- Вы владеете русским очень недурно, - с полной серьезностью ответил Ник.
Гончаров представил своего спутника:
- Киреев, Академия наук.
Тот поклонился, и они обменялись рукопожатием.
- Рад познакомиться с вами, доктор Реннет. Мы хорошо знаем ваши труды, - сказал Киреев по-английски. - Но почему вы не приехали все вместе? Остальные члены делегации уже два дня как здесь.
- Делегации? - недоуменно повторил Ник. Потом он засмеялся. - Я и забыл, что я делегация. А сколько всего американцев будет присутствовать на конференции?
- Пять, включая вас. Номера для вас сняты в одной гостинице, в "Москве", и расположены рядом. Ну, идемте. И скажите мне откровенно, доверительно спросил Гончаров, беря Ника под руку, - у вас есть с собой гашиш?
- Что?..
- Гашиш или опиум, ну, хоть чуточку... - настаивал Гончаров, - для собственного употребления.
- Нет, - ответил Ник, ничего не понимая.
- Или оружие? - Если не считать смешливой искорки в глазах, лицо Гончарова было совершенно серьезно. - Ну, там револьвер или пулемет, хотя бы подержанный.
- Нет.
- А может быть, танк? Небольшая ракетная установка? Нет? Вы уверены? Хорошо, - закончил он довольным голосом. - Тогда мы можем не беспокоиться о таможенном досмотре. Ничем другим они не интересуются.
Ник вошел в высокий белый зал и так увлекся, рассматривая огромные колонны, всевозможные плакаты и указатели, торопливо снующих людей, что чуть было не споткнулся о женщину в косынке, которая мыла пол. Он был на голову выше всех окружающих и видел все лица так отчетливо, что, казалось, будет помнить их до конца жизни: усталого худого солдата, который нес на левой руке младенца и в той же руке пакет, словно ему непременно было нужно, чтобы правая рука оставалась свободной, и его жену, державшую два небольших свертка и обмахивавшую платком свое раскрасневшееся лицо; изящно одетую девушку с льняными волосами и умело подкрашенными ресницами, в черных летних перчатках и черных лакированных туфлях на высоком каблуке, которая, читая "Правду", расхаживала взад и вперед, очевидно, чтобы как-то убить время; толстяка с пышной бородой, в зеленой тенниске и соломенной шляпе с дырочками, который толкнул его, пробегая миме, и торопливо буркнул:
- Извините!
- Пожалуйста, - сказал Ник, неожиданно для себя отвечая тоже по-русски, но толстяк пробежал дальше, даже не оглянувшись.
Загремел громкоговоритель, объявляя рейс на Ленинград, а затем в третий, последний раз прозвучал призыв: "Харьков, Ростов, Симферополь". Тут в его ноздри вдруг проник едкий запах карболки, которой была пропитана тряпка уборщицы, и он продолжал его чувствовать даже в полном синего плюша и бахромы зале ожидания, куда провел его Гончаров, пока их спутник побежал улаживать формальности.
Все с тем же жадным любопытством, скрытым под маской невозмутимости, Ник оглядел остальных ожидающих. Некоторые из них были иностранцы, а другие - русские, которые их встречали. В одном углу англичанин, похожий на литератора, с помощью переводчика давал интервью двум русским журналисткам, а русский радиокорреспондент, ожидая, когда те кончат, преспокойно устанавливал перед ним переносный магнитофон. Ник, казалось, слышал и видел все и всех, кроме Гончарова, который уже начал говорить о физике. Тут к ним быстро подошел Киреев и спросил:
- Сколько у вас с собой денег?
- Не знаю, - рассеянно ответил Ник. - Около двухсот долларов. Несколько аккредитивов - еще сотни на две. Несколько английских фунтов, которые я забыл обменять, и несколько шведских крон...
- Ну, скажем, двести долларов, - быстро сказал Киреев. - Это только для таможни. - И он опять исчез.
- А теперь довольно шуток, - сказал Гончаров. - Давайте перейдем к серьезным делам.
- Хорошо, но прежде мне надо позвонить в наше посольство, - сказал Ник; последняя фраза Гончарова напомнила ему о пустячном поручении, которое он хотел выполнить, пока не забыл о нем. - Это был очень строгий приказ, и я обещал следовать ему неукоснительно.
Лицо Гончарова утратило всякое выражение.
- Разумеется, - сказал он. - Я сейчас все устрою. Вероятно, здесь есть телефон, которым вы можете воспользоваться.
Он отошел к лысому человеку, сидевшему за столом в дальнем конце комнаты. Ник увидел, как они быстро о чем-то заговорили, поглядывая в его сторону. Затем лысый кивнул, и они вышли через дверь, из которой почти немедленно появились трое одетых в одинаковые синие куртки китайцев в сопровождении четверых встречающих русских, затем индус с черной бородой и усами, в тюрбане и в костюме, сшитом лондонским портным, а за ним худощавая француженка с грустными главами, необыкновенно грациозная и чуть небрежно одетая. Ник узнал знаменитую французскую балерину. Она опустилась в одно из плюшевых кресел и лениво огляделась: взгляд ее скользнул по китайцам, потом задержался на англичанине, теперь очень серьезно и искренне говорившем что-то в микрофон, который корреспондент держал у его губ, словно кормя его с ложечки; а потом остановился на Нике. Не всякий мужчина решился бы окинуть женщину таким спокойно оценивающим и предельно откровенным взглядом.
Быстрыми шагами вошел Гончаров и поманил Ника за собой. Они оказались в маленьком кабинете, где лысый служащий, с которым говорил Гончаров, уже успел набрать номер телефона. Он передал трубку Нику, поглядев на него с нескрываемым любопытством.
- Вам сейчас ответят, - сказал Гончаров. Он кивнул лысому, и оба они вышли, прикрыв за собой дверь, прежде чем Ник успел сказать, что разговор не составляет никакой тайны и они ему не помешают.
Женский голос, несомненно принадлежащий американке, сказал "Алло!", и Ник попросил вызвать Мартина Филлипса из консульского отдела. Через несколько секунд мужской голос устало произнес:
- Филлипс у телефона.
- С вами говорит Никлас Реннет. Я только что из Стокгольма. Меня просила позвонить вам ваша сестра Грейс. Она взяла с меня клятву, что я сделаю это сразу же, как только приеду, не то она меня убьет.
Филлипс весело засмеялся.
- Узнаю Грейс! А она, случайно, не просила сообщить, что не сможет встретиться со мной в Вене?
- Именно. Она сказала, что будет ждать вас в Риме.
- Мне очень жаль, что мы причинили вам столько хлопот. Она, конечно, послала мне телеграмму, но почему-то она никак не может поверить, что телеграф здесь работает. Очень жаль, что мне не удастся повидаться с вами, ведь я, как вы знаете, сегодня уезжаю на полтора месяца в отпуск. Но раз уж вы позвонили, я, пожалуй, вас сразу же и зарегистрирую. Мы предпочитаем, чтобы американцы сообщали нам, где они остановились, если они собираются пробыть здесь больше одной - двух недель. Это только формальность. Но если у ник дома что-нибудь случается, их родным не приходит в голову запросить Интурист, и они начинают бомбардировать телеграммами нас. Месяц назад нам пришлось разыскивать одного фермера из Айдахо, приехавшего сюда с делегацией, - у него заболела жена.
- Я еще в аэропорту, - сказал Ник. Стоило ли объяснять, что для него эта формальность совершенно не нужна: в Соединенных Штатах не было ни одного человека, которому он мог бы неожиданно понадобиться. В любое другое время ему стало бы грустно от этой мысли - но не теперь, когда будущее, ожидавшее его тут же, за дверью, казалось, обещало ему так много. Он был не одинок, а свободен. - Я приехал на конференцию физиков.
- В таком случае мы всегда можем найти вас через Академию наук. Нам нужно только знать номер вашего паспорта и где вы остановились. Но, как я уже сказал, это - формальность, и вы можете не утруждать себя. Еще раз спасибо и примите мои извинения за выходку Грейс.
Ник повесил трубку и вышел к Гончарову и Кирееву. Последний сказал:
- Машина ждет.
Гончаров вопросительно посмотрел на Ника.
- А теперь мы можем поговорить?
- О космических лучах? - спросил Ник. Балерина встала и пошла к нему, улыбаясь и протягивая руку, но эту руку взял и поцеловал худощавый, элегантно одетый человек, который появился из-за спины Ника и оживленно сказал что-то по-французски, хотя и с заметным русским акцентом. В комнату энергичней походкой вошел пожилой советский генерал в белом кителе и синих брюках с красной полосой; он недовольно осмотрелся по сторонам, словно здание аэропорта сыграло с ним неумную шутку, и снова исчез за дверью, а Ник проводил его взглядом, жадно ловившим каждую черточку советской жизни. - О космических лучах? Лучше не надо, если можно, - попросил он, зная, что ничего не способен слушать, пока глаза его не насытятся. Улыбнувшись, он добавил: - Дайте мне сперва сориентироваться.
Оживление на лице Гончарова снова угасло, и оно стало непроницаемым. В зале запах карболки еще более усилился, и Ник торопливо прошел к двери, стремясь скорее выбраться на свежий воздух. Снаружи на ступеньках, теперь освещенных уже довольно ярким солнцем, в ленивых позах стояли носильщики, которых не смогли преобразить даже их форма и кепи с кожаным козырьком наоборот, им удалось придать своей форме непринужденность пижамы. Но Нику так и не пришлось глотнуть свежего воздуха - шоссе недавно заново асфальтировали, а кроме того, всюду пахло бензином. Их ждал длинный черный лимузин с распахнутыми дверцами, сиденья которого были покрыты чехлами в сине-белых цветочках. Чемоданы уложили в багажник, все сели, шофер включил передачу, и машина плавне покатила мимо стоянки, где сгрудилось двадцать такси с двумя полосками квадратиков под окнами, а их шоферы, сбившись в кучки, о чем-то весело болтали - точь-в-точь как в Питтсбурге и в Нью-Йорке, в Париже и в Риме.
За границей аэродрома потянулась поросшая молодыми деревцами "равнина, сохранявшая все черты дикой природы. Вскоре перед ними открылось широкое шоссе, где одна изящная белая стрела с надписью "Аэропорт" указывала назад, а другая, под прямым углом к ней, - налево, на Москву.
- В Москву, в Москву! - сказал Ник, цитируя Чехова.
- Мы будем там примерно через полчаса, - ответил Гончаров. К нему уже вернулось хорошее настроение, и он принялся описывать новый фазотрон, но Ник только рассеянно отвечал: "Ах, вот как!" - а сам во все глаза смотрел из окошка на окружавшую его Россию: на широкое шоссе, на движущиеся с одинаковой скоростью грузовики и легковые автомобили - и задавал себе вопрос, почему шоссе в Советском Союзе производит на него такое впечатление, хотя он совсем не обратил внимания ни на Большое Западное шоссе, ведущее в Лондон, ни на подъезд к Стокгольму. Сейчас он находился на Луне, но только она почему-то совсем не отличалась от всего остального мира. Он открыл окно, но вместо свежего воздуха вдохнул запах русского бензина.
- Какое у вас было самое первое впечатление от Нью-Йорка? - прервал он Гончарова.
- Самое первое? - повторил Гончаров, сбитый с толку неожиданным вопросом.
- Да, самое-самое первое.