Спустя несколько минут они уже стояли под нависшей стеной у темного провала, который Чунг издали принял за ворота. На самом же деле то, что увидели друзья больше походило на подкоп: рядом высились холмики разбитого кем–то черного камня, холмики эти, впрочем, были такими древними, что уже срослись с поверхностью…
– Кто–то потрудился на славу, – проговорил Чунг попытавшись поднять один из отбитых камней – это оказалось ему не под силу, хотя камень с виду был совсем невелик..
– Потрудился на славу тот кто соорудил эту стену, – задумчиво проговорил Алеша который поднял голову и смотрел на черные кривые глыбы таинственным образом скрепленные меж собой.
– Наверное мы скоро с ними познакомимся, – проговорил с Чунг когда шагнул в проем. Алеша поспешил за ним.
В проходе по которому они теперь шли было темно, ни единая капелька света не проникала туда, однако после тьмы на дне болота эта тьма казалась друзьям совсем не такой непроглядной. Их глаза уже привыкли к постоянным потемкам, а потому и во тьме этого, неизвестно кем и когда выбитого в стене прохода, они довольно быстро смогли различать и низкий потолок, и пол покрытый острыми обломками, и стены, которые то сужались так, что один едва мог протиснуться то расходились так что и трое могли бы пройти в ряд.
Друзья разговаривали – разговаривали без умолку, с тем что бы хоть как–нибудь разбить царящее вокруг гнетущее напряженье, что бы хоть как то заглушить страх и те таинственные, далекие удары – словно много–много барабанов били разом.
– Что ты помнишь последнее перед тем как оказался в этом месте? – спрашивал Алеша.
– Помню, бежали мы, и не мог я остановиться, потом споткнулся обо что–то и полетел вниз. Все.
– Выходит, мы вместе упали. Ну и разбудили нас значит с тобой в одно и тоже время пока мы падали?… Нет – что–то здесь не так… Чунг, расскажи – в том мире, кто помогает тебе?.. Ведь и твоё сердце разрывает медальон, да?..
– Конечно, конечно расскажу. – с готовностью подхватил Чунг, и даже, кажется удивился, что прежде Алёша его не спрашивал, а он не догадывался рассказать.
И вот Чунг начал рассказывать – рассказывал он так увлечённо, с таким сильным, светлым чувством, что окружающие мрачные стены, как бы отступили, были уже не властны остановить ребят. Как уже говорилось, Чунг отправился в дорогу вместе со своими родителями – три дня назад они оставили родное племя, родные вигвамы, и всё это время скакали на конях на север.
– Должно быть, уже далеко вперёд нашего ускакали! – с некоторой завистью прервал тут его Алёша.
– Да нет, не думаю… – рассудительно отвечал Чунг. – Мне кажется – мы изначально жили в землях гораздо более южных, нежели ваши…
И он продолжил рассказывать, как часами неслись они по бескрайним луговым раздольям, обгоняя стада буйволов и вольных лошадей; у западного горизонта высились горы, и то тут то там подымались среди трав то рощицы, то одинокие древа исполины; над всем этим степенно плыли величественные облака, а среди них – орлы, весь тот простор зрящие. И так ярко эти образы перед Алёшей пронеслись, что он полюбил родину Чунга, и решил, что когда–нибудь и взглянет на неё, пройдётся, тепло от неё исходящее почувствует. Ну а Чунг продолжал – оказывается, когда они останавливались на ночлег – отец его, доставал чудесный талисман, данным им в дорогу шаманом племени – талисман этот изображал трёхглавое божество – каждую из голов требовалось вымазать особой мазью, а затем – уложить его на угли; тогда над божеством подымалось, густело, полнилось причудливыми, многообразными фигурами некое облако; обвивало всех сидящих, но большей частью перекатывалось всё–таки на Чунга. То не были те злые, дурманящие духи, которые врывались в сознание курильщиков некоторых трав. Нет – то были добрейшие божества, которые витали над миром живым, и иногда приходили во сны младенцев, дабы усладить их, избавить от всяких горестей. Они не могли наполнить мир Чунга своими сладостными, светлыми виденьями – ведь такого мира больше не было; однако, в первый же день пути они подхватили его душу, и понесли выше наполненных серебристым сиянием звёзд облачков; подняли его так высоко, что в той великой чёрной пустоте, где нет ни воздуха, ни жизни, где веет что–то незримое, чуждое всем земным страстям, и где на фоне бессчётным звёздных россыпей, нисколько не оттеняя их златится могучее Солнце, где Луна предстаёт во всей своей печальной, одинокой высоте – поднявши его в эту высь те добрейшие божества спрашивали: не хочет ли он летать здесь с ними всю ночь – великое множество тайн обещали они ему открыть – дух Чунга отвечал, что – нет – не хочет, что чувствует, что должен идти и в Мёртвом мире, и не только потому, что иначе и дорога в этом мире окажется тщетной, но и потому, что там ждёт его друг. И всё же он благодарил этих божеств за то, что они были рядом, за их светлые голоса, за величественные виды космоса – они печально вздыхали, и отпускали его дух, и падал этот дух в бездонную, тёмную бездну, где встречался со своим другом…
– А моё добрейшее божество – это Оля. – мечтательно улыбнулся Алёша.
– Что же это за божество «Оля», как он выглядит?..
– Не он, а «она»… – улыбнулся Алёша. – …Как я могу рассказать тебе?.. Как я могу тебе рассказать достойно?.. Если бы я был лучшим поэтом–певцом и тогда не решился бы… Нет, Чунг – я не нахожу достойных слов… Может и нет вовсе таких слов…
Барабанная дробь постоянно прорывалась спереди, но была едва слышной, но вот хлестнула вдруг в полную силу, так что даже и стены вздрогнули; одновременно с этим донёсся и хор голосов – который размеренно, с удручающим однообразием, уныло всё повторял и повторял что–то – в несколько мгновений опротивело это однообразие, и ещё – стало жалко тех, кто пребывал в таком унылом существовании.
И Алёша и Чунг шаг за шагом продвигались всё вперёд и вперёд, и знали они, что там, впереди ждёт их какое–то мрачнейшее испытание, однако же старались не думать об этом – хоть ещё сколько то пробыть среди тех светлых образов, которые плели их воспоминания.
– Вот знаешь ли. – с пылом говорил Алёша. – Вот я сейчас здесь иду с тобою, говорю, а её рука на моём лбу – греет меня. Знаешь – я даже чувствую это тепло, и даже образ её пред собою вижу!.. Вот – сейчас склонилась надо мной…
Он чуть прикрыл глаза, и на губах его отразилась светлая, счастливая улыбка.
В это время откуда–то спереди прорезался жуткий, мученический вопль, однако ни Алёша, ни Чунг не обратили на этот вопль никакого внимания – они были заворожены этими волнующими мгновеньями, когда так переплетались два мира – Алёшин лик пылал – юноша был подобен и вдохновлённому божеству, и терзаемому адом демону. Он вытягивался куда–то в пустоту, но явно видел и чувствовал за этой пустоте дорогие ему образы.
– Оля, ведь всё будет хорошо!.. Не рви, не рви так моё сердце!.. Неужели же ты предчувствуешь что–то мрачное, что ты погибнешь, Оленька?!.. Ведь не может же быть такого – нет, нет!!!
И тут он резко замер и согнулся, потому что сейчас в мгновенья запредельного откровения, почувствовал тоже, что и Оля – что ей, в весенний ласковый день и на весне жизни своей суждено найти вечный приют в земле родной и под белою берёзой.
Проход тем временем повел вниз и сделался совсем узким. Барабанная дробь и беспорядочные вопли ещё возросли, и вмещали в себя столько однообразного, должно быть уже давным–давно тянущегося унынья, что он и не умещался в этом проходе, и прямо–таки распирал его стены, и должно быть от того они покрыты были трещинами из которых нестерпимыми, оглушающими волнами накатывался смрад. С каждым шагом усиливалась какая–то невнятная, но полнящая воздух жуть, которая вступала в схватку с чувствами друзей.
Чунг вынул длинный охотничий кинжал и несколько раз извилисто и стремительно рассёк им воздух.
– Я поползу первым. – проговорил Алёша, и выхватил из рук друга кинжал. – …Это потому, что я сейчас с Ольгой пообщался, потому что силы великие в себе чувствую… Ну всё – не время на разговоры – мне так кажется, скоро меня уж возвратят. Там у нас такое… Да, впрочем – не время рассказывать; пошли скорее…
И вот они пошли – впереди Алёша, позади – Чунг. Вначале друзья ещё держались за руки, однако ж потом проход стал ещё и сужаться, и пришлось разжать эти объятия, ползти друг за другом на карачках. Проход продолжал сужаться, и как ни клонился Алёша к полу, всё же неровный потолок бил его и по затылку, и спину расцарапывал, каждое новое движенье вперёд приносило новый удар, и уже трещала, гудела голова.
– Говорил же тебе… – хрипел Алёша. – …Тут весь расшибёшься… И кто это прорубал… Как можно было прорубить и пролезть в такой узкий проход… Карлики что ли какие–то… Эй, Чунг! Чунг, ты там ещё?!..
Быть может – и был какой–то ответ, однако же за теми заунывными стенаниями, которые прорывались спереди, совсем не слышал Алёша этого ответа. Тут как шилом голову пронзило: «Чунга уже нет! Поглотила его одна из тех многочисленных трещин, мимо которой проползали!» – и тут же, наполняя паникой, вместе со встречным током тяжкого, смрадного воздуха, понеслись один за другим кошмарные образы грядущего: проползёт он ещё немного, и там проход сузиться настолько, что он застрянет, да так и будет лежать среди этих, давящих отчаяньем стен; одинокий, среди мрачнейших образов он будет постепенно сходить с ума, и в конце концов – станет грызть эти камни, хохотать безумно, а потом и к хору заунывному присоединиться, и будет скрежетать, надрываться вместе с этим хором века, века – всё это в одно мгновенье пронеслось в стонущем его сознании, и вот Алёша попытался вывернуть голову, назад взглянуть – слишком узок был проход, ничего он не увидел, и только очень сильно ударился об очередной каменный выступ. удар был настолько силён, что в первое мгновенье ему даже показалось, что расколот череп – ещё сильнее хлестнуло отчаянье – страстно жаждалось жить, бороться, любить – он чувствовал, что по голове течёт кровь; вот липкая струйка и по лицу побежала, в глаза попала, ещё больше затемнила мир; хотел дотронуться до раны руками, но не мог их так выгнуть, и вообще – всё тело затекло, отдавало болью; почти уже не слушалось его:
– Надо прорываться вперёд, вперёд, вперёд… – несколько раз, словно заклятье повторил он. – …Если бы Чунг полз сзади, так уже давно дотронулся бы до моей ноги – но, может его разбудили… Да – наверняка его разбудили… Что ж оставаться здесь, ждать?! Нет – тело ведь заледенеет; он поймёт – как вернётся, поползёт следом… Что же с головой – почему так гудит?.. Трещит… Эти круги перед глазами?! Всё темнеет, темнеет – неужто пробит череп?!.. Нет же, нет!.. Вперёд! Вперёд! Жить – бороться!..
Он сделал ещё несколько рывков вперёд, и это были судорожные, нерасчётливые рывки, от которых он получил ещё несколько сильнейших ударов. Голова трещала, перед глазами в бездну закручивались ревущие воронки; обильно стекающая по лицу кровь казалось прожигающей лавой. Но вот Алёша разом остановился – ещё раз ударился, но даже и не заметил этого: перед ним темнел скелет – кровоточащие, раскалённые молоты, набаты, тараны забились в голове: «Вот и с тобою тоже самое станется! Это ж твой предшественник, тоже здесь полз, к тем вратам великим прорывался… Вот и ты – ещё несколько движений, и точно также здесь застрянешь!.. А сколько он пролежал здесь, продёргался, проорал, прежде чем обратиться в этот скелет?!..» – и тут же, вторя этому отчаянью, нахлынул ледяной ветер, сжал, до костей проморозил – Алёша знал, что – это Снежная колдунья, и чувствовал себя таким ничтожным, измождённым, она бурей в его голове носилась: «Сдавайся!.. Поворачивай пока не поздно!.. Неужели ты не понял – борьбы тщетна, ты обречён!» – тут одновременно вспомнился купец с Дубградского базара, тот самый, который точно Кощей чах над своими пирогами, вспомнился и рассказ о сыне Дубрава – представилось, что и он станет таким же подлецом, и он вскрикнул:
– Нет – никогда!.. Я расту, слышишь ты?! Расту!.. И я встану вровень с теми воротами, и я распахну их! Я сильнее тебя! Слышишь – я безмерно сильнее тебя, жалкая ты колдунья! Мне известно чувство Любви! Я Человек!..
После этого, Алёша сделал ещё несколько сильнейших рывков вперёд – опять ударился головой, опять треск, звон. кровь заливающая лицо – всё это уже было не значимо; главное вперёд – расти, расти! И вот Алёша врезался в скелет – скелет оказался таким древним, таким хрупким, что сразу же обратился в прах – он уже совсем ничего не видел, перед глазами перемешивалась круговерть из обрывков мрака…
Неожиданно он почувствовал, что головой прорвался в какое–то обширное помещение. Только головой и прорвался – плечи же намертво застряли среди стенок. Где–то совсем близко запищали тоненькие–тоненькие, но всё равно заунывные голоса. Алёша, ещё ничего не видя, и кашляя от набившегося костного праха, смог пробормотать:
– Так и знал – карлики этот проход прорубили.
Тут на его щёку плеснулось что–то, и то зловоние к которому он было привык, усилилось настолько, что он стал изгибаться, но не смог проползти ни вперёд, ни назад – застрял намертво, и тяжесть ледяных каменных сводов тисками сдавливала плечи.
Тут на другую щёку ему плеснулось – и зловоние, но уже совершенно иное зловоние ударило Алёшу; ещё раз – теперь прямо в ноздри, Алёша стал отчаянно чихать, и на некоторое время потерял способность что–либо слышать – когда же приступ прошёл – вновь стали проступать тоненькие, унылые голоса, и по интонациям Алёша понял, что обращаются к нему:
– О славный, славный господин!.. Не угодно ли откушать…
И как только к Алёше вернулось зрение, он увидел перед собою блюдо, кое я не стану описывать, дабы не смущать отвратительностью его читателя – скажу только, что Алёшу чуть не вывернуло на изнанку. Шевелящееся это блюдо едва не касалось его лица, и он, стараясь как можно скорее закрывать рот, выкрикнул:
– Нет, нет – я совсем, совсем не голоден!..
Тогда блюдо отодвинулось в сторону, и перед ним предстали несколько человечков, каждый – не больше Алёшиного мизинца. Человечки были в каком–то рванье, личики у всех настолько однообразные – словно восковые слепки, они подобострастно кланялись, и вскрикивали:
– Чем мы удостоились такой чести?! Ведь уже шестьсот битв к нам не сходил такой Большой, как вы…
Алёша не знал, что ответить, а человечки продолжали суетится, вскрикивали:
– Очень жаль, что вы отказались от такого изысканного блюда – ведь на него ушло пять тысяч ничтожнейших!..
– Как же вы мне это блюдо приготовили? Ведь я же только появился? – на самом то деле это Алёшу совершенно не интересовало, и он спросил так – лишь бы только что–то спросить, лишь бы справиться со звоном в голове.
И тут же запищали, складываясь в один, тоненькие эти голосочки:
– Так ведь уже заранее всё предчувствовали… Да, да – заранее! Слышали ваши голоса величественные! Вы же многими голосами можете говорить…
Алёша понял, что имеется в виду Чунг, но ничего не ответил. Наконец он смог вытереть глаза и хорошенько оглядеться: да – действительно его голова прорвалась в довольно обширную пещеру; пол этой пещеры дыбился уродливыми сооружениями – жилищами карликов; в домишках этих не было труб, и из кривых окошек и перекошенных дверок медленно и тяжело выползал густой, смрад. Домишки были рассеяны столь хаотично, и в тоже время – столь плотно друг к другу, что и не понятно было, как карлики не запутываются в этом лабиринте. Видно пришествие Алёше на некоторое время прервало деятельность этого общества, но вот она уже вновь возобновилась – деятельность заключалась в том, что карлики лупцевали друг друга каменными дубинами, или же просто кулаками, били из всех сил – и когда кто–нибудь погибал, то тело его рассыпалось на множество мельчайших, тончайшим писком надрывающихся фигурок, которые тут же сгребали в мешки, и несли сбрасывали в яму, где копошилось огромное множество подобной мелкоты – ямы кипели этой живой, пищащей массой, и иногда оттуда точно волна вырывалась – облепляла какого–нибудь карлика, и иногда побеждала – тогда появлялась новая, вновь собранная фигура. Сквозь это царствие боли метнулся Алёшин взгляд, и вот приметил он, что возле дальней стены – довольно обширное освобождённое от построек место: и видел он, что там сходились в бешеной, беспорядочной рубке две армии, состоящая каждая – по меньшей мере из пяти сотен фигурок. Причём фигуры были более мускулистые чем на улицах, все покрытые шрамами, и Алёша понял, что туда допускаются только такие, которые перебили какое–то определённое число своих сородичей. Многие–многие там разбивались, рассыпались в визжащих былинок, которых тут же сгребали в мешки, волокли к ямам – заворожённый яростью той бойни Алёша всё глядел–глядел, всё не мог оторваться, всё не мог осознать, что – это живые существа так друг друга терзают (ведь никогда прежде Алёше не доводилось видеть убийства). Мелькающие перед лицом мизинчатые фигурки с настойчивой почтительностью продолжали что–то выкрикивать – но Алёша всё глядел – всё погружался в ту ненависть, и уже забыл те строки, которыми его Оля согревало, и леденело, леденело его сердце… И это продолжалось до тех пор пока не раздался гораздо более басистый чем у карликов, но всё равно – очень тонкий для людей голос: