В сорока милях к западу от Москвы среди зеленых равнин неожиданно показался крутой холм, на котором стояла древняя церковь тринадцатого века с византийскими куполами. У подножия холма лежал старинный городок, наверно в феодальные времена бывший вотчиной какого-нибудь князя. Около полумили тянулась его плоская главная улица, окаймленная магазинами с плоскими фасадами и плоскими крышами, обветшалыми бревенчатыми домами с деревянной резьбой, выкрашенной голубой краской; тут же стояла и облезлая эстрада, на которой по воскресеньям играет оркестр - по-видимому, и сейчас там должен был начаться концерт. По улицам шли люди деревенского облика мужчины без галстуков, в сапогах и кепках, коренастые женщины в косынках и толстых бумажных чулках.
Прелестная неглубокая речка, искрясь на солнце, бежала вдоль главной улицы городка и, плавно изгибаясь, уходила вдаль меж песчаных берегов и зарослей камыша. Над бескрайними лугами висела голубоватая дымка. Изрытая колеями дорога шла сначала по берегу реки, потом свернула в сторону, в гору, и привела к деревянной ограде футов в двенадцать вышиной, за которой среди сосен и берез скрывался дачный поселок. Главные ворота, такой же высоты, как и ограда, украшали вылинявшие кумачовые полотнища. На них были написаны какие-то лозунги, но буквы терялись в складках материи, и прочесть их было трудно.
По пути Гончаров рассказал, что Луцино - самый старый из академических дачных поселков. Больше двадцати лет назад советское правительство построило тридцать с лишним дач и подарило их Академии наук, которая в свою очередь передала их в пожизненное пользование наиболее крупным ученым. После смерти арендатора Академия выплачивает вдове компенсацию и передает дачу другому ученому. За эти годы строительных материалов стало гораздо больше и появились новые, более удобные академические поселки, ближе к Москве, но по словам Гончарова, Луцино пользовалось особой славой, так сказать по праву старшинства.
Сторож у въезда почтительно поздоровался, пропуская машину, и захлопнул за нею ворота. И как-то сразу исчезла прежняя Россия, византийские купола, мужчины в кепках, сапогах и косоворотках, коренастые женщины в платках. Машина катилась по безупречно гладкому асфальту прямой аллеи мимо деревьев, густых и высоких зеленых изгородей, аккуратных заборов, мимо теннисного корта, где группа хорошо одетых людей с видом заядлых теннисистов наблюдала за игрой двух смешанных пар, мимо небольшой, окруженной соснами площадки с белыми гипсовыми статуями Ленина и Сталина, мимо голубого фургона, доставляющего продукты из Москвы; наконец Гончаров свернул направо, к низким воротам, за которыми оказалась лужайка размером почти с акр, старые деревья, аккуратный огородик, крокетная площадка и большой нескладный дом, обшитый досками в елочку. Это был спокойный маленький мирок. Воздух был насыщен солнечной тишиной, но вдруг хлопнула дверь на веранде, и по ступенькам сошел невысокий толстяк с седой головой, в белой рубашке с короткими рукавами и расстегнутым воротом. На солнце блеснуло его пенсне в золотой оправе; молодой рыжий сеттер, еще по-щенячьему неуклюжий, бежал за ним по пятам. Горячев шел им навстречу, приветливо протянув руки, с чуть укоризненной, но довольной улыбкой на лице.
- Значит, когда стало худо, все-таки вспомнили старика! - воскликнул он, хватая Гончарова за руки выше локтя. Голос у него был простуженный, хрипловатый, задыхающийся, но дикция так безукоризненно отчетлива и русские слова он произносил так ясно, что, когда после него начинали говорить другие, казалось, будто у них распухли губы, еле ворочается язык, а зубы слишком длинные. - Ну, что бы вас ни привезло, а я рад, доктор Реннет. И какую прелестную даму вы привезли! - Он поднес Валину руку к губам, поцеловал и задержал в своей руке. - Будь вы моей внучкой или, вернее будь я на пятьдесят лет моложе - о-о! Как у Пушкина сказано... Гамма, на место, на место! - прикрикнул он на щенка, который восторженно прыгал вокруг Вали, потрепавшей его по голове.
- Гамма? - рассмеялась она. - Бедный пес, за что вы его назвали греческой буквой?
- Хорошо еще, что не цифрой! Видите ли, дитя мое, у меня была Альфа, она умерла от старости. Моя Бета оказалась психопаткой, с ней пришлось расстаться. Я против того, чтобы давать собакам человеческие имена, это лишает собаку ее собачьего достоинства. Собаки имеют право быть собаками. Гамма знает, что я ее люблю, но знает также, что она - собака. - Он широко улыбнулся. - Когда-то у меня была немецкая овчарка, которую ради оригинальности назвали Отто. Пес был просто невыносим - он вообразил себя по меньшей мере моим братом. - Он остановился, тяжело переводя дух, и уже без улыбки, нахмурясь, обратился к Нику по-английски. - Я очень обижен на Хорвата - он так и не приехал ко мне. И Хэншел, ведь он, насколько я знаю, тоже был в Москве. Почему они меня не навестили?
- Вы их приглашали? - спросил Ник.
- Да как я мог их пригласить, когда я только после их отъезда узнал, что они были здесь? - сердито возразил старик. - Они могли бы спросить обо мне, но не тут-то было, очевидно, забыли, что я еще существую. Все меня забыли! Впрочем, что это я на вас накинулся? - ласково усмехнулся он. - Вы единственный, кто обо мне вспомнил. Дмитрий Петрович говорил мне утром, что вы очень хотите повидаться со мной, ну что ж, я вам очень признателен. Я даже готов простить остальных. Пойдемте в дом. Посидим, поговорим, хотя боюсь, что говорить-то придется вам. Я теперь все стал забывать...
Наперекор слухам о баснословной роскоши, в которой якобы живут советские ученые, дом, насколько мог судить Ник, был обставлен чрезвычайно просто и даже примитивно. Кухня и спальня примыкали к большой застекленной террасе, которая, очевидно, служила и столовой и гостиной. Посредине, по русскому обычаю, стоял огромный круглый колченогий стол, накрытый человек на двенадцать, не меньше. Стулья были просто неописуемы, среди них не было и двух парных. Семейство Горячева состояло главным образом из множества невзрачных пожилых женщин - кузин, сестер, племянниц, которые появлялись одна за другой и застенчиво знакомились с гостями. Был еще какой-то внучатый племянник, но он ушел с сыном ловить рыбу. В этой обстановке можно было бы чувствовать себя уютно, по-домашнему, как в старом бесформенном халате, но Ник просто задыхался. Он так мечтал, что проведет день совершенно иначе!
Ему хотелось побыть на солнце, погулять по этим чудесным местам вместе с Валей, но внешние приличия связывали его по рукам и ногам. Куда бы он ни взглянул, всюду царил беспорядок. В углу террасы стоял ветхий деревянный стол, на котором были кучей навалены принадлежности для подводного плавания - акваланги, ласты, русские и итальянские, и тут же мячи и ракетки для бадминтона, теннисные ракетки в прессах. Горячев, не прерывая разговора и тяжело отдуваясь, запустил руку в эту кучу, выудил ракетку для пинг-понга и стал обмахиваться ею, пока одна из старушек не сунула ему в руки принесенный откуда-то пальмовый веер.
Разговор, совершенно не касавшийся физики, продолжался и во время обильного обеда, который начался с икры, осетрины, ветчины, копченой колбасы, овощного салата, селедки и маринованных грибов, а за всем этим, когда Ник был уже сыт, что и сам стал отдуваться не хуже Горячева, последовала окрошка со сметаной, форель и жареные куропатки.
Уже больше двух часов они сидели за столом, жевали и вяло перебрасывались фразами. Ник совсем изнемогал. Двигаться, двигаться или он умрет! Валя заметила, что ему не по себе, но сочувственно показала знаком, что ничего не может поделать. Наконец сам Горячев пришел ему на выручку. Он сжал руки, без слов прося прощения, потом обезоруживающим жестом приложил их к щекам, точно сознавая, как велика его вина.
- Я забыл, забыл! - воскликнул он. - Ведь вы, американцы, сидите за столом, лишь пока прожуете еду, а потом сейчас же вскакиваете! Прошу вас, Валечка, душенька... - Он позволил Вале побыть дамой, только пока целовал ей руку, после чего сразу низвел ее на положение ребенка. - Поведите нашего дорогого гостя на воздух. После прогулки он сможет есть с нами сладкое.
Ник и Валя прошли через лужайку на дорогу и дошли до теннисного корта, где маленький седой крепыш в белом свитере, белых теннисных шортах, носках и туфлях на резиновой подошве - Ник узнал в нем приезжего польского математика - играл с девушкой лет двадцати в белой юбке в складку и с обручем на длинных темных волосах. Ник сел на скамейку и глядел на них, его разморило от жаркого солнца, еды и мягкого воздуха. Два мальчика, привязав к поясу зеленые ласты, бок о бок медленно катили на велосипедах по дороге. Возле корта остановился новенький серый с голубым "Москвич", сидевшая за рулем молодая женщина поглядела на играющих, потом громко объявила, что едет в Звенигород - не надо ли кому чего-нибудь купить в магазинах? Молодая пара, сидевшая на соседней скамейке, лениво помахала ей, и "Москвич" уехал. Все это было так знакомо и так похоже на сотни мест, которые он знал у себя на родине. Он и без всяких объяснений понимал, что, несмотря на соблюдение внешнего этикета и взаимную любезность, в здешнем обществе должен быть свой привилегированный круг старая гвардия; должны быть бунтующие против старой гвардии пришельцы извне, которые тоже образовали свой тесный кружок против новичков со стажем не выше пяти лет. Здесь все знали друг друга, и каждому было известно все о других. Это чувствовалось в том, как гуляли по аллеям, как здоровались друг с другом, это чувствовалось в самой дремотности теплого воскресного дня.
Чтобы сильнее почувствовать, где он. Ник закрыл глаза, подставив лицо солнцу, и погрузился в звуки воскресного тенниса "по-русски", прислушиваясь к мягкому туканью мяча, летающего от ракетки на землю и опять к ракетке, к глухому топоту мужчины и легкому бегу девушки, к еле слышной, словно рождающейся в воздухе музыке невидимых радиоприемников и патефонов - слева доносилось "Воспоминание" Листа, позади Этель Уотерс пела "Бурную погоду", а справа звучал венский вальс, - к возгласам "Хорош!" на теннисном корте, к счету очков по-русски: ноль, пятнадцать, тридцать, сорок, - к протяжному "Бо-ольше!", которое заменяло английское "Your add".
Даже междометия и те звучали по-русски: вместо американского "Oh", произносимого горлом, с придыханием, слышалось "Ой!" - и когда это "Ой!" произносится должным образом, оно идет откуда-то из глубины, из самого сердца. Казалось, "Ой!" имело множество значений, так же, как и русское "Пожалуйста", которое реже всего соответствует английскому "Please".
- Я очень рада, что мы поехали, - услышал он негромкий Валин голос и открыл глаза. - Старик так доволен! Можете вы себе представить, он учился работать у Резерфорда, потом работал с Кюри - это еще до тысяча девятьсот четырнадцатого года, - а потом оставил их всех и вернулся к нам... - Она говорил "у нас", "к нам", "наше" так, словно охватить одним коротким словом более двухсот миллионов человек было для нее так же легко, как и дышать. - Он приехал в самый трудный период гражданской войны и с тех пор всегда оставался с нами, и, если нужно было поднять голос, он никогда не отделывался молчанием, чего бы это ему не стоило, а стоило это ему в трудные времена очень много. Такой деликатный, мягкий человек - и вдруг столько мужества! Нет, я очень рада, что мы приехали.
- Я тоже, - сказал наконец Ник.
- И я рада, что Митя сказал ему, будто вы очень хотели его видеть. Вы не должны сердиться за это на Митю. Он был студентом Горячева и с него брал пример, когда с его женой случилось несчастье. - Ник повернул голову и взглянул на нее. - По-моему, - продолжала Валя, прижав руку с растопыренными пальцами к шее и этим как бы подчеркивая, что имеет в виду только себя. Когда она говорила "по-моему", это означало, что речь идет о чем-то глубоко личном. С одинаковой легкостью она то отделяла себя от всех, то как бы отождествляла с двумястами миллионами людей. - По-моему, повторяла она, - самое огромное дело в своей жизни Митя совершил не в научных лабораториях, а в маленькой комнатке, за столом, где он холодной ночью писал письма женщине, сидящей в тюрьме. Он никогда не рассказывал мне об этом, но я себе так это представляю. Он знает, писал он, что она ни в чем не виновата. Он писал, что никогда не перестанет отстаивать ее невиновность. И писал, что теперь она должна считать себя его женой, а он будет ждать, пока ее освободят.
- И он ждал?
- Ждал. Он не переставал писать ей, хотя, наверное, очень боялся. Ведь за эти письма его тоже могли арестовать. Но все время он не прекращал работу и все-таки верил в будущее. А когда она вернулась, Горячев дал Мите свою машину, чтобы встретить ее, потому что Митя хотел сейчас же зарегистрировать их брак. Я тогда была еще девочкой, но все знали эту историю, и я считала его героем.
Ник помолчал. Он впервые почувствовал в Гончарове не ученого, а просто человека и гордился им по-человечески, но его уколол оттенок той же гордости в голосе Вали, поэтому он не удержался, чтобы спросить:
- Почему же тогда он не хочет, чтобы вы со мной встречались?
- А почему вдруг такой вопрос?
- Потому что я чувствую, что вы с ним говорили об этом.
Валя посмотрела на него молча, но молчала она потому, что про себя тщательно подбирала слова, чтобы выразить свою мысль.
- Я интересую его как член руководимой им группы, - сказала она наконец. - Не как женщина.
- И только? Вы в этом уверены?
Валя чуть улыбнулась.
- Вы напрасно думаете, что это пустяки. Быть может, это важнее всего другого.
- Правда? Понимаете, ведь если вы интересуете его как женщина, если ему действительно неприятно, что мы встречаемся... то зачем же причинять ему боль? - Он сказал это очень неохотно, но ведь в мире и без того много страданий, и стоит ли наносить раны намеренно? - Ответьте мне прямо, добавил он.
- Я уже ответила, - сказала Валя, слегка покраснев.
- Тогда скажите, что вы с ним говорили о наших с вами встречах?
Валя вздохнула.
- Ох, не надо!..
- Нет, - заупрямился он. - Раз это касается меня, я хочу знать.
- Да ведь это и так ясно, - беспомощно сказала она.
- Мне не ясно.
- Ну хорошо, как бы вы отнеслись к тому, что американская девушка, работающая у вас в лаборатории, и девушка серьезная, начинает встречаться с иностранцем... не обязательно с советским человеком, но вообще с иностранцем?
Ник смотрел на нее с удивлением.
- Вам было бы все равно? - спросила она.
Ник даже не знал, что ответить. Он просто покачал головой, не сводя с нее взгляда.
- Она может делать все, что ей угодно, - сказал он. - Иностранец или нет - какое это имеет значение? У нас большинство людей выходцы из других стран, либо иностранцы по происхождению. Кроме индейцев. Да и тех мы считаем выходцами из Азии.
- Видите ли, - сказала Валя тоже упрямо, хотя и с улыбкой, - у нас на это смотрят иначе. Вероятно, мы гораздо сплоченнее, чем вы. Если наша девушка увлечется иностранцем и отношения у них настолько серьезны, что они намерены пожениться, тогда... быть может... это ничего, но друзья девушки должны наверняка знать, что это - серьезно. Если, наоборот, они просто дружат, встречаются от случая к случаю, разговаривают - тогда тоже ничего, хотя и несколько хуже: ведь всегда найдутся люди, которые будут думать, что это больше, чем дружба.
- А если и так? - беспомощно спросил он.
Валя вздохнула.
- Вы, наверное, уже заметили, что нам свойственна сплоченность. Иногда она проявляется даже чересчур сильно, но что поделать - мы такие. Русские мужчины не испытывают радости при виде русской девушки - серьезной девушки, конечно, - с иностранцем. Они просто не могут этого переварить. Им обидно. Уж не знаю, что это - чувство ответственности или собственности. Впрочем, сами они не видят особого греха в том, чтобы поухаживать за иностранками. Но я же говорю, ничего не поделаешь, мы такие. Да и не только мы, русские. Я думаю, почти везде это так.
- Значит, вот это и беспокоит Гончарова? - медленно спросил Ник, не вполне веря ей.