Он медленно–медленно отступал, и весь трясся; все оглядывались, стремились понять, увидеть причину его волнений. Им казалось, что всё осталось по прежнему – всё весна, всё родные лица…
А Алёша увидел Николушку. Того самого – высокого, стройного юношу, ради которого в кошмаре Зеркального Поля, Оля бросила его, Алёшу. Правда, одежда Николушки была не столь уж богато украшена (не было ни золотых цепочек, ни драгоценных камней как в кошмаре), но всё же это была весьма дорогая, можно даже сказать щегольская для крестьянского сына, одежда. Николушка появился неожиданно, словно из воздуха появился – на самом деле он всегда так двигался – ходить, чтобы и веточка не треснула, и зверь чуткий не приметил, было ему в удовольствие, и на охоте часто помогало. Он, жизнерадостный по характеру своему, до этого бегал к речушки, проверял снасти, и хотя улов был совсем невелик – возвращался со счастливейшей улыбкой, которая только усилилась, когда увидел он, что Алёша наконец очнулся, и даже не заметил мучительного его состояния (настолько оно ему было чуждо). Голос у него был очень громкий, красивый:
– Ну, вот наконец и дождались. Меня Николаем зовут. А лучше – Николушка. Так меня например Оля величает…
Алёша завопил. Он орал страшным, нечеловеческим воплем. От этого вопля взмыли с тревожным щебетом птахи не только на этой поляне, но и много окрест – так что воздух разом наполнился их криками, и стремительными, юркими телами. Оказывается, на краю поляны, привлечённое Олиным голосом, блаженствовало в потоках солнечного света оленье семейство – теперь они вскочили, умчались. Также, в бегство ударились и несколько заячьих и беличьих семейств.
Алёша продолжал медленно пятится – он и сам не осознавал, что пятится, но когда спиною уткнулся в ствол стоящей на краю поляны берёзы, то бешено вскрикнул – ему подумалось, что – это очередное чудище незаметно подкралось сзади, и теперь схватило, чтобы подвести к этой «лже–Оле», «лже–Дубраву», и всем иным «лже». Он стремительно развернулся, и, ещё ничего не видя, ударил эту берёзу, оттолкнул её – сам, бледный, трясущийся, едва на ногах удержался, но тут же впрочем собрался – из всех сил бросился куда–то в заросли.
– Жар, давай–ка! – выкрикнул Дубрав.
Псу не требовалось повторять – огненным потоком устремился он, среди трав и цветов – мчался, делая широкие, длинные прыжки, и, как не старался Алёша – довольно скоро нагнал его, и бросился своему хозяину под ноги. Алёша споткнулся, стремительно покатился – потом он пытался подняться, но у него сильно кружилась голова, а перед глазами всё так и плыло.
– Не–е–ет! – взвыл Алёша, и довольно сильно, ногою отпихнул Жара.
Верный пёс не обиделся, но всё вилял хвостом; вот поднялся на задние лапы, и закружился, и колесом огненным перевернулся – этим он как бы приглашал Алёшу выйти из мрачного своего, поистине адского состояния.
Алёша, отталкиваясь ногами и руками и ногами, отползал до тех пор, пока вновь не уткнулся спиною в ствол какого–то дерева; тогда, чувствуя, что уже не может никуда бежать – он зарыдал тёмными, отчаянными слезами. Он выл:
– Нет – не подходи ко мне! Чудище! Я знаю – внутри тебя – чудище!.. Что сейчас вот деревья эти расколются, и обнажаться под ними чёрные шипы. Что свет этот солнечный – он в круговерть снежную обратится!
В это время, на поляну вышли Дубрав, и Оля – на тень похожая, едва живая; вышел и крестьянин Тимофей, детки же его испуганно из кустов выглядывали.
Дубрав спокойным ясным голосом поведал следующее:
– Зима прошла, стаяли снега, звонкая капель звенела с крыш, ручейки золотились. Черный лес сначала стоял как и полагается ему – черным, но и тогда уже жизнь билась в нем… Все это время ты, холодный, лежал без единого движения, в избе Тимофея…
Тут Дубрав поклонился Тимофею, а тот, держась за свою густую рыжую бороду, отвечал таким же поклоном.
– …Сердце твое совсем не билось… Оля не могла заснуть – все сидела рядом с тобой, дыханием согревала, звала… Несколько раз от усталости падала в обморок, но и в таком состоянии – всё равно звала. Я Молил её отдохнуть, но она не могла оставить тебя ни на мгновенье… Теперь это позади – сегодня чудесный день, Весна! – и мы вынесли тебя из избы на лесную поляну. Ты лежал весь синий, ледяной, но солнце ласкало тебя своими лучами, а из глаз Оленьки падали на тебя золотистые слёзы. Словно живую воду она лила, а потом взяла твою руку и позвала по имени – шепотом звучал ее голос и в тоже время… Я никогда за всю свою жизнь не слышал, Алеша, ничего подобного, мой голос против её шёпота – что шелест травинки, против громового раската…
По щекам Алеши катились слезы, но он не смахивал их и они падали в зеленую траву:
– Да, да, – выдохнул он из себя, – я слышал: этот шепот достиг Мертвого мира, он мне дал сил, а потом…
– А потом она взяла тебя за руку и рука ее показалась мне всеми лучами солнца собранными воедино…
– Да, – плача говорил Алеша, – она меня вернула из кошмара. Верно! Ее ручка словно солнце осветило тьму… Она… она…
Он не договорил, а…
* * *
…Вздрогнул от холода, оглянулся. Позади – чёрная, мётров десяти в высоту стена, заканчивающаяся острейшими, на отточенные лезвия похожими зубцами. В стене – довольно узкий проход, в окончании которого скорее угадывалась, нежели действительно видна была гладкая зеркальная поверхность… и выкованный из чёрного металла страж, который сидел у грани этой поверхности.
– Так значит – это правдой было… – пробормотал Алёша и вздрогнул, огляделся по сторонам – увидел какие–то массивные, мрачные формы, но ещё не осознал, что представляют они – Чунга высматривал – его нигде не было. – Чунг! Чунг!! – закричал из всех сил, но вопль тут же умер в тяжёлом, леденистом воздухе – и только вой вьюги откуда–то послышался. – Ну – это ещё ничего и не значит. Может – он сейчас в том мире; может – с родителями своими сейчас на север пробирается. Надо только подождать…
Алёша собирался выискивать такое место, на котором можно было бы поудобней устроиться – сидеть и ждать, когда же он появиться. И тут голос знакомый:
– Нет надобности ждать, Алёша. Видишь – теперь научился правильно произносить твоё имя. Да – нельзя терять времени. До Врат ещё так далеко.
– Жив! – счастливо воскликнул Алёша, и даже выступили в его глазах слёзы. – Я ведь знал, что жив… Только где же ты?
Он оглядывался, даже и шагал то в одну, то в другую сторону, и всё ждал, что сейчас выступит Чунг, или не совсем Чунг, а тот, слитый с неизвестным, спасённым, но всё равно – милый друг, и Алёша знал, что будет просить у него прощения, и что прощение получит, и был счастлив этим – ведь такая тяжесть с плеч падала… Однако Чунга нигде не было видно.
– Да где же ты?!
– Прямо над тобою…
Алёша вскинул голову, и невольно присел, тихо вскрикнул – метрах в двух над его головою, мерно покачиваясь, словно наполненная солнечным сиянием дымка над поверхностью спокойных вод, покачивалась светоносная вуаль. У вуали не было ни рук, ни ног, ни каких–либо черт лица – просто свет, однако же Алёша сразу понял, что – это Чунг и есть. И первый его вопрос был:
– Что с тобою?
– Просто прежнее моё тело оставлено. Но не стоит волноваться, тосковать; видишь – я же не волнуюсь и не тоскую. Объяснения здесь излишни – они, вместе с моим телом, принадлежат прошлому. Впереди же ждут Врата…
– Да – действительно, не нужно никаких объяснений… Ведь – это я тебе предал…
Алёша поднялся и пошёл вперёд…
Вскоре перед ним открылась новая картина – картина мрачная – захватившая его. Представьте себе, что есть некий прозрачный купол, метров ста в диаметре; и за прозрачными стенами этого куполами рвется в нескончаемой круговерти сильнейшая метель. Снежинки либо несутся по краю, либо исчезают у этой незримой черты, но тут же на их месте появляются новые; так же и сугробы – кажется, что нарастают, но на самом деле – по истечении некоторого времени постепенно оседают неведомо куда. Конечно от метели воздух тёмен, но всё же можно разглядеть, что в центре купола высится исполинское, уродливое, точно разодранное, тёмное древо; тысячи перекрученных ветвей отчаянно дёргаются и скрежещут так, будто они металлические…
И тут, из глубин этого купола прорезался крик. Алёша думал, что выдержит эту запредельную тоску (ведь он же, казалось бы, подготовился к этому); но нет – такого глубокого, щемящего отчаянья ему ещё не доводилось слышать. Казалось, человеческие чувства не могут дойти до такой пронзительности, до такой силы; казалось – это сама преисподняя, истосковавшись по свету, возопила, зовя его в страшных, исступлённых потоках; каждое слово было наполнено бессчётными часами горчайших рыданий, каждое слово кровоточило:
– Приди! Приди! Где ж ты?! Приди!!!
Вот Алёша собрался, сделал шаг вперёд – купол не сдерживал юношу – его словно бы и не было. И всё, что чувствовал и видел потом Алёша, казалось ему уже виденным и прочувствованном прежде, в каком–то далёком–далёком, почти полностью позабытом сне…
…Он, согнувшись от леденистого северного ветра, с упорством делал шаги – всё вперёд и вперёд. Из клубящегося, волками воющего, стегающего ледяными хлыстами снежинок воздуха проступали расплывчатые очертания сугробов, он увязал, спотыкался, падал, погружался в леденистую, тёмную поверхность лицом, и переставал что–либо видеть. Чудилось, будто огромная тяжесть – горные утёсы – наваливалась на его плечи, и он стенал, и он не мог хотя бы немного пошевелиться, но только чувствовал огромную, ни с чем несравненную боль, которой было пропитано всё вокруг и в нём самом. Он рыдал, но и понимал, что рыдания его тщетны, и слёзы сразу же обращаются в ледышки… Горькой и мучительной была эта дорога, но всё же и ей, как и всякой иной дороге в конце концов настал конец.
На Алёшу вновь навалился этот горчайший, нечеловеческий вопль: " – Приди! Где ж ты?! Приди!!!..» – но теперь он разразился совсем близко – так что показалось, будто на расстоянии вытянутой руки разверзалась ревущая, затягивающая его в бездну воронка. Если бы не это, благодатью согревающее его чувство – Алёша без всякого сомненья не выдержал – развернулся, да подгоняемой метелью, бросился бы назад. Но с этой поддержкой он выдержал, и остался на месте, и даже решился позвать негромким голосом:
– Эй, кто здесь?..
Несмотря на то, что слова эти были тут же подхвачены и унесены громогласно взвывшем ветрилом, они всё же были услышаны тем, к кому обращались; и вот уже вскочила, метнулась к Алёше некая расплывчатая, почти бесформенная тень… Однако то, что это тень тут же было оспорено – жёсткие, словно железные, пальцы сомкнулись на его плечах, сомкнулись словно клещи. Над ним склонилось нечто, но лица Алёша не мог различить; казалось, что за некое невообразимо долгое время черты попросту были снесены ветром. И этот некто выл:
– Ты знаешь, как зовут меня?! – и не дожидаясь ответа, как величайшее проклятье, грянул имя. – Иван!.. Ну, не узнал ли ещё, государя своего?..
– Нет! Нет! – простонал Алёша.
– Да как же, а дерево то, а?! Как же ты помочь можешь, когда ничего не знаешь?!.. Или Там уже все позабыли про меня?! Да разве ж можно про эту боль позабыть?!.. Ведь это ж – Одинокая Берёза…
Да – конечно Алёша, как, верно и каждый на Руси живущий, знал историю государя Ивана, которого звали сначала Светлым, а потом – Тёмным. Это одна из самых трагичных историй, из всех сказаний старины. В финале своём она правда сияла, как весенний день… История эта изложена в ином месте (а она действительно достойна подробного изложения), потому скажу только, что Алёша, вобравший её, как говориться, с молоком матери, был поражён:
– Как – вы государь Иван тёмный… то есть я хотел сказать…
– Государь чего?! – взвыл голос. – Государь пустоты!.. Ты пришёл только большую муку мне! Мучитель! Ведь ты ничего не знаешь!!! Изыди! Прочь!.. Про–очь!!!..