– Молчи же!..
– А что – рот заткнёте?! Бить станете?! Хороши вы – скованного бить; а вот кабы в лесу повстречались…
– Молю! Молю! Не надо! – Оля с такой мукой взмолилась, что, казалось – сейчас падёт в обморок.
Охранники, чувствовали в её присутствии себя и грубыми и несведущими; хотелось хоть как–то загладить эту, невольно причиненную ей боль, и они действительно начали рассказывать о своей жизни. Оказывается – это было два брата; звали их Никита и Пахом… ну, и в общем – рассказали они самую обычную житейскую историю; как росли, как по лесу бегали, играли (с Дубградских окраин они были родом); какие у них хорошие, трудолюбивые были мать и отец. Рассказывая о своих родителях, братья расчувствовались… Они знали, что и дед их и прадед – все служили в дружинах, а потому, им казалось, что и их судьба предрешена, и были они рады этой предрешённости. Действительно: как исполнилось им двадцать лет, так, уже обученные владением клинком, копьём, а также кулачному бою на родимом дворе, они, сдав экзамены (на которых, помимо прочего, выявлялись и их умственные навыки) – братья получили новые красные кафтаны, и зажили той жизнью, которой жило в то время большая часть государевых воинов. Против ожиданий, жизнь эта не была насыщена какими–либо героическими свершениями, но напротив – текла размерено, хоть и не сказать, что скучно. Доводилось им и дозор на стенах нести, доводилось и именитых гостей иноземных по тракту сопровождать, от разбойников уберегать. Бывали они и в Белом граде, и самого нынешнего государя, Романа–темноокого видели…
До недавних пор и Никита и Пахом рвались в экспедицию, которую учинял один знатный и начитанный житель Белого града; корабельная эта экспедиция должна была сойти вниз по Ологе и дальше, через Тёплое море выплыть в Великий океан, искать острова, которые назывались Радужными, и которые ни раз уже наблюдали купцы, снесённые бурями далеко к востоку (однако же из–за окружающих эти острова сильных течений подплыть к ним так никто и не смог). Государь Роман одобрял эту экспедицию, и выделял к кораблю того горожанина ещё два лучших судна из военного флота; помимо моряков, на всякий случай собирали и воинов, но таких воинов, которые прошли бы весьма трудные экзамены – требовалось далеко не поверхностное знание многих наук, причём особое внимание уделялось географии. Никита и Пахом тщательно к этим испытаниям готовились, уже чувствовали в себе силы достаточные, но тут…
Когда дошли до этого места, голоса братьев притихли, а глаза залучились тёплым, даже и нежным светом – оказывается то чувство, о котором они словно бы и позабыли во всех этих своих военных восторгах, но которое столь естественно для каждого человека – полностью их захватило. Любовь!
Увлечённо, и часто перебивая друг друга, вот что поведали они об этом действительно достойном внимания знакомстве:
– …То было в весеннюю пору. Апрель так и дышал теплом и светом, и мы скакали по поручению в одну деревеньку, как раз по этому тракту… Так благодатно, птицы поют!.. Как вспомнишь, так даже и изумительно становится, что сейчас не весна, что буря так воет… Но вот слышим: кричат – девичьи голоса кричат, на помощь зовут… И, поверьте ли – сразу тут и почувствовали; что они – суженные наши… Тут и геройство нас захватило!.. Да–да – как вылетели из–за поворота, да как увидели, что целая дюжина разбойников у крестьянской телеги хозяйничает, так и понеслись на них…
– Как же, как же – помню! – недобро усмехнулся Свист. – Из той дюжины только трое и уцелели – примчались в наш лагерь, все взмыленные, окровавленные. Всех вы, нелюди, побили, а за что спрашивается? Мы бы у крестьян много взяли?.. Да молочка да маслица на блины потребовалось – а вы, герои – девятерых человек порешили…
– Может, ваши разбойники герои?! – вскинулся на него один из братьев. – Они то дедушку старого связали, в телеге оставили, а сестёр Володу да Тиславу уж в кусты волокли…
Конечно, замечание Свиста пришлось некстати. Ведь, начав рассказывать с таким светлым чувством, они и схватке намеревались рассказать как о подвиге любовью вдохновлённым…
На несколько мгновений вновь воцарилась тишина, а потом вскинул Свист голову, да и воскликнул громко:
– Ну а расскажите–ка что–нибудь такое, чтобы вас жалко стало, а?!..
Братья переглянулись, один спросил:
– На что тебе?..
– А сам не знаю!.. Больно мне, и всё тут!
– Так на что тебе? – ещё раз спросили братья.
– Да так…
Этот простой ответ Свиста прозвучал особенно зловеще, потому что в это самое мгновенье на повозку накатился особенно сильный вал бури, и повозка передёрнулась, затрещала, и, казалось – сейчас развалится, и унесёт их могучая стихия. Вот повозка резко дёрнулась, остановилась – охранники вскочили, кулаками забили к ямщику – едва прорвался его крик:
– Снежный завал на тракте, сейчас ваши конные расчищают…
Тревога не только не проходила, но возрастала с каждым мгновеньем. Братья–охранники почувствовали, что ни Свист в их власти, но они, хоть и с клинками наголо, хоть и закован разбойник – они в полной его власти – и страстно, ради того, чтобы выжить, захотелось им поведать, что–нибудь жалостливое, чтобы сердце его растрогать. И вот наперебой поведали сначала о том, как осенью подобрали голодного щенка, выходили, разным собачьим премудростям выучили; потом – о ястребёнке, которого прошлым летом на загородском поле нашли, крыло у него было сломано – тоже выходили, приручили. И эти звери с нетерпением, волнуясь (ведь такая то буря!), выжидали своих хозяев дома. Поведали ещё и о том, как высаживали у городских стен деревья – яблони, вишни – перешли было на следующую историю, но тут прервал их Свист:
– Зачем же сажали?
– Так вырастут – плоды принесут. Будут два сада: один яблоневый, другой – вишнёвый; там то наши дети порезвятся!.. Да и не только они – всем людям радость – разве ж плохо это?..
Свист задумался, а потом, проговорил вполголоса:
– Вот тут то и затронули вы моё сердце… Так и ужалили, ведь я тоже сад сажал; ведь тоже как и вы мечтал…
– А ещё расскажем…
– Нет, нет – ничего больше не надо мне рассказывать. Достаточно, достаточно уже… Н–да… Зачем же я расспрашивать вас стал?.. Вот дурак то, вот дурак… – он опустил голову, и вдруг резко вскинулся на Олю, прохрипел сквозь сжатые зубы. – Вот, быть может, ты мне поведаешь?.. – тут же оборвался, и с ещё большей мукою проскрежетал сквозь плотно сжатые зубы. – Так ведь не ведаешь ничего!.. Но помоги, помоги мне девушка!.. Как мне жить дальше – того не ведаю…
Разбойник опустил голову, зазвеневши цепями, поднял руки, ухватился за затылок, застонал – Оля – такая усталая, измученная Оля вскочила, и, бросилась было к нему, но он вновь вскинул голову, и глянул на неё таким жутким, мученическим взором, что девушка остановилась, а разбойник взвился уж в мольбе:
– Ты из–за меня не мучайся!.. Слышишь – не мучайся!.. Я дальше уж молчать буду – наедине с мыслями своими останусь…
– Ну а что ж – историю жизни твоей не доведётся нам услышать? – пытаясь скрыть дрожь в голосе, спросил один из братьев–охранников.
– А на что вам она? – горестно вскрикнул Свист. – Вы лучше о жизни своей подумайте. Да, да – ради чего жили подумайте! Хоть мысленно, а попросите прощенья у всех тех, кого волей иль неволей, случайно иль намеренно доводилось вам обижать, или убивать…
– Мы–то вот, что… – начал один из братьев, но не договорил – голос дрожал, голос был слабым.
В этом ставшим таким тесном помещении, которое окружала бездна леденистого мрака – мысль о неминуемой смерти и давила и сжимала…
Ярослав всё прислушивался к этому разговору, всё мрачнел, и наконец, обратился к Алёше:
– Раковину дай – по морю уж соскучился.
Алёша достал из кармана, протянул Ярославу раковину, и тут же из того же кармана выпал уже и позабытый, вышитый Олей платок, на котором было отображено родимое круглое озеро, березки белоствольные над ним склонившиеся – платок упал на пол, но Алёша тут же склонился над ним, подхватил, бережно расправил – и тут вновь скривился, зубами заскрежетал от таких разных, поразивших его сердце чувств. Медальон наполнял холодной злобой, и тут же такая жалость, такая жажда к этому, родимому проснулась, в сердце впилась…
– Оля, сейчас ухожу…
– Да… – она положила ему руку на лоб…
И вот Алеша разлегся на лавке. Он падал вниз и издали слышал Её голос:
– …Я не оставлю тебя… Я буду здесь, буду согревать тебя….
* * *
«Что это? Как я сюда попал? Что это за стена?» – перед Алешей возвышалась стена метров в двадцать высотой, сложенная из черных каменных глыб. Глыбы эти были совершенно не обработаны и, казалось, просто навалены друг на друга… И все же был кто–то кто создал эту уродливую стену. Алеша оглядывался, силясь вспомнить, как он попал в это место.
Помнил он как бежал не в силах остановиться по склону, как потом споткнулся обо что–то и начал падать… куда падать? Алеша одно точно помнил – никакой такой стены он в прошлый раз не видел. Оглянувшись же назад он был удивлен еще больше: там вздымалась огромная, совершенно гладкая стена. Алеша задрал голову и обнаружил, что не видит теперь черного покрывала, которое висело над Мертвым миром – высоко над его головой просто сгущалась дымка… Взглянув же в сторону Алеша увидел вдали огромную черную гору устрашающей изогнутой формы, гора эта впрочем была так далека, что ее едва было видно за дымкой. Вновь Алеша смотрел на кривую стену: приглядевшись повнимательнее, он увидел черные башенки все кривые и перекошенные как и вся стена: оглядевшись Алеша обнаружил, что справа стена заваливается вовнутрь, слева же – перевесилась вперед и угрожающе нависла, готовая в любой миг рухнуть. Алеше даже показалось, что стена действительно падает… – но нет – все оставалось незыблемо, недвижимо, мертво…
Вот Алеша замер, весь обратившись в слух – услышал как откуда–то с другой стороны стены пришли слабые, едва слышные удары. Алеше показалось, что это били барабаны, много–много барабанов, потом ему еще почудился какой–то рев или просто шум, а потом появился Чунг.
Алеша сразу же набросился на него с расспросами, однако, Чунг был удивлен не меньше Алешиного – он тоже с недоумением поглядывал на перекошенную стену и не мог припомнить, как он оказался в этом месте.
Постояли они так некоторое время, а затем Чунг сказал:
– Что ж, теперь нам решать – либо идти вдоль стены, либо идти в ворота.
– Где ты видишь ворота? – удивился Алеша.
– Так вон же…