночью труп был выкраден из холодильной камеры, в которую он был помещен на временное хранение. Кем выкраден, мне неизвестно.
– Вы наверняка кого-то подозревали? У кого мог быть мотив?
– Мотив мог быль у мадам Пелльтан и мадмуазель Генриетты – они были любовницами Мартена Делу. Однако представить этих дам взламывающими холодильную камеру, переносящими труп на Кроличью поляну и расчленяющими его там при помощи остро наточенной финки, я не могу.
– Но представить их нанимающими кого-нибудь для этой цели вы ведь можете?
Профессор усмехнулся.
– Каналя, притчу во языцех? Нет, не могу. Расчленив труп, Каналь бы тут же его сшил.
– Я имел в виду Катэра. Насколько я знаю, он был мужем мадам Пелльтан.
– Послушайте, господин Жеглов, вы согласились расследовать все это, вот и расследуйте! – вскипел профессор, фразы его вылетали как ошметки грязевого вулкана. – Я сообщил вам все, что знаю. Сегодня у меня напряженный день, с вами я могу многое не успеть, это скажется на самочувствии, по меньшей мере, пяти пациентов. Заберите вашу голову, ей место в морге, может быть, мы ее сумеем…
Профессор осекся. Глеб понял, что тот едва что-то тайное не выболтал.
– Пришить? – умышленно рассеял он мгновенный испуг Перена.
– Нет, найти на фрагментах трупа ДНК маньяка. Расчленяя тело он мог порезаться.
– Ищите, – сказал Жеглов, забирая голову. – Хотя, мне думается, вы ничего не найдете.
– Надеюсь, наша генетическая неудача будет компенсирована вашей детективной. А голову оставьте, я распоряжусь насчет нее.
Пожав плечами, Глеб вернул голову на стол профессора. Покинул он кабинет, насвистывая арию головы Руслана из оперы Даргомыжского.
Оставшись один, профессор нажал кнопку звонка и вперил усталый взгляд в тускло-медное лицо Мартена Делу.
– А в самом деле, кто тебя расчленил? – спросил он, не найдя прежней мужской приятности в чертах запомнившегося ему пациента. – Не скажешь, знаю…
Вошла старшая медсестра Катрин Вюрмсер.
– Вы вызывали меня, профессор, – сказала она, став в верноподданническую стойку.
– Придумайте что-нибудь с Сандраром. Пусть копает только на Кроличьей Поляне и в непосредственной близости от нее.
– Хорошо, господин Перен.
– Нет, ничего не придумываете. Передайте ему через… через Жерфаньона, что по моему мнению, а также мнению доктора Мейера, им, Сандраром, обнаружена сцена ритуального убийства, совершенного на месте сокрытия волшебной чаши Грааля. Другой человек, скажем, Жюльен Пирар, пусть скажет ему, что человек, вне всякого сомнения, убит и расчленен соумышленником, не пожелавшим делиться найденными сокровищами. Для укрепления довода прошу закопать в неоконченном раскопе Сандрара вот это.
Профессор достал из центрального ящика стола несколько древних монет, изъеденных временем. Положив их на край стола, ближний к старшей медсестре, он придвинул к себе стопку историй болезни, и ушел в них без остатка.
…В фойе Глеб увидел Шарапова. Тот сидел на диване, делая вид, что внимательно читает книгу с раскладки расхожей литературы, а не поджидает запропастившегося напарника. Усевшись рядом, Жеглов вяло рассказал другу о находке на Кроличьей поляне и последующем визите к профессору.
– Я думаю, версия профессора о том, как Делу очутился на Кроличьей поляне, вполне правдоподобна, – сказал Луи де Маар, подумав.
– А кто расчленил?
– В нашем заведении полно сумасшедших. Кстати Перен некорректно отверг кандидатуру Каналя…
– Почему это?
– Каждому известно, что Каналь тырит одежду у пациентов с тем, чтобы ее распороть и сшить заново…
– Ты думаешь, Каналь украл и расчленил труп Мартена Делу с тем, чтобы сшить его заново??
– Ты ведь почти уже поверил в это Глеб…
– Да, почти поверил, здесь это легко. Знаешь, пойду-ка я прогуляюсь за ворота, подумаю над всем этим.
– Один пойдешь?
– Да, Володя, ты уж извини.
– Пациентам запрещено ходить далеко. Можно только до поселка и кладбища.
– А я до поселка и пойду. Ну, может быть, поднимусь еще к подножью Апекса. Самовольно.
– Ну, тогда до обеда?
– До обеда, Володя, до обеда, – встал Жеглов.
Поднявшись следом, Шарапов пожал ему крепко руку и двинулся к себе валяться на диване.
Было солнечно, снег на склоне таял с охоткой, и шлось с охоткой. Выйдя за ворота, Жеглов прошел поселок, никого не встретив. Это удивило – поселок без детишек? Странно. Стало грустно – жизнь без детей обрывается с лучшей стороны, и он решил подняться повыше, чтобы взглянуть на нее свысока. Один ботаник, хороший друг, как-то говорил ему, что на все надо стараться смотреть свысока. Только так можно остаться человеком, и просто остаться, потому что когда ты приближаешь сердце к сердцу, то видишь то, чего видеть не следует. Видишь человеческую слабость, эклектику сознания, зоологические чувства, жадность до признания всего этого ближними. А станешь подальше, да повыше, все как-то обобщается до средней температуры и становится вполне приемлемым.
Он шел вверх по скалистой гривке, шел оглядываясь. Чем выше он поднимался, тем больше санаторий становился похожим на игрушечный. Светло-коричневые черепичные крыши, резные башенки Эльсинора, обнаженные деревья и обнаженные статуи, яркая зелень сосен, клумбы, почерневшие от тоски по цветам, и трава, изо всех сил старавшаяся позеленеть, даже жесткая кладбищенская щетина, вызывали у него теплые чувства, грели простой человеческой природой, желающей лучшего.
Вот и снежная линия… Он с удовольствием пошел по уступчивому снегу, пошел, оборачиваясь, потому что тот ботаник как-то раз вещал ему, в очередной раз обомлевшему от жизни:
– Когда трудно, иди по снегу, по снежной целине, иди и смотри – ты оставляешь следы, и, значит, жив и все еще идешь. Идущий человек оставляет следы, остановившийся – ничего не оставляет и ни от чего не может уйти…
– А если лето? – спросил тогда Жеглов. – И снега нет?
– Когда лето, я иду в лес и ломаю веточки, – признался ботаник. – Сломаешь со вкусом пару-тройку хрустких еловых веточек, и начинаешь верить, что способен переломить и другое. В том числе и то, что заводит в сумрачный лес.
Тогда Жеглов смеялся и жалел друга, а сейчас шел, оборачиваясь, и смотря на оставляемые следы, шел, пока снег не стал глубоким. Постояв, глядя на близкий теперь Апекс, ракетой рвавший голубое небо – к нему стремилась гривка, – обернулся… и санатория не увидел. Его не было!!! Не было вовсе! Знакомые складки местности были, был сосновый лес с тремя дубами, была речка внизу, было даже кладбище, щетиной крестов уходившее в жиденький туман, но санатория не было!
– Черт… Что это такое?.. – подумал он, безвольно опускаясь в снег. – Мираж? Нет, не похоже… Твою мать! Что делать?! Куда идти?! Через перевал, в город? А есть ли он, этот город?! Есть, должен быть! И Эльсинор чертов есть, только его не видно! А его невидимость – это мираж… Горный мираж. Да, конечно, мираж, точнее, антимираж!
Ему вспомнилось имя. Огюст Фукс, кажется, коммивояжер. По словам Шарапова через день после выписки из санатория тело его нашел доктор Мейер. Нашел вон там, за хребтом. И его, Глеба Жеглова найдут мертвым.
Он посмотрел на руки. Увидел их безжизненными, в трупных пятнах. Потом, освободившимся вдруг зрением, увидел себя. Откуда-то с небес. Увидел свой труп. На нем – черная птица за трапезой. Когда она, резко зримая, саданула клювом в глаз, вскочил, как ужаленный, ринулся вниз. Ринулся, презирая себя, спотыкаясь и падая, ринулся, не отрывая глаз от распадка, где только что был этот чертов санаторий, где был его кров, его жизнь, где должны были быть всесильный Перен, друг Шарапов, Рабле со своей кухней и эта сладкая Генриетта. Но их, всего того, что составляло его существование, не было! Жеглов чувствовал их отсутствие на всей Земле всем своим запуганным нутром.
Он споткнулся перед самой снежной линией. Упал ничком на камни. Полежал. Когда боль в ушибленных коленях унялась, и сердца не стало слышно, трусливо поднял голову.
Санаторий был!!! И не казался теперь игрушечным. Из трубы котельной торопко высвобождался призрачный дым. Высвобождался, чтобы тут же без остатка раствориться в голубеющем небе.
Жеглов встал. Отряхнулся. Оглянулся. Увидел свои следы. Следы неспешного подъема и бега назад. Постоял, решая, стоит ли экспериментировать. Решил, что стоит. И пошел вверх. Почти через каждый шаг оборачиваясь. Санаторий стал исчезать на девятом. На двенадцатом твердыня Эльсинора стала девственной. Пару раз пройдя взад-вперед с тем же результатом, Глеб лег в снег навзничь. Растворил взгляд в небе. Сказал вслух надломлено:
– Ну, скажи что-нибудь, скажи!
Небо молчало. Ему было все равно, что пластается под ним. Труп с черной птицей или человек.
– Надо привести сюда Маара, – решил Жеглов. – Если он не увидит санатория, значит, я здоров, и санаторий – мираж. Или все остальное мираж.
Решительно встав, он кинулся вниз.
После обеда Глеб вернулся к злополучному месту с Шараповым. Испытав те же чувства, которые испытал Жеглов, не увидев Эльсинора на законном лежбище, тот предложил пройти вдоль склона, чтобы установить, что собой представляет граница раздела видно – не видно в геометрическом смысле. Пойдя километра два частью по снегу, частью по грязи, они пришли к выводу, что ее проекция на поверхность земли, скорее всего, представляет собой правильную окружность.
– И она проходит вот так, – очертил ее указательным пальцем Жеглов. – И только здесь, в этом месте можно обнаружить ее существование. Там она проходит по лесу, там по скалам, непроходимым без специального снаряжения, а там и там следует по ущельям и распадкам, из которых Эльсинора никак не увидишь.
– Еще за кладбищем есть место, клочок склона, находясь на котором, можно предположить существование этого явления, – сказал Шарапов, с неприязнью разглядывая свои заляпанные грязью хромовые сапоги. – Мне Мегре рассказывал, что, проходя как-то это место, увидел, что Эльсинор исчез, увидел и почувствовал, что остался один на целом свете.
Вымыв сапоги в затейливом вешнем ручейке, они постояли, глядя на санаторий, пошли вниз.
– Ну и что ты по этому поводу в целом думаешь? Есть вывод? – спросил Жеглов, шедший впереди.
– Ты знаешь, я давно подозревал, что Эльсинор, замкнут на себя, замкнут как каждый почти человек. Нет, он вроде сообщается с внешним миром, поступают новые пациенты, мазут для котельной, солярку для генератора и продукты вроде подвозят. Это ощущение его практической замкнутости, ощущение, что вокруг него ничего нет, вошло в меня на следующий день после того, как я в нем освоился.
– Это все философия. А мне нужны факты.
– Факты?
– Да.
– Факты… Ну, вертолет несколько раз в год прилетает и улетает. Это – факт. Раз в квартал автоцистерна с нефтью, грузовичок с продуктами и медикаментами одни и те же приезжают, разгружаются и тут же уезжают. Это тоже факт. Еще я был свидетелем того, как Перен несколько раз разговаривал по радиотелефону с кем-то в Париже. А с другой стороны, у нас нет никакой связи с внешним миром. Нет телевидения, нет радио, нет газет. В общем, странная ситуация, особенно с этой полицией и судейскими, которые явно кого-то или что-то покрывают.
– Мне кажется, здесь проводится какой-то грандиозный эксперимент, – наклонившись, Жеглов сорвал подснежник, повертел перед глазами и пошел дальше, поместив цветок в петлицу. – Ваше НАТО, что-то тут изобретает. Какое-то оружие или защиту от ядерного нападения. И это в лучшем случае.
– А в худшем? – сорвав следующий подснежник, Шарапов проделал с ним то же самое, что и товарищ.
– Догадайся сам.
– Инопланетяне?!
– Да. Они. Смешно, конечно, но вполне возможно. В одной книжке, кажется, Пиранделло[80], я читал, как они захватили Землю и принудили людей каждый божий день сдавать им с носа по стакану желудочного сока. И людям эта затея со временем пришлась по вкусу, так как за этот стакан они имели круглогодично пищу, разнообразные предметы и развлечения. Согласись, у нас в Эльсиноре происходит примерно то же самое.
– То же самое?
– Да. Наши пришельцы утилизируют доходяг, предварительно вознаграждая их несколькими годами или месяцами дополнительной жизни.
– А я? Я уже забыл, сколько лет здесь живу. И меня, слава, богу, никто не утилизировал.
– Возможно, они тебя используют в каких-то особых целях. Как и Пелкастера.
– Опять ты за свое! Это надо же такое придумать! Фантастика.
– Эта Линия Видимости – тоже фантастика. Фантастика, данная нам в наших ощущениях. И посмотри на это, – указал на вертолетную площадку с двухэтажным служебным зданием сбоку. – К чему санаторию две вертолетные площадки?
– Это же старая площадка!
– Не похоже. Видишь кучи снега вокруг нее? Зимой ее расчищали. Да и здание вовсе не кажется заброшенным.
Как бы подтверждая его слова, из дома вышел тучный человек, за ним появился другой – угловатый, с ассиметричным лицом. Следом показался тощий человек в полицейской форме, он первым номером выносил носилки, на которых лежало тело женщины, покрытое простыней, запятнанной шоколадом и кровью. Увидев Жеглова с Шараповым, он сначала застыл в дверях, затем резко дал заднего хода, да так резко, что второй номер, судя по всему, не удержавшись на ногах, уронил носилки.
– Ты хочешь сказать, что вертолет в Эльсинор прилетает с этой площадки? – помахал им рукой Шарапов.
– Ты сам это сказал, – Глеб задумчиво смотрел на людей, делавших вид что прохожих не замечают.
– А где же тогда вертолет?
– Бог его знает. Может, он под таким же колпаком, но маленьким… А может, это и вовсе не вертолетная площадка, а космодром.
– Скажешь тоже! Космодром!
– Ты заметил, кого они выносили ногами вперед? – помолчав, спросил Глеб.
– Мне показалось, что мадмуазель Х…
– Ее. Аленку мою.
– Горюешь, что ли? – сочувственно глянул Шарапов.
– В этом санатории, похоже, сочувствовать можно только живым.
– А что тогда на вид такой горемычный? Если смерть – награда, значит, жить можно?
– Я разве не рассказывал, что вчера в подвале подсмотрел, как ее мертвую эти же тощие носильщики носили? И что через пятнадцать минут опять ее увидел, живую и очень веселую со своей пробиркой?
– Ну и что?
– А то, что эти инопланетяне клонируют людей.
– Чепуха, ты мог и ошибиться. Когда человек мертвый, он же под простыней?
– Ты все стараешься упростить, Володя. Ради собственной спокойной жизни упрощаешь.
– Господи, как все было хорошо, до того, как ты начал это расследование! – вконец расстроился Шарапов. – А теперь все кувырком. Не знаешь, что и думать!
– Я знаю, о чем ты сейчас думаешь, – остановившись, повернулся Жеглов к Шарапову. – Ты думаешь: пусть меня сюда привезли, чтобы через какое-то время клонировать, потом разобрать на части и отправить их на Титан или даже Сириус. Пусть, потому что против такой вселенской силы не попрешь, и потому дайте мне пожить это время спокойно с моей Лизонькой, а там будь, что будет. И думаешь так, потому что ты буржуй и заботишься только о себе.
– А ты заботишься о людях?
– Да. А потом о себе. И потому цель у меня теперь одна – взять за воротник этих инопланетян…
– И заставить их продлить твою жизнь? – они вошли в поселок.
– В общем, да. Оставить жизнь мне и людям. И сейчас я думаю не о том, как вовремя сдать качественный желудочный сок, а как взять их за шкирку.
– Это ты меня можешь взять за шкирку. И Генриетту-женщину. А тех, кто научился летать на звезды – вряд ли…
– Послушал бы нас кто со стороны, – засмеялся Жеглов, в психушку бы, точно, посадили!
– А мы и так в психушке. Ты, что, забыл? И вполне возможно, у нас с тобой коллективная галлюцинация.
– Вряд ли. Впрочем, стоит сюда привести еще пару-тройку наших, хоть Лизу. Если она, здоровая, ничего не увидит, то есть факт испарения Эльсинора в окружающем воздухе, посажу себя под домашний арест и попрошу Перена назначать мне ударные дозы таблеток. Да, непременно надо привести сюда кого-нибудь. Ведь ты, Шарапов, можешь меня дурить…
– Ты хочешь сказать, что я не видел, как Эльсинор испаряется? Нет, ты больной, Глеб! Ты…
– Знаешь, что мне сейчас пришло в голову? – перебил его Жеглов.
– Что?
– Посмотри, – указал на поселок, – ни на одном из домов нет радио– и телеантенн?
– Вижу.
– Тебе не кажется это странным?
– Кажется.
– В детстве я ходил в кружок радиолюбителей Осоавиахима. Серьезно ходил. И приемник с передатчиком запросто могу собрать…
– Хочешь связаться с Москвой?
– С внешним миром. Если он есть.
– Ты сможешь это сделать. Если он есть, – улыбнулся Шарапов. – Я знаю одну кладовку в подвале, лет полста назад в нее снесли все приемники, телевизоры и телефоны. Вполне возможно, что в этом хламе найдется и радиопередатчик.
– Замечательно. Сводишь меня в нее ночью, – Глеб, для сохранения оставшегося душевного здоровья, решил не уточнять, означало ли «полста лет назад» понятие «давным-давно» или «где-то в тридцатых годах».
– Нет, давай, сходим туда после ужина. Ночью у меня с Лизой серьезный разговор намечен.
– Давай после ужина. И знаешь еще что…
– Что?
– Надо нам установить, откуда в Эльсинор поступают продукты и лекарства.
– Ты имеешь в виду – с Сириуса или Титана?
– Примерно.
– Ты знаешь, – сказал Шарапов, подумав, – за все время, проведенное в Эльсиноре, я ни разу не видал ни одной товарной этикетки, ни одного маркированного ящика или упаковки.
– Я тоже не видел. И потому в ближайшее время хочу навестить место хранения или утилизации мусора.
– Его сжигают в котельной, в особой разэтакой печи с дымовыми фильтрами.
– А если посмотреть на складе?
– Все складские помещения находятся в подвале, в который ты сегодня собираешься нарисоваться.
– Замечательно. Ты еще что-то хочешь сказать?
– Да, но ты будешь смеяться.
– Не буду. Говори.
– Знаешь, я тут бог знает сколько лет, и этот динамик, ну, внутренней связи, ни разу не ошибся в прогнозе погоды. Если он говорил голосом старшей медсестры Вюрмсер, что утром будет двенадцать градусов тепла, а после обеда – выпадет два миллиметра осадков, то именно на такое количество градусов нагревался воздух, и именно столько проливалось дождя. За все время моего пребывания здесь не было ни одной неожиданной грозы, ни одного не предсказанного снегопада, даже града. Долгое время меня это нервировало, я чувствовал себя маленькой рыбкой, живущей в аквариуме, в который в нужных количествах поступает кислород, свежая вода строго определенной температуры и сбалансированная пища.
– Может, в этой местности не бывает резких изменений погоды? – подумав, спросил Жеглов.
– Почему не бывает? Бывает. И все они предсказываются с точностью до процента, градуса, четверти румба, если это направление ветра. И это при полном отсутствии метеостанции.
– Значит, здесь есть приемник, получающий метеорологические данные с соседних станций. Или мы действительно находимся в аквариуме.
– Ты хотел сказать – в террариуме, – как-то странно посмотрел Шарапов.
– Ну да. А что ты так смотришь?
– Да как тебе сказать…
– Да так и скажи, – Жеглов думал о чем-то другом.
– Знаешь, многие люди в Эльсиноре, особенно из обслуги, какие-то особенные. Вот Аннет Маркофф – стопроцентная горничная, у нее даже недостатки скрупулезно подобраны. Жульен Жерар тоже стопроцентный охранник с такими же очеловечивающими недостатками, врачи стопроцентные, тот же Рабле стопроцентный повар…
– Это все просто, – махнул пятерней Жеглов. – Профессор всех их под свой вкус подбирает, вот все они и такие, как он, то есть стопроцентные.
– Наверно так и есть… – ноги у Шарапова промокли, и он решил думать о них.
– Слушай, Володя, а как ты сюда попал? – горы кругом были неестественно красивы, Жеглов подумал, что красивее быть и не может.
– В этот террариум?
– Ну да. Кто тебя здесь закрыл? Сам? Или родственники?
– Точно не помню, – стал забывать о промокших ногах Маар. – Кажется, болел нервно, хотел умереть, снотворное принял, откачивали… Отца помню, как над кроватью моей горевал, сиделку у изголовья помню…
– И все?
– Еще помню рекламную карточку похоронного агентства. Нашел ее в почте, после того, как в первый раз откачали. Народ у нас шустрый, стоит кому серьезно заболеть, все мухи тут как тут. Знаешь, как это похоронное агентство называлось? «Кристалл».
– «Кристалл» говоришь… – задумался Жеглов. – Интересные шляпки носила буржуазия…
– А что тут интересного? – удивился Шарапов.
– Знакомое название… Не могу только вспомнить, когда и при каких обстоятельствах его слышал. Нет, не могу.
– А ты как сюда попал, помнишь?
– Не очень…
– Ну хоть что-нибудь?
– Помню лишь как жена руки себе ломала. Глаза ее помню… Измученные, ожидавшие хоть какого конца… – голос Жеглова дрогнул.
– И на меня так смотрели…
– Нет, тут действительно хорошо, – переменил Шарапов тему, чтоб не видеть перед собой жениных глаз, бросающих навсегда. – Еще бы хорошо до правды докопаться…
– Слова «правда» и «хорошо» – редко ходят под ручку, – сказал Шарапов, помолчав. – Они антагонисты.
– Ты на что намекаешь?
– А ни на что.
– Нет, ты скажи.
– Ладно, скажу. Вот сейчас тебе хорошо?
– Ну да, хорошо.
– Почему?
– Почему? Ну, природа нравится, погода, узнал кое-что новенькое.
– А если я тебе скажу, что сюда тебя привезли мертвым, как и многих из нас?
– Ты чего, Володя, порешь?!
– А правду. Правду, которую ты хочешь знать. После твоего лечения при помощи иголок под ногти, я стал приводить в порядок все, что вспомнил. А когда складываешь клочки памяти, складываешь, как порванную в хлам рукопись, то клочки эти по краям нарастают, заполняя место недостающих.
– Ну и чего в твоей голове наросло?
– Когда ты сказал, что помнишь лишь то, что жена твоя руки ломала, я вспомнил, как тебя в Эльсинор через черный ход заносили. В цинковом гробу. А следом шел доктор Мейер с историей болезни, на которой было написано кириллицей «Епифанов Владимир Семенович» и была твоя фотография. Увидев меня, доктор засуетился и не заметил, как из истории болезни выпало твое удостоверение личности, я его вечером отдам, ибо подобрал.
– И что тебе за это было?
– За что?
– За то, что видел то, чего не должен был видеть.
– Электрофорез был. После которого я два дня спал, как убитый.
– Понятно. Ты говорил, что многих пациентов привозили мертвыми. Что, еще кого-нибудь видел в цинковом «костюме»?
– Да, видел. Мегре занесли, но не в гробу, а в черном полиэтиленовом мешке. Случайно это из-за угла увидев, я каждый вечер, уже в сумерки, стал просиживать в гроте, из которого черный ход хорошо просматривается. И видел, как заносили Пуаро и Ронсара, головой вперед, между прочим.
– А как ты узнавал, кого заносили? Что, на мешках большими белыми буквами были написаны имена жильцов?
– Примерно через неделю после каждого заноса Перен представлял пациентам новичка.
– А откуда гробы появлялись?
– Из поселка. Их обычно привозили на электрокаре в сумерках. И перед этим со стороны поселковой вертолетной площадки слышалось тарахтение вертолета. Кстати, вскоре после прибытия Ронсара, моя тетрадь с записями исчезла, и я, все забыв, перестал сидеть в гроте. Как тебя привезли, я увидел случайно.
– Интересные шляпки носила буржуазия… – сказал Жеглов. – Знаешь, что я вспомнил сейчас? Из предыдущей жизни?
– Что?
– Вспомнил, как очнулся от криков жены. – Уходите, уходите! – кричала она кому-то в прихожей, кому-то бубнившему, что «Кристалл» сделает это за смешную цену и по высшему разряду… Получается, одна и та же контора нас сюда отправила. Ты спроси у Лизы, не знает ли она такого агентства.
– Хорошо, спрошу вечером.
– И удостоверение мне не забудь вернуть. Чувствую, оно мне скоро понадобится.
Они взошли на террасу Эльсинора. Как один, обернулись посмотреть туда, где час назад были. Горы, резные на фоне неестественно голубого неба, показались им игрушечными. То есть кем-то смастеренными. Как и они сами.
В фойе было полно людей. Они, разбившись на группы по три-четыре человека, о чем-то одном говорили. Оживленно, грустно, со слезами на глазах – кто как. Увидев Жеглова с Мааром, все замолчали.
– Что случилось? – подошел Жеглов к бармену Жаку.
– Отца Падлу убили, – ответил тот.
– Как убили!?
– Зарезали под Кассандрой. А в живот камни положили, как Мартену с Катэром.
Жеглов думал, что делать, когда в фойе появился профессор Перен. Увидев русского, он знаком предложил ему пройти в свой кабинет. Они прошли, сели.
– Что вы собираетесь делать после всего этого? – спросил профессор, поправив все, что находилось на столе.
– Ничего, – ответил Жеглов.
– Почему?
– Потому что, во-первых, убили убийцу, во-вторых, вашего человека, а я почему-то не спешу узнать, что такое электросудорожная терапия.
– Почему вы решили, что Падлу мой человек? – опешил профессор.
– Насколько я знаю, Пуаро пришел к выводу, что Падлу вместе с Каналем убил садовника, и вы, зная об этом, не предприняли никаких шагов.
– Это Луи де Маар вам нашептал?
– Да. Я потряс его за лацканы, и он раскололся.
– Он физически не может ничего помнить.
– Я сильно его потряс. И он все вспомнил.
Помолчав, Глеб решил напустить туману и добавил твердо:
– Причины убить Падлу были только у Пуаро.
Профессор замер, как лось, учуявший опасность. Сузившиеся его глаза электродами вонзились в мозг Жеглова.
– Похоже, я и вас потряс, доктор – усилием воли выдавил тот их вон.
– В общем-то, да. Я допустил сейчас, что вы сообщник… – Перен осекся.
– Кого? Падлу? Или еще кого?
– По-вашему это имеет значение? – иезуитская улыбка скривила его губы.
– Не думаю. Вам известно, что отец Падлу стал отцом по протекции господина N.?
– Откуда вы это знаете? – смешался профессор.
– От верблюда, – ответил Жеглов.
– Вы не понимаете, вы ничего не понимаете… Вы не понимаете, что все мы на этой земле сообщники, и это – благо… – пробормотал Перен. – Идите, – встав с кресла, сказал уже твердо. – Думаю, мы скоро увидимся.
После ужина Жеглов направился в подвал, преодолев острое желание до конца жизни полежать в кровати, подпирая взглядом потолок. Проник в него без проблем. Обследовал центральный коридор, обнаружил в полу большой прямоугольный люк, которым, судя по всему, часто пользовались, и который невозможно было открыть по причине отсутствия в его крышке ручек и замочных скважин. Постояв над ним, вскрыл комнату, обнаружив радиоаппаратуру, отправленную Переном в металлолом. Она была варварски приведена в негодность с помощью молотка или лома. Набрав полную сумку оставшихся в сохранности деталей и узлов, а также пару приборчиков (портативные приемник с передатчиком?) он заглянул, с помощью отмычек, разумеется, в складские помещения, чтобы обнаружить, что ни на одной упаковке, ни на одной коробке и ни одной бочке никаких надписей нет, одни штрих-коды. Не зная, что и думать, он вернулся к себе, автоматически прихватив 0.7 водки из початого ящика и пару палок твердой колбасы на закуску, K ночи радиоприемник был собран. Включив его, Жеглов настроился на первую попавшуюся волну. И услышал Гитлера, истошно кричавшего, что немецкие войска вышли к каналу Москва – Волга в районе Яхромы и заняли Красную Поляну, и что офицеры победоносного вермахта видят звезды Кремля в своих биноклях, и через два дня столица империи зла будет взята, а еще через неделю – сравнена с землей.
Гитлеру досталось по башке – разъярившийся Жеглов кулаком разбил приемник вдребезги и сел пить.
Водка помогла. Выпив полбутылки, и механически съев почти всю твердую колбасу, он восстановил приемник, включил в сеть, чтобы узнать, что где-то там 2009-ый год и между Россией и Украиной идет газовая война. Разбив приемник вторично, Жеглов допил водку и пожалел, что не взял литра или даже двух, ведь место в сумке было.
– Е-мое, братья-славяне друг друга ипритом травят, – стенал он, бродя по комнате, – что же это такое… И Гитлер Москву берет. Куда же я попал, и что же это происходит?.. Нет, надо ложиться спать – утро вечера мудренее.
Он лег, попытался заснуть – не получилось. В голову лезли разные картинки. Он видел, как безусым пареньком расстреливал мародеров в подворотнях прижатой немцами Москвы, как остервенело бил вражеского корректировщика ногами под звуки сирен, бил под светом прожекторов зенитчиков и дирижаблями, бил, контуженный пулей, молотом скользнувшей по черепу, как через четыре года уберег от смерти Миколку Яворского, злостного самостийника, застрелив домушника Ваню Иванова, бравшего Берлин в составе штрафной роты.
Заснуть с такими мыслями не удалось. Он вернулся в подвал, выпил бутылку чего-то из горла, и, вдрызг пьяный, пошел от стены к стене к кабинету профессора. Дойдя, вскрыл его, грязно матерясь, нашел свою историю болезни. Из нее следовало, что он хронически болен звуковыми и зрительными галлюцинациями. То есть способен видеть и слышать всякое такое, в частности товарища Сталина в своей коммунальной квартире, и говорить матерно с гадом Гитлером, хотя это не Гитлер, а шеф ГУВД Москвы, то есть крайний начальник, за что и был уволен и помещен в Кащенко по ходатайству самого Щелокова, а затем отправлен в Париж к супруге. Прочитав это, он, счастливо улыбаясь, помянул добрым словом друга Шарапова-Маара, советовавшего жить сегодняшним днем, то есть от укола до укола, и помянул себя недобрым словом за то, что последние три дня категорически не принимал таблеток, прописанных профессором Переном.
Поклявшись отныне свято чтить режим, Жеглов выпил еще и, закусывая, заснул, уронив на пол недоеденный кусок твердой колбасы. Утром его разбудил отечески улыбавшийся профессор.
– Что ж вы, товарищч, так набрались, – приговаривал он, поднимая пациента на ноги. – Разве можно столько пить, это ведь вредит вашему здоровью, а я за него в ответе. Водка к добру не приведет, она многое отнимает. Это вы ведь из-за нее перепутали, что принимаю я с пяти до восьми дня, а не ночи.
– Я только… Я… Эти отмычки…
– Да. Эти отмычки… Они почему-то везде здесь, везде и у всех. У Мегре, Пуаро, Потрошителя. Видимо, они несут какой-то символический смысл.
– Одни отмычками вскрывают двери, вы – будущее…
– Молчите, не говорите ничего, это не нужно. Сейчас я тихонько отведу вас в ваш номер, вы проспитесь, и потом… – осекся, – когда-нибудь мне все расскажете, – повел к двери.
– А Гитлер где?.. – спросил Жеглов, скрученный головной болью и похмельным стыдом. – Под Москвой?
– Гитлера, насколько я знаю, сожгли в сорок пятом году в Берлине, сожгли оперативники НКВД. Впрочем, поговорите о нем с Пелкастером.
– Пелкастер ваш человек?
– Конечно, мой. Как и вы, – профессор тащил его уже по лестнице, радуясь, что никто по пути не попадается.
– Нет, скажите, он работает на вас? Мне сказали, что он охмурят по вашему наущению смертельно больных пациентов?
– Смертельно больных пациентов в моей клинике нет. Есть пациенты, которые не выполняют моих предписаний, – на лестничной площадке второго этажа им встретилась фрекен Свенсон с корзинкой, прикрытой алой шелковой салфеткой.
– Я буду их выполнять их, пусть только газовой войны не будет, – сказал Жеглов икнув.
– Не будет газовой войны, обещаю. Только пейте что-нибудь одно. Эта русская привычка мешать бургундское с политурой…
– Не буду, мешать, слово офицера! – клятвенно заверил Жеглов и тут же спросил, пытливо вглядываясь в глаза профессора:
– А что за таблетки вы глотаете каждые полчаса? Может, и мне пропишите, давно хочу стать доктором?
– Это я специально их глотаю, чтобы пациенты глотали свои с энтузиазмом.
– Это точно? – не поверил Глеб.
– Точно, точно.
– А еще скажите, я шизофреник, да?
– Как вам сказать, товарищч Жеглов…
– Так и скажите. Прямо.
– Видите ли, по моему убеждению, шизофрения не болезнь, это своеобразная игра человека с самим собой, или итог такой игры… Представьте, например, игру в мяч. Человек, от всего отвлекшись, ведет его, ведет, и, в конце концов, уводит с человеческого поля в такие темные дебри, из которых возврата нет. Или игра в театр, лицедейство. Человек всегда выступает в обществе, как игрок, актер, изображающий кого-то или какие-то чувства. Но в ряде случаев по ряду причин такая игра не имеет успеха, и актер замыкается, то есть начинает играть лишь для себя, лишь в себе. Он бесчисленные разы разыгрывает перед собой, единичным, сцены, монологи и диалоги, все более и более зацикливается, радиусы этих циклов все уменьшаются и уменьшаются, и, в конце концов, сознание человека схлопывается в точку. И вы мой дорогой, играете в такую игру…
– Да, играю… А вылечиться от этого можно?
– Конечно. Нужно просто играть не в себе, а театре, в нашем театре. Сегодня товарищча Жеглова, завтра Ромео, послезавтра – дядю Ваню…
Говоря и говоря, профессор довел его до номера, уложил в кровать, грустно пробормотав себе под нос: – Последний акт редко удается на сцене[81], – ушел.
Жеглов полюбил его, увидев на тумбочке недопитый накануне бренди, а рядом – недоеденный кусок твердой колбасы.
Проснулся он, как стеклышко здравый, в первом часу дня. Вспомнил, как идиотски попался на месте преступления, как профессор тащил его в номер, вместе с половиной бутылки бренди и обгрызенной твердой колбасой. Чтоб как-то сладить со стыдом, поднял гитару с пола, – как она там? Неужто пел? Ночью, пьяный? – и затренькал:
Отложив гитару, задумался. Все же, что происходит в санатории, по сути, вовсе не санатории, но загробной психиатрической лечебнице? Заготовка какого-нибудь желудочного сока, то есть секрета, который вырабатывается только у сумасшедших? Или просто трупы сумасшедших легче заполучить, особенно тех, кого сбывают с рук супруги и наследники? И может ли он со своим диагнозом понять это? Да, он, хоть и полковник, всю свою жизнь жил в мире воображения, постоянно говорил с несуществующими или отсутствовавшими людьми, воочию их видя и слыша их ответы. Есть ли это болезнь? Это как посмотреть. А эта Линия Видимости? Она же существует! Существует, потому что он четко осознает, что, уйдя из санатория, снова станет мертвым, и исчезнет, как исчезает без него санаторий. И не один он это осознает. Маар осознает, Мегре осознавал. Но радиоприемник, его собственными руками собранный радиоприемник, который против всех законов природы ловит не волны, а разные годы? Как это объяснить?
спел по существу ситуации Галича. – Да, история. И никак это не объяснить, кроме как присутствием инопланетян в земной природе. Или наличием в моем организме Delirium tremens, то есть белой горячки, что вполне вероятно, если посчитать, сколько цистерн винно-водочных изделий я влил в себя за всю свою жизнь. Интересно, а сколько на самом деле? Надо посчитать. Сколько я пью? Лет так тридцать пять. Если принять, что в среднем пил по ноль пять ежедневно, то получится… Так, триста шестьдесят пять множим на ноль пять, получится около двухсотлитровой бочки. Умножим эту бочку на тридцать пять, получится ровно семь тысяч литров беленькой на душу населения. Или всего одна цистерна на базе автомобиля «Урал». Нет, на «Урале» до белой горячки не доедешь. А как же тогда это радио? Может, шутит кто? Кто? Перен, конечно. Наверняка у него есть радиостанция. Шарапов ему донес, он и подшутил?
Увлекшись этой идеей, Жеглов во второй раз восстановил свой приемник. На этот раз тот, ввиду перенесенных травм, согласился работать лишь на одной волне, но сообщил, что, по мнению аналитиков, Миттеран, скорее всего, победит Ширака во втором туре президентских выборов. Услышав это, Жеглов погладил ладошкой свой шершавый деталями приемник, ибо знал от старшей медсестры Вюрмсер, что упомянутые выборы должны состояться в том самом году, в котором он в данный момент существует.
– А Шарапов – иуда, ведь знает теперь все. Знает, но не открывается, а ведет куда-то, как вел Христа, – сказал он себе, оторвав руку от приемника, заладившего Машку Матье. – Ну и пусть. Главное, я знаю это и могу использовать.
Тут в дверь постучались, Жеглов сказал: – Войдите, – и вошел сияющий иуда.
– Здорово, Глеб! – сказал он, войдя в спальню. – Знаешь, что я от Лизы узнал?
– Что?
– Перед тем, как перейти в Эльсинор, она работала в одной из психиатрических клиник Лиона. И эту клинику обслуживало похоронное агентство под названием «Кристалл».
– Вот почему здесь практически одни сумасшедшие… – Жеглов не казался удивленным.
– Да, это агентство – поставщик Перена. Оно поставляет ему трупы, он их оживляет. Для чего – пока не ясно.
– Почему не ясно? Ясно. Но в принципе.
– А как у тебя дела? Накоцал чего?
– Да нет, нажрался в том подвале и заснул в кабинете Перена.
– И он тебя застукал? – округлил глаза Шарапов. – В своем кабинете?!
– Ага. И привел сюда, как отца-алкоголика.
– Ну, ты даешь! А отец у него и в самом деле был алкоголиком… А как приемник? Работает?
– Что, не слышишь?
– Слышу. Миррей Матье. Значит, все штатно?
– Похоже, да.
– А что ты так смотришь?
– Как?
– Ну, как на Иуду.
– А ты есть Иуда. Знаешь ведь все после моей терапии и последующей реабилитации. Все знаешь, а не говоришь.
– Не говорю, потому что Христос без Иуды Христом бы не стал. Побили бы камнями, и вся история. Без Голгофы отсюда не выбраться… – сказал с апломбом.
– Голгофа, Голгофа…Да я всю жизнь на нее иду, но почему-то в одни жопы попадаю…
– На Голгофу еще надо привести. В одиночестве туда не ходят.
– Вот-вот… – задумался Жеглов.
– Ты что насупился?
– Знаешь, я где-то читал, что все люди – сыны Божьи, и потому все люди есть потенциальные Христы. Только не все это знают, и потому живут коту под хвост. Я вот сейчас жизнь свою посмотрел из конца в конец и что, думаешь, увидел?
– Что?
– Что Христом с рождения был, но и подумать об этом не мог. А если бы подумал и поверил, все бы по-другому бы пошло…
– Ты что пил вчера? Паркетов, вроде, в Эльсиноре нет?
– Нет, политуру я вчера не пил.
– А что тогда?
– Слушай, кончай, а? Ты мой персональный Иуда, так действуй, организуй события!
– Ладушки. Только давай без мифологии. Не надо меня Иудой называть, себя Христом. Мы, как говорит профессор, в настоящее время находимся в этом году, и потому давайте называться своими именами, не то потомки запутаются.
– Не финти, говори, в какой Иерусалим мне идти?
– В «Три Дуба» надо тебе идти. Сегодня же.
– И что я там буду делать?
– Похмеляться. Сначала. А потом, как в ритм войдешь, ее спросишь, и она объяснит.
– В натуре объяснит?
– В натуре. И не ерепенься и за лацканы не бери, а просто раз пять трахни, – Шарапов отвернулся к окну, чтобы визави не увидел его едкой улыбки, стал смотреть на горы.
– Ну, ладно, пойду. А что от этого изменится? – Жеглов не стал разбираться, от кого иуда знает анекдот о майти-зайце и лисе.
– Все. Покой будет и путь.
– А ты сребреники получишь?
– Уже получил, – Шарапов позвенел монетами в кармане.
– Понятно. Значит, завтра утром, вернувшись от нее, я лягу спать и не проснусь? Как Пуаро?
– Проснешься. Кстати, посмотри на нашего нового садовника.
Глеб подошел к окну. Увидел маленького полноватого человечка с круглой головой, загнутыми вверх старорежимными усиками и новеньком зеленом с желтым комбинезоне. Он катил тачку с жухлой поживой грабель, лежавших сверху. Сказал с удивлением:
– Похож на Пуаро… Из сериала.
– Нет, это не Пуаро. Это другой человек. Он лечился у нас. Был выписан, но захотел остаться. Профессор с удовольствием его взял. На три месяца.
– Всего на три?
– Да, всего на три. Желающих попасть в Эльсинор, хоть садовником – туча. У них, пролеченных, ностальгия по нему образуется, как по детству.
– А меня возьмут?
– Садовником?
– Да.
– Ну, если тебя профессор как папаню пьяного домой тащил, то, наверное, шансы будут.
– Это хорошо. Садовника работа правильная. Вычищать надо, сажать. Слушай, гад, ну, скажи, что здесь происходит?
– Да ты уже догадался, только осознать не хочешь.
– Ну, скажи! С сознанием у меня после вчерашнего туго.
– Генриетту попроси. Она расскажет.
– Не пойду к ней.
– Пойдешь. Это надо. Цветочков только в зимнем саду нарви, она от этого тащится.
Глеб представил себя с букетом герани в руках, радостную, нет самодовольную улыбку Генриетты, и его передернуло.
– Слушай, Шарапов, иди ты отсюда! – сказал сердечно.
– Один хочешь остаться?
– Да, хочу.
– А ты и так один. Со мной, с Генриеттой. Ты всегда был один.
– Да. Всегда был один, даже среди тысяч людей. Знаешь, иной раз летишь навстречу человеку, думаешь все, вот оно счастье. А потом оказывается, что летел к бильярдному шару бильярдным шаром. Бац, и улетел «свояком» пряменько в лузу.
– Это понятно. Видишь ли, сердцем родственных родных людей очень мало. И многие из них к нашему рождению уже мертвы…
– Погоди, погоди! Тебя, чай, не Пелкастером зовут?
– Иди ты… – огрызнулся Шарапов и ушел, хлопнув дверью.
Жеглов, оставшись один, распластался на диване. Подумал, глядя в потолок. Решил: если не пойдет к этой Генриетте, то станет просто сумасшедшим Жегловым. Станет, и будет свистеть в раскрытое окно в милицейский свой свисток, сохраненный с тех пор, как был на Таганке простым постовым. Тьфу! Нащупал стоявшую у изголовья гитару. Взял, перебрал струны, спел:
Отложив гитару в сторону, полежал, подумал еще. Ничего не придумал, усмехнулся: «Умишка милицейского не хватает». Решил что-нибудь почитать. Пошел к книжному шкафу, растворил, присел. На самой нижней, на книгах, углядел картонную коробку из-под электрической бритвы. Посидел, недоуменно глядя – в тот день, когда пакет с дамским бельем очутился в его руках, коробки не было. Или просто не обратил внимания? Возможно. Взял ее в руки – легкая. Значит, чей-то архив. Открыл. Увидел стопку плотных карточек. Вынул, перебрал. Каждая сверху была надписана фамилией и именем – почти все на слуху, и с обеих сторон исписана мелким почерком, точнее, двумя мелкими почерками. Перетасовав, он стал читать легшую сверху. На ней почерком Пуаро выведено было «Моника Сюпервьель»
Улегшись на диван, стал ее вслух читать:
– 1961 года рождения. Отца не помнит. Мать – содержанка, с юных лет повела ее по своей стезе. В восемнадцать стала любовницей уголовника, с тех пор работала официанткой в принадлежащем ему кафе. В девятнадцать по невыясненным причинам пыталась покончить жизнь самоубийством. В клинике с 1982 года.
Ниже лежала карточка, посвященная отцу Падлу. В ней рукой Э. П. было написано, что Этьен Моршан, ныне Падлу, выучившись в молодости ремеслу художника-гравера, занялся подделкой денежных знаков и ценных бумаг, за что 21 год провел в местах заключения. Из них 5 лет в одной камере с Иосифом Каналем, который научил его искусству татуировки. После освобождения изготовил себе документы на имя Этьена Падлу, вошел в доверие к господину N и стал его доверенным лицом. Через несколько месяцев после этого события оказался в Эльсиноре. Двумя годами позднее ходатайствовал перед профессором Переном о приеме на лечение своего бывшего прихожанина Иосифа Каналя. Ходатайство было удовлетворено. 6 января 88-го года начал тайно татуировать пациентов и служащих клиники. С какой целью – неясно.
Основные качества – неразговорчивость и скрытность. Слывет прекрасным слушателем, умеющим вызвать на откровение. По всем вероятностям, составляет на всех и каждого досье с целью определить направление деятельности клиники, и роль в ней всех и каждого. Единственным приятелем был садовник Катэр.
Следующая карточка, повествовала об Иосифе Канале. Из нее, испещренной дополнениям Э. П. и им же законченной, Жеглов узнал, что Иосиф Марк Каналь, выросший в детском приюте, начал карьеру портным, но был им недолго. Случайно встретившись в ателье со своим родным отцом, известным профессором восточной философии, заколол его ножницами за философское разглагольствование по поводу принципа предопределенности. Скрывшись и решив потом, что если все предопределено, то можно все, разнуздался. Лишил жизни шесть или семь человек – все преступники. Попавшись, был признан невменяемым и отправлен в психиатрическую больницу, из которой перекочевал в Эльсинор. Профессору Перену предан безраздельно. По его просьбе или приказу взял на себя убийство Мартена Лу, убитого Катэром, и был за это арестован полицией. Бежал (в поселок?!), вернулся в Эльсинор, зверски убил Катэра, инсценировав убийство, как действие Потрошителя, то есть Падлу. Был повторно арестован. Где находится в настоящее время неизвестно.
Одна из карточек Жеглова позабавила. В ней Пуаро повествовал, что Наполеон являлся осведомителем отца Падлу. Тот, как говориться, купил императора за медный грош, сказав ему, простодушному, что успешно борется с провалами в памяти, вспоминая вечерами все, что видел за день, все до мелочей. И стал рассказывать, кого в тот день видел утром в коридоре, в фойе, в процедурной, на прогулке, как они выглядели, что говорили и делали, куда шли. Наполеон Бонапарт, считавший, что память – это последнее, что остается у человека, – действительно, что такое великий император без памяти? – проглотил приманку, и стал рассказывать Падлу, все, что видел за день со своей башни.
Прочитав все карточки, одна другой любопытнее (более других его внимание задержала описывавшая перипетии его оживления в Подземном мире), Жеглов долго думал. Ничего тактического не надумав, пошел обедать.
Обед его удовлетворил – вкусно! Такого бы повара в столовку Таганского ОВД. Шарапов – разочаровал. Бойкотом. Сел, буржуйский паразит, к мадам Пелльтан с дочерью, сыпал комплементами и французскими анекдотами. Поглядывая на приятеля, Жеглов мстительно думал: «Получит от Лизки разносом по голове, и поделом». Поев, встал, поблагодарил Рабле поднятым вверх большим пальцем, пошел подышать свежим воздухом.
На террасе Эльсинора, у балюстрады, Жеглов увидел Пелкастера, пастором с амвона общавшегося с притихшими заснеженными горами. Подошел к нему поздоровался:
– Здрасте, преподобный! Как дела? Как служба?
– А это вы, полковник, – обернулся Пелкастер. – Здравствуйте! Вижу, вы о чем-то хотите меня спросить?
– Лучше вы мне сами что-нибудь расскажите. Сказочку какую-нибудь.
– Сказочку? Я вот сейчас вспоминал Афродиту… – простер ладонь в сторону статуи богини.
– Афродиту? Мысль понял. Ну и что вы о ней вспомнили?
– Вы знаете, она жила во все времена. Сначала ее звали Иштар, потом Астартой, потом Сирийской богиней, она же являлась Омфалой, которой бесконечно покорился сам Геракл. Отцами же ее были Зевс, Кипр, Еще она родилась сама по себе в раковине и от яичек Урана, отрезанных и брошенных затем в море Хроносом. Еще интересно, что в древности ее видели то мужчиной, то женщиной.
– Занимательно! А в чем же соль вашей сказки?
– А в том каждый человек, попавший на Олимп, попавший в наш Кристалл, живет только так.
– Как это только так?
– Он может рождаться от разных родителей, быть поочередно мужчиной и женщиной, птицей и насекомым. И это важно, ибо жизнь бесконечна, и прожить ее в одной ипостаси практически невозможно…
– Понимаю, но верю в это с трудом, – попытался Глеб представить себя женщиной, супругой какого-нибудь бородатого мужчины, который храпит во сне, прячет заначки, слоняется по квартире, почесывая пятерней запревшие половые органы. – И воспринимаю не очень в смысле морального кодекса.
– Почему же не очень?
– Мне один ботаник рассказывал, как она, то есть Афродита, от Зевса родилась… Мамаша Громовержца, ее звали… ее звали… Матросское какое-то имя… А! Рея! Так вот, эта Рея запрещала сыночку жениться – многие дамочки и сейчас по сугубым причинам это делают, – так он, в очередной по этому поводу ссоре, в состоянии, естественно, крайнего душевного волнения, погрозил маменьке: – Не разрешишь с бабами трахаться, буду с тобой!
Маменька-Рея всерьез это заявление приняла – было, значит, что-то в мозгах, было! – и в сторону уползла. А Зевс – юноша заводной был, тоже змеюкой обратился, а у них маменек нет, не помнят они их, и за ней. В общем, от этой ссоры и ее последствий в виде кровосмешения, Афродита-то и родилась.
– Ну, не совсем так это было, но это не важно, – сказал Пелкастер, терпеливо дослушав. – Моральные установки у бессмертных людей вырабатывается бессмертностью, и они помогает жить. Думаю, когда-нибудь вы сможете жить как Зевс, но не малограмотный и дикий, а просвещенный и гуманный, – прояснил Пелкастер мысли собеседника светлой улыбкой.
– Посмотрим, – сказал Жеглов. – Пожалуй, я пойду, прогуляюсь, подумаю над вашими словами.
– Обязательно подумайте, это вам в ближайшем будущем пригодится…
Распрощавшись с эльсинорским чудаком, Жеглов пошел по парку, представляя себя Владимиром Высоцким. Красивым и некрасивым, очень сильным и очень слабым человеком. Это получилось нетрудно, ведь милицейский полковник Владимир Семенович Епифанов, по поручению одного из высших лиц советского государства с начала 70-ых «смотревший» за поэтом, хорошо знал его лично. Знал песни и письма, им сочиненные. Все песни и все отправленные письма. Знал, о чем он думает, переживает и мечтает. Знал (из докладов министерского психоаналитика) то, чего не знал никто, даже сам поэт. Поэтому-то, попав в психиатрическую лечебницу, полковник и стал «косить» под Жеглова, это было не сложно и приносило удовольствие убедительностью.
У него получилось, и четверть часа он побыл Высоцким. Самым настоящим, потому что стихи, сами собой пришедшие в голову были самыми настоящими. Восторженно их шепча: —
– он шел по дорожкам парка, ничего и никого не замечая, шел, пока над головой не каркнула пролетавшая ворона. Вновь обернувшись Жегловым, он вспомнил одно высшее лицо советского государства, приказавшее ему смотреть за поэтом единственно из чувства юмора, которым нимало гордился.
– Вы Владимир Семенович, и он Владимир Семенович. Значит, вы родственные почти люди, и вам будет легко работать друг с другом.
Ему стало нехорошо на душе, хотя он ничего дурного поэту не сделал, разве самую малость. И сделал ведь не ради лишней звездочки, но сохранения уже имеющихся, а это большая разница. В общем, чуть-чуть жизнь попортил… А сколько раз зато выручил? Раз десять, не меньше. Хм, раз десять… Чтобы заглушить муторность, овладевшую организмом, он попытался представить себя Гамлетом. Получилось не вполне: Владимир Семенович стал не вымышленным персонажем знаменитой пьесы, но ее автором. Парк вместе с греческими статуями, лес, Эльсинор, горы исчезли, вокруг поднялись грязные стены таверны, навис закопченный потолок, в своем движении вниз остановленный мощными балками на уровне чуть выше человеческого роста. Но этого Трясущий Копьем не видел: ни стен, ни потолка, даже дощатого стола не видел, за которым сидел, ни свечи сбоку, он видел листок бумаги с монологом Гамлета и свои руки, сжимавшие его. Руки подрагивали – врач сказал, что это от вдыхания паров ртути, и что это вдыхание, возможно, опаснее последствий французской болезни, которые оно, якобы, устраняет. Но строки монолога лежали на листке ровные, как копья, ведь писались при помощи трафарета. И смысл они несли острый, как копье.
– Кто там глава??
Всевышний? или Сатана?!
Вот в чем вопрос!
Вот что удерживает нас по эту сторону могилы! – прочитал он шепотом.
Следующее прочтение завершилось нескорым выводом:
– Нет, за это в «Городе виселиц»[82] меня вздернут на радость врагам и почитателям. Надо, необходимо, переделать. Или просто взмутить воду? Пожалуй, да…
Некоторое время Шекспир тряс свинцовым карандашом в записной своей книжице. Прочитав написанное, самодовольно улыбнулся: – Хорошо! Дураки не поймут, а умные… А умные тоже.
Из Города Виселиц Владимир Семенович попал на задний двор Четвертого корпуса. Очувствовавшись, увидел перед собой незапертую дверь. Вошел. Оказался в коридоре, кончавшимся дверью, за которой смеялись женщины. Постояв перед ней в нерешительности, раскрыл. Увидел ярко освещенную залу. Посредине стоял длинный стол, уставленный яствами, за ним сидели дамочки, одна другой примечательнее. Увидев его, они замолкли, уставились в свои лорнеты. Жеглов прокашлялся. Сказал ответственно:
– Я от Советского информбюро с плановой проверкой. Как, санитары не обижают? Просьбы и предложения есть? Кормят хорошо? Пролечивают нормально?
– Представьтесь, пожалуйста, – изрекла старшая женщина, сидевшая во главе стола.
– Епифанов, полковник МВД, – показал удостоверение.
– Очень приятно. Я – урожденная Мари Жозеф Роз Таше де ля Пажери, – назвалась особа невысокого роста. Прозрачное ее платье античного силуэта без рукавов заставляло отрывать взгляд от лица, хранившего былую красоту.
– Столько имен не запомню. Разрешите называть вас просто Мари?
В зале воцарилась гробовая тишина. «Милиционер родился» – подумал Жеглов. Тут вскочила младшая женщина. Кипя негодованием, она сказала:
– Вы говорили с Жозефиной Богарне-Бонапарт! Вам что, в Советском Союзе историю не преподавали?!
– А! Так бы и сказали. Значит, вы историческая супруга Наполеона?
Наступившая тишина была уже не гробовой, скорее, она была тишиной пирамидальной, то есть тишиной, придавленной миллионно-тонной египетской пирамидой.
Первой очувствовалась Жозефина.:
– Наполеон Бонапарт со мной развелся, потому что я не… не могла уже родить ему наследника, – сказала более чем виновато.
Мысли Жеглова в получившейся обстановке забегали ящерицами, потому язык его взял инициативу на себя:
– Что поделаешь, ваше величество… Это – жизнь. А в СССР по жизни гостей полагается к столу приглашать.
– Садитесь сюда, – указала на место слева – оно было свободно.
Жеглов понял: ему предлагают занять место, зарезервированное за императором. Сел с достоинством. Налил чего-то густенько зеленого – шартрез? – в бокал для воды, представил себя Остапом Бендером, инспектирующим провинциальную богадельню на предмет использования машинного масла вместо маргарина, поднял во здравие, выпил, почувствовал себя вполне свободным. Женщины, пока он все это совершал, расслабились. Внимательные их глаза искрились интересом.
– Представьте нас молодому человеку, – сказала круглолицая с большими глазами и маленьким ротиком. Симпатичная.
– Судя по всему, госпожа Лавальер Луиза Франсуаза де Лабом де Блан, герцогиня и фаворитка Людовика XIV вами заинтересовалась, – простерла длань императрица в ее сторону.
– Очень приятно, – сказал Глеб, насаживая корнишон на вилку. – Судя по тому, что видят мои глаза, профессор Перен не только великий медик, но и великий режиссер и драматург.
– Вы думаете, мы собрались здесь, чтобы сыграть перед вами, случайным прохожим, пьеску под названием «Тайная вечеря в богадельне»?
– Я думаю, что здесь ничего не случайно.
– Случаю место есть везде. Впрочем, это пустые слова. Познакомьтесь лучше с маркизой де Помпадур Жанной Антуанеттой Пуассон, мы ее называем Реннет, как звали в отчем доме, – указала глазами на женщину, напомнившую Глебу домашнюю актрису, способную изобразить и нежную любовь, и салат из ничего.
– А Клеопатра кто? – обвел заинтересованным взглядом продолживших трапезу женщин.
– Угадайте, – улыбнулась Жозефина.
– Легко, – сказал Глеб, обратив лицо к сидевшей рядом даме. – Укус змеи пошел вам много к украшенью. Если бы это был наш клуб, я бы пригласил вас на медленный танец.
– Клуб? Это что такое? – заинтересовалась Жозефина, погасив искры ревности, вспыхнувшие, было, в глазах.
– Это советское культурно-воспитательное учреждение, где леди учатся кройке и шитью, приготовлению вкусной и здоровой пищи, а сшив халат и сообразив селедку под шубой и настоящий украинский борщ, танцуют с мужчинами, заглянувшими на запах вкусной и здоровой пищи, летку-енку, танго и даже вальс.
– Это интересно. Полагаю, мы попросим вас организовать у нас нечто подобное этому учреждению.
– С удовольствием сделаю это на досуге. Позвольте мне угадывать дальше?
– Конечно, mon ami, – отпила Жозефина шартрезу.
– Вы знаете, всю жизнь мечтал задать вопрос Жанне д'Арк, Вы позволите? – обратил лицо Жеглов к сельского вида женщине, бывшей в мужском костюме-тройке.
– Как вам угодно, – прямо посмотрела та.
– Почему вы облачились в подброшенные вам мужские одежды? Насколько я помню, вас именно из-за этого сожгли?
– Если бы меня не сожгли, кем бы я сейчас была? Авантюристкой? – ответила Жанна, не опустив глаз.
– Извините, – смутился Жеглов.
– Да ладно тебе. Много времени с тех пор прошло. Знаешь, сейчас мне очень хочется, чтобы меня… чтобы меня видели женщиной, но…
– Жанна, достаточно слов, – царственно прервала ее Жозефина. – Продолжайте, полковник.
Глеб, смущенный допущенной оплошностью, машинально поинтересовался:
– А Мари Склодовской-Кюри среди вас нет?
– Ее профессор отправил на дезактивацию вместе со стулом, – усмехнулась мадам Помпадур, указав на пустое место справа от себя. – Тысяча микрорентген в час – это не шутка.
– Понятно, – потянулся Жеглов за графином, в котором, судя по цвету, был коньяк. Выпив и закусив лимоном, посмотрел на Жозефину, как на старинную подружку.
– Продолжим, однако, знакомство. Эта милая дама, – указала та подбородком на противоположный конец стола, – никто иная, как Алиенора Аквитанская, зачинательница Столетней войны, супруга двух королей, французского – Людовика VII – и английского – Генриха II, и, по-вашему, по-русски, мать-героиня, родившая десятерых детей, в том числе Ричарда Львиное Сердце. Справа от нее сидит Маргарета Гертруда Зелле, более известная как Мата Хари, – известная танцовщица и шпионка, в отличие от высокомерно выглядевшей виновницы Столетней войны, помахала Жеглову пальчиками. – Слева от нее восседает королева Анна Австрийская, мать Людовика XIV, ее вы хорошо знаете по романам легкомысленного Дюма.
Жеглов задержал взгляд на богине трех мушкетеров и д'Артаньяна, а также любовнице кардинала Мазарини, подумал: «Алиса Фрейндлих симпатичнее», – и налил себе еще коньяку. Выпив, обратился к Жозефине:
– Я впервые в таком обществе и законно млею от упоенности тщеславия, но душу мою гложет немой вопрос: по какому такому поводу вы, многоуважаемые дамы, все в Эльсиноре?
– Мы путешествуем. Эльсинор для нас дорожная гостиница.
– Если не секрет, куда путешествуете?
– Путешествуют всегда в будущее, если даже направляются в Гизу, столицу древних пирамид.
– Это понятно. И давно вы здесь квартируете?
– Лет семь или восемь.
– Семь или восемь?! – удивился Жеглов. – Семь или восемь лет вы не покидали этого корпуса?
– Да. Нам многое надо было вспомнить, понять, многому выучится, перед тем как почить навсегда.
– А! Понимаю, к вам захаживал Пелкастер…
– Да, он бывает у нас, как и отец Падлу, его оппонент. Вижу, вы не верите мистеру Пеку…
– Как ему не верить? Но сами понимаете, вы все из прошлых веков, а я из нынешнего столетия. Если бы я, как вы, императрица, попал сюда из девятнадцатого века, поверил бы на всю катушку. А так определенные сомнения, конечно, есть.
– Сомнение – это грех. Вы верьте, и все сложится неплохо.
– Неплохо? Вы не знаете, наверное, что муж ваш умер?
– Не умер, почил.
– Царствие ему небесное, – перекрестился Жеглов.
– Каждому бы так… – вздохнула герцогиня Лавальер Луиза Франсуаза де Лабом де Блан. – На гребне жизни, в великой радости…
– Каждому так не получится, – темно усмехнулась герцогиня де Помпадур. – Каждому получится гильотина, расстрел, костер, змеиный укус…
– Прекратите, Ренет! – прервала ее Жозефина категорично. – Вы всегда все портите!
– Объясните мне великодушно, – погасил Жеглов конфликт, обратившись к императрице, – как вы, царственная особа, через пятьсот лет став одной из всех, став равной всем, сможете это равенство принять? Вот мне никак не понимается, как я буду такой же, как все. Я всю жизнь пытался не быть таким, как все…
– Этому мы и учились эти годы.
– А в частности чему?
– В частности мы учились, и все еще учимся, правильно осознавать свое значение. Человек из будущего, наш грядущий товарищ, пообщавшись с нами, царственными персонами, должен понять, что мы точно такие же, как он. И он точно такой, то есть может быть королем и королевой, если захочет. Еще мы уяснили, что в будущем станем другими, потому что в нем мы займем свое место, каждый займет свое уникальное место, на которое никто не будет претендовать, потому что у каждого в Кристалле будущего будет свое место, своя ячейка. И, оставь он эту ячейку ради другой, на вид более комфортной, Кристалл перестанет быть Кристаллом… Знаете, – добавила, помолчав, – в жизни все неприятности и преступления случаются в попытках занять лучшее место, не свое, или сохранить незаслуженное. А там, в будущем, это невозможно…
Глеб налил себе рюмку, выпил. В прошлой жизни все его неприятности проистекали из того, что он не знал своего места. А место свое знать надо.
– Все это хорошо, – сказал, испытав удовольствие от выпитого. – Но как быть с психами и прочими больными от детства людьми? Они же не люди, они – неопределенность Гейзенберга. У них нет места по определению. Они не здесь, и не там, и потому находят то, что никогда не найдет человек с определенными координатами и импульсом. Как вы поместите их в свой кристалл, если основная их характеристика – это непомещаемость? Непомещаемость на определенную полку, или ячейку, как вы говорите?
– Я всего лишь императрица, не ученый. Спросите об этом Пелкастера. Однако, если позволите, я изложу свое дилетантское мнение. Вы представили наш человеческий кристалл, как скопище расставленных по своим местам людей. Но это, извините, неправильное представление. Это будет кристалл, составленный не из смертных людей, это будет кристалл, составленный из энергий и сознаний всех когда-либо живших людей. И ваши бьющие фонтаном энергия и сознание, которые в этой жизни не смогли найти себе места, увеличат энергию этого кристалла, сделают его всемогущим. Представьте себе скопище энергий и сознаний Аристотеля, Александра Македонского, Эйнштейна, Федорова, Планка, Наполеона, Сталина, миллиарда других энергий и сознаний, не сумевших найти в отличие от перечисленных персон применения в личных жизнях! Какой у этого кристалла будет потенциал! Бесконечный!
– Нет, ничего из этого не выйдет. Кристалл – это дисциплина. А дисциплина десяток из сотни коробит, мнет, как бумагу.
– Да, это так. Но эта дисциплина будет сладкой, ибо даст возможность быть бесконечно свободным. Благодаря этой дисциплине, вы приобретете возможность путешествовать по времени, благодаря ней, вы сможете жить, где хотите…
– А как насчет идиотов и прочих дебилов?? Они же превратят ваш кристалл в психушку?
– Все люди, большинство людей, рождаются здоровыми. Неполноценными их делает жизнь. И мы возьмем их к себе в том возрасте, в котором они еще не стали, как вы говорите, идиотами. Эти люди, эти дети, станут нашим будущим. Среди нас они станут теми, кем могли бы стать.
– Вы потрясаете меня своей логикой, императрица…
– Это не моя логика. Эта логика будущего.
– Пусть так. Однако позвольте сделать вывод из нашей беседы. Как я понял, Эльсинор – это своего рода перевалочный пункт. Каким-то образом вас здесь воссоздают, подучивают или перевоспитывают и затем отправляют в будущее, во всечеловеческий кристалл. Это так?
– Примерно так.
– Знаете, мне сейчас пришло в голову, что в Эльсиноре не один такой класс переподготовки, как ваш. Наверняка есть еще несколько, в которых переучивают Гитлера, Чингисхана и Александра Македонского…
– Насколько мне известно, такие, как вы выразились, классы переподготовки есть. Один из них составлен из личностей, лишивших жизни миллионы людей…
– Они переучиваются в кандалах?
– Отнюдь. Потому что слушателю Адольфу Гитлеру всего девятнадцать лет, Иосифу Сталину двадцать, то есть они в том возрасте, когда были еще не злодеи.
– Послушайте, а как происходит переселение в будущее?
– Очень просто. Мы умираем и тут же оказываемся там.
– А тела ваши Перен разбирает на запчасти…
Жозефина рассмеялась.
– Да нет, какие запасные части! Просто некоторые из нас не хотят расставаться со своими физическими оболочками, и профессору Перену приходится с ними возиться. Вот вы наверняка захотите иметь свое тело при себе и путешествовать по временам и галактикам именно в нем, и я вас понимаю – вы видный мужчина. Но далеко ли в нем улетите? Сердечко барахлит, печени осталось меньше половины, да?
– Если не осьмушка, – вздохнув, потянулся Жеглов к графину с коньяком.
– Ну вот! А профессор органокомплекс из вас вынет, выцедит, что надо, что надо отсканирует и отправит в будущее в цифровом виде. И там вы получите свое тело в юношеском состоянии.
– А что он делает, извините за выражение, со спермой? Насколько я знаю, ее в Эльсиноре чуть ли не тоннами добывают?
– К сожалению, я в этом вопросе не компетентна, – порозовела Жозефина, тем показав свою сопричастность к тайному процессу. – Нет, я, конечно, слышала кое-что, но лучше вам все это растолкует мадмуазель Генриетта.
Услышав это имя, дремавший до того червь сомнения встрепенулся, очувствовался и всеми своими зубками впился в мозг Жеглова. «Дурит, она меня дурит, по наущению Генриетты, дурит».
– Послушайте, – сказал он, – по физиологии я скептик, и мне нужны факты.
– Факты?! Вам нужны факты? А разве я и все эти дамы не есть факты?
– Таких фактов, извините за прямоту, у меня вагон и маленькая тележка. Я хорошо знаю, что являюсь психически нездоровым человеком, и потому вынужден все подвергать сомнению. В Эльсиноре побывали и Мегре, и Пуаро, но они не были Мегре и Пуаро! Они были люди, подверженные мании Мегре и Пуаро!
– Мне жаль вас, молодой человек. И знаете почему? Потому что неверующие люди не воскресают в Раю, а умирают, умирают совсем. Нет, их воскресят, как и всех. Но, поймите, умирая, они умирают! То есть испытывают бесконечный страх, хронически калечащий душу страх. А что касается фактов, разве вы не убедились еще, что находитесь в чудесном месте? Разве вы не видели, как исчезает без вас Эльсинор, и как вы без него исчезаете? Разве вы не слышали радио, вещающее из всех радиофицированных времен?
– Все это может быть подстроено…
– Если вы не верите, я могу показать вам свою попу, – улучила момент симпатичная женщина, оставшаяся не представленной Жеглову.
– Это королева Марго, наша двоечница по поведению. Она собирается продемонстрировать вам свой зад, в порыве страсти укушенный Генрихом IV.
Жеглов посмотрел на королеву более чем заинтересовано. Представил ее, подняв полы длинного платья, стоящей на столе. Подавив желание сказать: «Хочу!», обратил взор на Жозефину:
– Мудрая вы императрица. Все так объяснили, что захотелось поверить…
– Это не я мудрая, это Пелкастер. А я легкомысленна, и люблю танцы.
– А музыка у вас есть?
– Есть! Ренет, включи магнитофон, дамы приглашают кавалеров.
Через пару минут магнитофон был найден и включен, и Жеглов танцевал с Жозефиной.
– А здорово вас восстановили, – говорил он ей на ушко. – Так и тянет поцеловать в девичье ваше ушко.
– Не стоит! – рассмеялась Жозефина. – Астарта этого мне не простит.
– А кто такая Астарта?
– Так мы величаем мадмуазель Генриетту.
– Господи, опять Генриетта, – крепче обхватил талию женщины Жеглов.
– Давайте, договоримся общаться платонически, – чмокнула Жеглова в губы. – Сейчас общаться. А потом, когда все получится, вы пошлете мне весточку, и мы с вами встретимся романтически, скажем, на Венере или в садах Семирамиды?
– Заметано, – сказал Жеглов, и закружил женщину в стремительном танце.
Жеглов перетанцевал всех, потом подали молочного поросенка, фазанов, фаршированных куропатками, и перловую кашу в воспитательных целях. Домой он явился лишь в двенадцатом часу. Войдя в номер, увидел Генриетту, в длинном белом платье с короткими рукавами, Генриетту, прямо стоявшую у окна.
– Ты так стоишь, будто бы я тебя бросил, – сказал он ей в спину, довольный тем, что день, судя по всему, далеко еще не закончился.
Она обернулась, и Глеб увидел: женщина улыбается.
– Вы не осуждаете меня? – спросила виновато.
– Напротив, я рад. Не люблю быть один. Присядем?
Они сели рядом.
– Жозефина мне сказала, что вы никто иная, как Иштар-Астарта-Афродита, богиня любви.
– Да, я богиня любви, но любви больше плотской. А хочется чего-то большего.
– Большого хочется всем, – усмехнулся Жеглов. – И мужчинам, и женщинам.
– Пойдемте ко мне? – спросила просто, улыбнувшись каламбуру. – Вы ведь спать теперь не сможете?
– Не смогу, если представлю, что нахожусь в пионерском лагере.
– Пионеры – это советские бойскауты? – подошла вплотную, и Жеглов почувствовал запах ее кожи, пленительный и расслабляющий.
– Да. Они обожают гулять по ночам направо, потому что по ночам воспитатели гуляют налево.
– Так пойдемте?
– Пойдемте, – простер руку Жеглов в сторону двери.
Они вышли в парк, не спеша, пошли к «Трем Дубам». Было тепло и тихо. Пахло землей. На своих плацах колоннами выклевывались тюльпаны. В соснах какая-то птица сетовала на бессонницу.
– Вы как здесь оказались? – спросил Жеглов, чтобы не молчать. – Я имею в виду, в Эльсиноре?
– Как многие.
– Как многие?
– Профессор меня воплотил, чтобы тут же пожалеть об этом.
– Пожалеть?!
– Да. Я мешала ему работать.
– Так отправил бы в будущее?
– Я еще не готова. Вы разве не видите, что я… что я – стерва? – игриво улыбнувшись, положила головку ему на плечо.
– А что, стервам там места нет? – губы ее, тонкие и мягкие, расслабляли, заставляли думать о других губах.
– Нет. Там все порядочные, – залилась смехом, – стервы!
– Как это так? – обнял ее Жеглов за талию. Желание комкало его мысли, требовало действий.
– Видите ли, там где все красивы, умны и свободны и нет болезней, секс и любовь не опутаны условностями. Если у людей возникает взаимное стремление, они отдаются друг другу без жадности и задних мыслей.
– Мне говорили, что большинство людей предпочитают там иные формы бытия, бестелесные например.
– А какая разница? Счастье ведь не форма и не материя, а бесконечное единение…
– Но ревность? Люди ревнивы…
– Там невозможно ничего отнять. Там никто никому не принадлежит. И вообще, постарайтесь понять, что нельзя любить что-то одно, единственное. Один Биттлз, одно вино, одно блюдо, одну женщину, наконец. Потому что когда любишь одно, горизонт, весь мир сужается в одну точку, точку зрения. И человек тоже сужается в точку, а точка, как мы знаем из геометрии, не имеет ни объема, ни даже площади. Любить надо, стараться надо любить, не одно, а все, тогда в вас войдет вся Вселенная, все времена и все чувства.
– Понятно. Значит, мне надо учиться этому. И начать надо с того, что я ни у кого не могу ничего отнять. Ни у кого не могу отнять чести, достоинства, душевного спокойствия.
– Да. Там нельзя отнять, там можно только дать.
– Скажите, а вот такое там практикуется? – спросил Жеглов, цепко схватив ее за ягодицу.
– Конечно, – прижалась, посмотрела игриво.
– А такое? – увлек к ближайшей скамейке, согнул податливое тело, заставил упереться ладонями о сидение.
– Да!
– А такое? – поднял сзади полы платья, сорвал трусики.
– Да, да, да!
– А такое?! – расстегнув ширинку, вогнал член в горячее влагалище, – а такое?! Такое?! Такое?!
– Еще, еще, еще! – был ответ.
Застонав, она кончила. Жеглов проделал то же самое. Сказал, чувствуя себя счастливым дураком:
– Кажется, я изнасиловал богиню.
Она без сил села на скамейку.
– Не надо сидеть на холодном, – сказал он. – Матку простудишь.
– Мне было хорошо, – прошептала, ища приязнь в его глазах.
– Вставай, говорю, пошли к тебе. Мне не терпится посмотреть, как это получится в облаках твоей постели.
– Мне сказали, что я могу родить от тебя умного и смелого мальчика.
– Перестань об этом. Не то я почувствую себя подопытным кроликом.
– Без этого мальчика все, может статься, и не получится. Или получится совсем не то.
– Плевать. Сейчас я хочу в твою постель. Хочу тебя. И чуточку коньяка.
– Пошли? – встала, оправила платье.
– Пошли.
Они двинулись к «Трем дубам».
– А знаешь, почему я это сказала?
– Что?
– О мальчике?
– Почему?
– Потому что хотела убедиться в том, что ты именно тот человек.
– Мне хорошо с тобой. Так, как не было ни с кем…
– Почему?
– У тебя в глазах нет второго плана…
– Никогда не было… – ответила не поняв вопроса.
– Пошли скорее, – взяв ее под руку, повел к «Трем Дубам».
Они любили друг друга всю ночь. И в ее спальне, и в Подземном мире. Утром Генриетте позвонила Аннет Маркофф. Она сказала, что Эльсинор осаждают, и многие уже умерли.
Оставив женщину в подземелье, Жеглов ринулся к Эльсинору. Еще издали увидел в оконных стеклах пулевые отверстия. Из распахнутого окна фойе третьего этажа свешивался труп фрекен Свенсон. За балюстрадой парадной лестницы лежали трупы Моники Сюпервьель, Рабле, старшей медсестры Вюрмсер. У дверей Эльсинора стояли вооруженные люди, одетые в маскировочные комбинезоны. Жеглов сказал им, что по приказу Министра внутренних дел СССР расследует безобразия, творящиеся в Эльсиноре, показал удостоверение, и был после обыска пропущен. В тамбуре, у стены, сжимая мертвыми руками «Узи», лежал умиравший Жерфаньон. Жеглов, желая оказать помощь, присел рядом, однако консьерж недвусмысленно дернулся и застыл. Закрыв ему глаза, Жеглов прошел в фойе. Посреди, рядом с трупом Жюльена Жерара, лежал труп доктора Мейера. Рядом остывали два отстрелявшихся автомата АК-2у. Крови было много. На ступеньках лестницы на второй этаж головой вниз лежала Аннет Маркофф. Во лбу у нее была дырка. На диване под картиной «Свобода на баррикадах» – сидел вооруженный араб в арафатке.
– Freedom to Palestine! – сказал ему Жеглов, по-ротфронтовски подняв кулак.
– Хрен им в сраку, а не Палестину, – появившись со стороны профессорского кабинета, сказал на чистом русском горбоносый человек с чувственным ртом. В руках у него был АКМ с двумя рожками, скрепленными синей изолентой.
– Это вам хрен в сраку, – незлобиво ответил палестинец, по-видимому, учившийся в Лумумбарии и женатый, судя по выговору, на украинке. – Сбросим годков через сто в море, факт. Поплаваете еще говном.
– Кончай базар! – плотный детина, скрипя паркетом, выдвинулся из коридора напротив. До синевы выбритая голова и полное отсутствие бровей делали его похожим на Фантомаса.
– Ну как люки? Не открыл? – спросил его араб.
– Нет. А тротила у нас нет, ответил бритоголовый, прежде чем обратить взор на Жеглова.
– Я что-то не врубаюсь, – проговорил тот. – Вы что, трое в одной лодке, не считая собаки?
– Ага, земляк, – ответил детина. – Ты чего тут?
– Из ГУВД я. Расследую инкогнито здешние безобразия. То есть, расследовал инкогнито.
– Документы есть?
– Само собой, – протянул удостоверение.
– Епифанов Владимир Семенович, полковник, – прочитал бритоголовый и, заулыбавшись, с ходу процитировал:
– Это про меня. Мы с Володей большие были друзья.
– «А за это, друг мой пьяный, – говорил он Епифану, – будут деньги, дом в Чикаго, много женщин и машин! Враг не ведал, дурачина: тот, кому все поручил он, был – чекист, майор разведки и прекрасный семьянин», – с удовольствием продекламировал бритоголовый. – Пошли, погуторим, что ли, прекрасный семьянин?
– Зря вы их порешили, – указал Жеглов подбородком на доктора Мейера. – Доктора здесь поценнее немца Вернера фон Брауна.
– Так получилось, – неприязненно поджал губы пришелец. – Пошли в кабинет, поговорим.
Они пошли. За ними двинулись горбоносый с палестинцем.
– Ты чего с ними? Вроде наш, русский? – опасливо оглянувшись, спросил Жеглов.
– А у нас Пятый Интернационал, с уголовным уклоном. И потому задачи общие.
– Какие задачи?
– Так я все тебе и рассказал. Сам должен знать, коли тут ошивался.
– Чего я знаю, так это то, что взять тут нечего.
– Ошибаешься полковник, крепко ошибаешься.
Вошли в кабинет Перена. Бритоголовый устроился на хозяйском месте. Горбоносый с палестинцем, ревниво на него посмотрев, устроились кто где. Удивив Глеба, вошел буддистский монах в желтом балахоне. Залопотал, что-то на своем. Потом, вспомнив, видимо, что находится не на Тибете, убежденно сказал по-английски:
– Надо его убить!
– Ну, эти монахи в последнее время распустились, иезуиты им бы позавидовали! – покрутил головой бритоголовый. – Знакомься, полковник, это Будда, мы его так конкретно зовем. А это, – указал пальцем с массивным золотым перстнем на палестинца, – выдающийся арабский террорист Абдулла. Самолет, знаешь, взорвал и в Мюнхене, в семьдесят втором, отмечался. А это Хаим, никем не замечаем, – указал на горбоносого. – Узкий, пес, по нацистам специалист, ему даже Абдулла до лампочки.
– Трое в лодке, не считая Будды, – пробормотал Жеглов. – А тебя как кличут?
– Называй меня Фантомасом, – осклабился бритоголовый.
– А маска где?
– Она тут не нужна. Ну, сказывай, чего тут накопал?
– Судя по всему, этот Перен органы для продажи из сумасшедших добывал и сперму туда же.
– Чепуха, – махнул рукой Фантомас. – Он тут окошко в светлое будущее наладил, а будущее, как ты знаешь, аппетитнее настоящей Америки.
Жеглов вспомнил речь Гитлера и газовую войну с Украиной. Посмотрел на бандитов, спросил:
– А вы сами, случайно не из будущего? Я формы такой, как на вас, не видел даже по телевизору, и оружия такого даже в справочниках нет.
– Все из Америки, самое современное. Наши паханы веников не вяжут. Чего-нибудь странного здесь не замечал?
– Замечал. Вокруг этого места какой-то экран. Зайдешь за него, и все исчезает. Эльсинор, ты сам… Я сам видел действие этого экрана. Своими глазами, – сказал Жеглов.
– А это плохо, что видел, – сказал Абдулла. Он смотрел на Жеглова, как на пока еще живого, и тот решил, что убьет его первым. Если вообще кого-то убьет.
– В общем, нам надо что-то решать, – сказал бритоголовый, вынув из кармана комбинезона мятую пачку «Мальборо». – Судя по всему, наш полковник действительно тут заблудился. И к тому же много знает.
Глеб молчал. Он думал о Генриетте. Везет ему на француженок. А теперь его убьют. И он никогда больше ее не увидит.
– Ну что, молчишь, полковник? – прервал его мысли Фантомас.
– А что говорить? Нет смысла. Мне и так умирать, ты двадцатку повезешь до Магадана, если, конечно, вышка минует.
В дверь постучались. Будда сказал: – Come in, – и вошел растерянный Пелкастер.
– Господа, там убитые! – пролепетал он, смятенно глядя на бритоголового. – Там доктор Мейер лежит, убитый! Понимаете, убитый!
– И ты, пиздабол, лежишь, убитый, – сказал Абдулла и выстрелил, не вынимая пистолета из кармана комбинезона.
Жеглов на него бросился, вцепился руками в горло, и был застрелен, Абдуллой или кем, это для него это уже не имело значения, потому что пуля попала в лоб.
– Дурак, – сказал Фантомас, характеризуя то ли подельника, то ли Жеглова, распластавшегося на полу.
К полудню они собрали всех на лужайке перед подъездом Эльсинора. Марка-Поля Дижона, постельную лягушку, Лиз-Мари, прилепившуюся к Маару-Шарапову, Монику, Жака Ронсара с его часами, Жозефину с прочими королевами, Рено-Клодина Сандрара с лопатой, всю жизнь искавшего клады, Жана Керзо, садовника, очень похожего на Пуаро, всех собрали. Еще через час непроницаемый Хаим – в ушах микрофоны плеера – пригнал свою добычу, а именно тощего Гитлера с маленькой девочкой на руках, Геринга, не пожелавшего расстаться с незаконченной моделью Боинга-747, и еще каких-то ныне юношей явно осененных нацистским прошлым. Приказав им раздеться в стороне от других постояльцев клиники, он некоторое время освидетельствовал их, заглядывая в потрепанный блокнот и удивленно потряхивая головой, затем приказал лечь на землю лицом вниз и выстрелил каждому, включая и Еву Браун, пяти лет от роду, в голову и сердце. Закончив с этим, подошел к Фантомасу, разговаривавшему с конкретным Буддой, сказал:
– У меня все. Пойду, съем что-нибудь, а то проголодался.
– Слушай, может, поможешь? – сказал ему Фантомас просительно.
– Все, кроме этих, – указал на трупы, – мне до лампочки.
– Знаю, – окрысился Фантомас. – Просто я хотел намекнуть, что у тебя здорово получается.
– Не, без меня. Я работу свою сделал, а за остальное мне не платят.
…Толпа пациентов стояла обречено. Наяривало солнышко, сосны стояли индифферентно. Тюльпаны росли на глазах.
– Нас невозможно убить, – говорил Луи де Маар Лиз-Мари, – а значит, будем живы.
– Так, наверное, говорили в Бухенвальде по дороге в газовую камеру, – отвечала Лиз-Мари. – Их немного, надо броситься на них, и кто-то останется в живых.
– Все останутся в живых, – отвечал Маар. – Все кончится неплохо.
– Неплохо? Меня убьют, а ты спасешься?
– Я давно мог спастись. Но не делал этого, чтобы оставаться с тобой. С тобой, какая ты есть.
– С какой такой?
– С земной.
– Ты с ума сошел. Или просто разучился быть мужчиной.
– Когда все время кого-то играешь, забываешь, что такое быть самим собой.
– А ты сыграй мужчину.
– Ладно, уговорила. Я сейчас пойду на них с голыми руками, потом ты, кляня себя, будешь стенать над моим телом…
Лиз-Мари не ответила, потому что Абдулла гортанным криком приказал всем построиться в шеренгу. Когда они встали, Фантомас прошелся с тыла шеренги, отодвигая с ушей пряди волос, и говоря или не говоря потом:
– Два шага вперед!
Тех, кто шагнул вперед – их было большинство, тут же расстреляли. Остальных увели в сторону перевала.
Все это Жеглов видел из своего окна. Он не умер, пуля мало повредила мозг, только какую-то вену. Когда они ушли, он, истекая черной кровью, пополз, потом, найдя силы, встал на ноги, пошел к себе по черной лестнице. Передвигаясь, шаг за шагом, шептал:
Шепот этот помогал сердцу работать, и он, ничего не чувствуя, дошел до своего номера, кое-как открыл дверь. Вошел, встал у окна, стал смотреть, прикрыв обильно кровоточившую рану ладонью. После того, как одних расстреляли, а других увели, достал из шкафа коробку из-под электрической бритвы, нашел чистую карточку и долго писал. Закончив, положил карточку в коробку, а ту в шкаф. Постояв, весь напитанный кровью, посреди комнаты, вернулся в кабинет профессора, раз за разом повторяя:
В кабинете профессора он лег на место, куда упал убитый, и тут же умер, не испытывая страха.
Ларусс – французский энциклопедический словарь.
Афоризм Саши Гитри.
Подобные слова Жеглов и Шарапов, естественно, произносили по-русски.
Здесь и ниже приводятся строки из песен Владимира Высоцкого.
В высказывании Й. Чапека зрители не упоминаются.
Фёдоров Николай Федорович [1828–15(28).12.1906, Москва], русский мыслитель-утопист, представитель русского космизма. Внебрачный сын князя П. И. Гагарина и пленной черкешенки. Учился в Ришельёвском лицее в Одессе. В 1854–68 учительствовал в уездных городах. В 1874–98 библиотекарь Румянцевского музея. Внёс большой вклад в развитие русского книговедения. Вёл аскетическую жизнь, считал грехом всякую собственность, даже на идеи и книги, и поэтому ничего не опубликовал. Избранные отрывки и статьи Ф. под названием «Философия общего дела» (т. 1, Верный, 1906; т. 2, М., 1913) были изданы его учениками. Усматривая основное зло для человека и смерти, порабощённости его слепой силой природы, Ф. выдвинул идею регуляции природы средствами науки и техники. Высшая цель регуляции – воскрешение предков («отцов»); путь к нему лежит через овладение природой, переустройство человеческого организма, освоение космоса и управление космическими процессами. Воскрешение, достижение бессмертия мыслилось Ф. как «общее дело» человечества, ведущее к всеобщему братству и родству, к преодолению всякой «вражды» – разрыва между мыслью и делом, «учёными» и «неучёными», богатством и бедностью, городом и деревней. Утверждая культ предков как основу истинной религии, Ф. разошёлся с традиционным христианством. Христианскую идею личного спасения Ф. считал противоположной делу всеобщего спасения и потому безнравственной. Философские идеи Ф. вызывали большой интерес у Ф. М. Достоевского, Л. Н. Толстого, В. С. Соловьева; с ними связаны научно-философские идеи К. Э. Циолковского. Ф. оказал влияние на литературное творчество А. П. Платонова и Н. А. Заболоцкого.
Эпиграмма А. С. Пушкина.
В естественном положении (лат.).
Пиранделло (Pirandello) Луиджи (1867–1936), итальянский писатель, лауреат Нобелевской премии (1934).
Выражение К. Чапека.
Так называли Лондон в XVI–XVII века.