– Оля, подожди, не дай мне заснуть… Ещё кое–что…
И девушка, которая не смела выпустить из рук мирно спящего малыша, подошла, согрела свои тёплым дыханием.
– Что, Алёшенька, что я могу сделать?..
– Оля!.. – продираясь сквозь сковывающие объятия сна, выкрикнул Алёша. – Оленька, я не знаю, что там меня ждёт, ведь… Выслушай меня…
– Да, да, Алешенька – я слушаю. Всё что смогу – всё сделаю для тебя…
– Ты всё–таки должна сшить платочек. Один единственный платочек – я ещё не знаю зачем, но он понадобится мне. Оля – на этом платочке ты должна отобразить звёздное небо.. Молю тебя, Оля!..
– Хорошо, хорошо, миленький – я постараюсь. Мне бы только иголку найти.
Оля говорила ещё какие–то нежные слова, но Алёша её уже не слышал.
* * *
В двух метрах от Алёшиных глаз появилась вся покрытая плавными выступами и впадинами гладкая поверхность, цвет который представлял собой смесь всех оттенков – от светло–серого и до непроницаемо чёрного; тут же и голоса: сотни плотно сплетённых, возбуждённо что–то говорящих голосов нахлынули на него. Поверхность дёрнулась, рванулась на Алёшу, однако юноша так и не столкнулся с нею: сразу с десяток рук подхватили его, поставили на ноги.
Алёша ещё не пришёл в себя, однако же сразу понял – вокруг происходит какое–то неустанное, титаническое движение; и он сразу же начал идти, потому что понял – если хоть на мгновенье задержится: сметёт его эта живая река. Вокруг по–прежнему возбуждённого говорили, восклицали – чьи–то руки дотрагивались до его тела, плеч, головы – щупали, хотели убедиться в его реальности, и, как убеждались – сразу отдёргивались, говорили ещё более возбуждённо; но только слишком много было этих слов, и Алёша ещё не понимал… Наконец огляделся – вокруг десятки одинаковых лиц – те самые фигуры, которые были на голову выше его. Только уже не прежние – не оплавленные восковые слепки; лица хоть и одинаковые, но всё же – резче очерчены черты; во всех хоть и одна, но всё же дума, устремление какое–то. И наконец Алёша разобрал, что они выкрикивали:
– Вернулся!.. Он вернулся!.. Вернулся!..
Он слышал, что крик подхватывают сотни иных голосов, и всё дальше и дальше разноситься он – там уже тысячи, сотни тысяч – словно исполинский, над всем мирозданием нависший вал рокотал там. Алёша уже предчувствовал то, что он увидит, и он кричал, боясь, что его не услышат за этим валом голосов:
– Подымите меня на руки!!!
Его услышали – тут же подхватили, и держали на вытянутых руках: во все стороны, на сколько глаз передвигалась плотная, исполинская река из несчётного множества людей – они шли плотно – и все одинаковые, и все рокотали в тёмном, морозящем воздухе это нескончаемое: «Он Вернулся!.. Вернулся!.. Он Вернулся!..» И, когда его подняли, то все, кто шёл позади или сбоку – все обернулись к нему, многие руки протянули, но никто однако ж не сбился с шага – это двигался один человек. Алёша продолжал оглядываться, и вскоре приметил, что из мрака выступает исполинский, но всё же покорно прильнувший к основной поверхности, слившийся с нею горный хребет, и понял Алёша, что это – оплавленное рёбро, которое пало и… Нет – несмотря на свою величину, оно не перегородило дорогу – вскоре Алёша приметил, что на хребте этом происходит беспрерывное мельчайшее движение – бессчётное множество человечков подходило, карабкалось, пропадало за гребнем. А вокруг всё кричали, славили его – в голосах чувствовалось искреннее счастье. Так продолжалось некоторое время, в течении которого ничего не изменилось; а из–за размеренности всеобщего движения даже стало казаться, что они стоят на месте. Наконец это стало невыносимым – Алёше подумалось, что эдак его могут нести да славить долгое–долгое время, много ночей – будут всё также кричать славить; и будет он ползти в этом скелете, тогда как должен как можно скорее прорываться к воротам, за которыми златился мир его снов. И он закричал:
– Расскажите, что здесь было без меня!..
Десятки окружающих его глоток поведали одну и ту же историю, одними и теми же словами:
– …И поняли мы, что есть истина, которую можно достичь, только придя к величайшему, который в черепе!.. Мы разрушили мрачное таинство «Великой ночи»; наши толпы вырвались сюда, на волю! Мы выросли без великой ночи! Но хлынули раскалённые потоки, настала великая боль, великая погибель!..
Алёшу так и подмывало сказать, что – это именно по неразумному повелению «Величайшего» обрушили на них эти потоки, однако всё–таки сдержался, и продолжал слушать:
– …Бессчётное множество потеряли свои тела, но тут же, окрылённые ещё большей жаждой перемен возродились в ямах, в виде ничтожнейших. Снова бросились, снова перерождались и снова гибли, сожжённые. Так продолжалось несколько раз, и наконец, после великой тряски (Алёша понял, что – это рёбра одно за другим падали) – наконец–то жар спал. Тогда оказалось, что проходы наверх заполнены затвердевшим веществом – долго пробивали, и наконец – высвободились!.. И теперь идём!..
– Хорошо – только сколько ж идти то можно?
– Мы не знаем усталости…
– Зато мне каждая минута дорога! Я должен как можно скорее оказаться возле черепа…
И вновь грянули голоса:
– Да, да – конечно. Ведь именно вам, Высочайшему Гостю, доведётся говорить с Высочайшим.
И тогда началось стремительное, и всё возрастающее движение вперёд. Сначала Алёша даже и не понял, что происходит – и потом уж приметил; руки идущих подхватывали его и передавали всё вперёд – действовали они настолько слаженно, что скорость становилась невероятной – ведь идущие впереди даже и не оглядывались, но выставляли назад руки, подхватывали Алёшу – стремительный рывок, и вот уже следующие, ничем не отличные от предыдущих руки, проделывают тоже самое. Уже ветер бил в лицо, отчаянно трепал волосы, а скорость всё нарастала; костный хребет, который вначале казалось навеки застыл над горизонтом теперь всё нарастал, и вот уже пала от него густая тень, так что едва можно было различить этот единый, но бесконечно размноженный лик. Вот началось плавно–стремительное движение вверх, и Алёша увидел, что на всей протяжности хребта были вырублены аккуратные ступени – конечно – это требовало титанических усилий, но юноша не стал спрашивать, как это им удалось в столь краткие сроки – иное волновало его теперь – Чунг!.. И вот он стал кричать – не видели ли они иного, непохожего на них человека – даже более не похожего, чем он, Алёша, ведь у Чунга была красная, почти тёмная кожа. Его несли с такой скоростью, что окончание одного слова, звучало в десятках метрах от его начала – и всё же, так как это было одно существо – вопрос был понят; и сотни стремительно отлетающих назад голосов сообщали, что Чунга пожалуй и видели, да только не точно… Если и появился он, то в самое лихорадочное время, когда сверху продолжали ниспадать потоки расплавленных костей, и бессчётное множество гибло, чтобы тут же возродиться в ямах. Да – смутно припоминали, что в дыму, в чаду была некая незнакомая фигура, но – если и была, то затем изгорела в лавовых потоках…
Надо ли говорить, что эти слова причинили Алёше новое и сильнейшее волнение… Он лихорадочно продолжал оглядываться по сторонам; мелькали в потёмках однообразные лица, и… вот показалось ему будто Чунг промелькнул, он вскрикнул, вытянул туда руку, но это место оказалось в десятках метрах позади. Вот ещё раз мелькнул знакомый лик, ещё, ещё – а может и не Чунг вовсе был…
Его несло вверх, и ветер был так силён, что Алёше казалось, что сейчас вот подхватит его и унесёт; будет он как пылинка в Мёртвом мире витать. Он взглянул вниз – там огромная, живая, подымающаяся пропасть… И вновь представились просторы Мёртвого мира – понял, что без Чунга не сможет их пройти, так же как и в том, в Живом мире, не сможет обойтись без Оли. Вновь стал расспрашивать, но не добился ничего нового…
Вот и верхняя кромка – вот осталась позади – открылся многовёрстый простор, который, как и ожидал Алёша, весь пребывал в движении, и на огромном расстоянии, которое в отчаянье повергало, которое, казалось, и за многие месяцы не удастся преодолеть – там, почти сливаясь со мраком, виделась такая же, припавшая к земле костяная гряда. И тогда закричал Алёша:
– Слишком медленно!.. Быстрее! Быстрее!..
И он понесся вниз со склона с такой скоростью, с какой бы падал – а его ведь перехватывали, передавали в каждое краткое мгновенье сотни рук – причём держали плотно, а то бы действительно встречное ветрило подхватило и унесло бы его как пылинку. Вот окончание склона, но там скорость не только не замедлилось, но и возросла – не мыслимо было, чтобы руки, хоть сколь угодно слаженные, могли передавать его с такой скоростью – однако ж это происходило – он уже не мог разглядеть лиц, они слились в единое, стремительно отлетающее назад плато из восковой плоти – за пару минут он преодолел многие–многие вёрсты, взмыл на следующий хребет – увидел ещё одно долину, над ней понёсся, и тут понял, что не может дышать – слишком силён был напор воздуха – ветер бил плотнейшей, гранитной стеною, и, если бы Алёша не пригнулся – никакие руки бы не спасли – он был бы разодран в клочья. Он хотел крикнуть, что задыхается, но даже и этого не мог – вместе с ветровым напором, слова вбивались обратно в глотку… В глазах темнело, судорога сводила тело; в отчаянии он попытался высвободиться, однако ж руки накрепко его держали; последнее что видел – лицо Чунга, кажется он, друг его, что–то спрашивал у Алёши, но Алёша уже не мог понять вопроса…
Кажется, лишь на мгновенье сомкнулся мрак, но, когда вновь стало возвращаться зрение, Алёше подумалось, что – это, показавшееся ему кратким мгновением тьма, могла быть и целой вечностью – такой же, в одно бесконечно малое мгновенье промелькнувшей вечностью, как и все бессчётные века перед его рождением.
Прежде всего, он осознал, что находится в замкнутом пространстве, в исполинской зале, светло–серый купол который был настолько высок, что казалось совершенно немыслимым, что до него можно как–либо достать. Купол был столь же высок, как и небо в его родимом, Олином мире, только вот небо лёгкостью своёю словно птица манило, ввысь звало; здесь же чувствовалась громадная тяжесть и ветхость – действительно, тяжёлые своды этого неба покрывали многочисленные трещины, а в одном месте была даже и пробоина, и за пробоиной этой что–то мрачно чернело – это «небо» грозило катастрофой, грозило рухнуть, раздавить всех.
Алёша спустил взгляд, огляделся по сторонам, и тут вдруг понял, что находится внутри черепа, и что в двух сотнях метрах от него начинается «Величайший».
Те одинаковые, ровным, плотным потоком движущиеся бессчётные мириады людей видели вздымающуюся вверх исполинскую плоть «Величайшего», и они уже знали, что их ждёт, в их взглядах, которые были более осознанные чем когда–либо, можно было прочесть и страх и сомнение, и даже не желание идти дальше – однако же этот протест так и не проявлялся каким–либо действием, только в глазах и оставался – и они продолжали идти и идти.
Да – две сотни шагов отделяли Алёшу от «Высочайшего», когда он очнулся, однако – он так был заворожён чудовищным его видом, что и не заметил, как пронесли его эти две сотни шагов (к тому же и от забытья ещё не совсем отошёл), когда же всё–таки пришёл в себя – было уже поздно…
Итак, вот что представлял собой «Высочайший». У основания своего это был двухметровый вал из слепленных чем–то маслянистым тел – тела эти, под давлением вновь и вновь пребывающих, стремительно вминались, теряли свои очертания, словно пластилин смешивались с иными телами – и продвигались всё вперёд и вперёд, туда, где вал поднимался уже на сотни метров; дальше, живая это колышущаяся гора вздымалась уже горою на вёрсты, и там, в глубинах её тоже чувствовалось движение – конечно гораздо более замедленное, нежели на окраинах, но всё же, под постоянным напором, масса эта продвигалась всё вперёд и вперёд. Всё выше и выше вздымались эти живые склоны; отвратительно колышущиеся, они притягивали внимание – и Алёша видел мельтешащие в них образы: образы кошмарной ночи – колдунья вытягивала руки, и из рук этих неслись снопы снежинок, вновь появлялась привлекательная, страстная девица… вдруг из глубин этой, наполненной чудовищной жизнью громады проступили исполинские вихри, которые стремительно крутились, и всё ж видно было, что сцеплены они из невообразимого множества мелко исписанных листов, приборов, просто мыслей – всё это многометровыми столбами выпирало из поверхности, и, казалось, сейчас «Величайший» разорвётся, но вот уже вихри усмирились, и вновь потекли наполненные ужасом, веками тянущиеся мысли. Никто даже и не заметил этого исполинского волнения – видно, что подобные порывы были здесь делом привычным.
А потом Алёша увидел, как из каскада однообразных образов, вдруг выплыло родимое Круглое Озеро, берёзки нежнейшие, берёзки ясные склонились над его хрустальными водами… но воды уже не были хрустальными, замутились, начали стремительно вихриться, шипеть, в середине озера появился чёрный провал в некую беспросветную бездну – из провала этого вырвался ужасный вопль, и вдруг, в одно мгновенье и озеро и берёзки были поглощены и на их месте всплыл лик колдуньи, заполонивший пространство во многие вёрсты. Огромные, наполненные студёной, северной ночью глазищи так и впились в юношу, стали надуваться и, казалось – сейчас лопнут, обволокут его смертным холодом; он даже вскрикнул тогда, дёрнулся, но лик колдуньи вновь изменялся: теперь её заволокла туманная вуаль, и вдруг проступил тот прелестный, но не совсем ясный, почти слитый с белизною берёзового ствола Олин образ, который она вышила на памятном, растворённых в ямах ничтожных платочке.
– Оля!!! – из всех сил закричал Алёша, протянул к ней руки, но…
Туманный образ вновь раскололся, вновь была исполинская, удручающе медленно продвигающаяся вперёд масса…
И наконец, Алёша увидел вершину «Высочайшего» – она вздымалась на половину расстояния до купола, там виделись беспрерывные, многочисленные, но очень медленные, однообразные водовороты – вещество, пройдя в недрах ряд превращений, делилось на две неравные части. Большая часть, оказывалась негодной и двумя мутно–белёсыми реками, которые, как понял Алёша, состояли из бессчётного множества ничтожнейших, стекала вниз, в два исполинских желоба, и, по догадкам Алёши, по этим самым желобам равно мерно распределялась по всем несчётным ямам, из которых эти ничтожнейшие вновь выбирались и вновь начинали свой путь перерождений к этому месту. Меньшая же, и даже ничтожнейшая часть, пройдя всё коловращения, складывалось в мозговое вещество, которого однако ж набралось довольно много – эдак с версту…
До основания «Величайшего» оставались считанные метры, и тогда, Алёша понял всё, и завопил со всех сил: «Стойте!!! Стойте!!!» – однако несущие его совсем позабыли про Алёшу и даже не замечали, что несут его – так они были поглощены тем, что должно было свершиться через несколько мгновений. Да – Алёша понимал, что платок ускорил процесс, который происходил прежде, но излечения не дал – всё равно эта круговерть должна была свершаться ещё многие и многие века. Вся разница между прошлым и нынешним было в том, что прежде проникновение в плоть «Высочайшего» была ограничена множеством безумных законов: драки мизинчатых карликов, написание дрянных стишков, потом – изобретение приборов или нескончаемая писания, и те кто изобретал что–то редкостное удостаивался растворится в плоти «Высочайшего», плыл в этой горе, которая прежде несомненно была много меньших размеров; какую–то ничтожную часть отдавал мозгу; большая же, раздробленная на ничтожнейших, вновь возвращалась в ямы, и всё начиналось заново. Теперь цикл ускорился; никакие законы их не сдерживали – после возрождения они вновь вышагивали сюда – плотная на десятки вёрст растянутая масса вытягивалась на десятки вёрст. В общем – разница заключалась в том, что теперь была некая неясная, иногда расплывчатыми, но всё равно прекрасными образами прорывающаяся цель.
Оставалось шагов пять. Алёша отчаянно пытался вырваться; впивался в головы идущих вблизи, из всех сил отталкивался назад, но руки буквально приросли к нему; а он представлял, что через несколько мгновений его тело потеряет прежние свои очертания, начнёт сливаться с их телами. Его мысли, воспоминания тоже станут сливаться – и он вольётся в этот чудовищный цикл; он, воплощённый в мириады тел, но уже и не совсем он – а некто, сотканных из неясных воспоминаний Алёши и того, неведомого, будет идти многовёрстным потоком, дробиться, возрождаться… века, многие века это будет тянуться!.. Возможно, в движении этом появятся и что–то новое; ведь и медальон колдовской станет частицей всех их; быть может, будут приступы ярости – битвы и это чудовищно медленное возрождение ещё замедлиться, а, быть может, уже никогда и не произойдёт, но будет грызня безумных псов, бесконечная битва, хаос… Да – именно так и будет! Когда Алёшина нога погрузилась в вязкую массу, когда стало растворятся (боли не было – было только чувствие, что нога уже не принадлежит ему, но её движением могут управлять и чьи–то иные мысли) – тогда он уверился, что именно хаос нескончаемый и ожидает. И, когда разбудит его Оля, он уже не будет прежним Алёшей, но безумцем визжащим, метающимся в приступах ярости; быть может, она, рыдая, и сможет его успокоить (при этом он ещё и покусает Олю), но и успокоённый в её нежном свете, он будет только дремлющим, ничего не ведающим младенцем, который, однако, вновь станет буйно помешанным, после очередного погружения в Мёртвый мир. А потом его тело умрёт там, в Олином мире, и уже без всяких проблесков её света, он на тысячелетия закостенеет в исступлённой, яростной схватке, и будет над тем нескончаемым сраженьем носиться, завывать пронзительный, леденящий хохот Снежной колдуньи.
Это знание пришло к нему в одно кратчайшее мгновенье – а нога его уже была погружена до колен – страшная, на пределе человеческих сил попытка вырваться, сдерживающие его руки разжались, но теперь уже сам «Высочайший» – этот многовёрстный студень, подхватил, стал засасывать в себя юношу – слишком была эта будущность, и он бешено завопил – однако ж вопль также легко, как снежинка ураганным ветром, был поглощён хохотом Снежной колдуньи, многовёрстный лик которой вновь проступил из глубин «Высочайшего». И тогда Алёша, закрыл глаза – он чувствовал, что уже по пояс растворён, всё дальше–дальше – вот сейчас и до самого сердца дойдёт – и тут, в эти ужасные мгновенья, он смог успокоиться, и он зашептал:
– Оля, Оленька… Пожалуйста, верни меня…
И вот уже почувствовал прикосновение её руки, и нежнейший поцелуй ласковым, солнечным теплом по его лбу разлился…
Но нет – не хотел его ещё выпускать Мёртвый мир! Вот разразился вопль – столь ужасающе громогласный, что, только многовёрстная пасть и могла его издать: «НЕ–Е–ЕТ!!! ТЫ ВСЁ РАВНО ВЕРНЁШЬСЯ!!! ТЫ ВСЁ РАВНО БУДЕШЬ МОЙ!!!» – и, последнее, что он видел – распахнувшуюся, сыплющую целыми тучами ледяных стрел пасть Снежной колдуньи; «Величайший» поглотил его таки в свою плоть, он почувствовал, что растворяется, растекается – мириады незнакомых воспоминаний и горестных чувств захлестнули его…
– ОЛЯ! ОЛЯ!! ОЛЯ!!!
* * *