У юноши заложило в ушах от этого вопля, но он метнулся вперёд, схватил этого страдальца за плечи, и одним сильным рывком перевернул на спину.
– Выслушайте меня! Это же не Одинокая Берёза!.. Это – древо смерти – колдовское древо! Вы здесь мучаетесь неведомо ради чего!..
– Не берёза?! – дико рассмеялся незнакомец, и тогда же Алёша приметил, что в глотке его – один мрак непроницаемый. – Ты, может, скажешь, что я не Иван?! А?! Что это ты пробирался по полю, а мне всё приснилось?!..
– Я не знаю –быть может – вся жизнь – это сон. Я знаю одно: Одинокая Берёза – счастье несёт
– Так выслушай же, безумец: я продирался к ней бесконечно долго, потом губами приник к стволу. Потом я ждал. Нескончаемо долго ждал, и молил, чтобы пришла Она, Марьюшка!..
– Но… но, если это действительно Одинокая Берёза, тогда я должен её оживить.
– Кто ж ты? Неужто – могучее весеннее божество?! Тогда сбрось скорее оболочку этого измождённого юнца, который и против ветра–то не может выстоять!..
– Я… Я докажу вам… Я… Эй, Чунг!
Чунг сияющим стягом плавно проплыл над головою, и было в нём прежнее, безмятежнейшее спокойствие наполненной солнцем дымчатой вуали – он, словно окошечко в иной, счастливейший мир, вплыл в мучительное переплетение ветвей, и, радуя глаз, засиял там всеми цветами–оттенками радуги. Сияние разливалось по всему этому изломанному лабиринту, и постепенно умолкал адский стон – казалось, Чунг шептал измученным ветвям колыбельную, и они действительно находили успокоение – в долгожданный сон погружались. Алёша улыбнулся было, но тут вновь впились в его плечи раздирающие пальцы – сильнейший рывок, и надвинулся этот мученический лик:
– Останови это немедленно! Слышишь?! Я приказываю тебе – останови это!.. Останови!!! Он не оживляет – он усыпляет!
– Значит, просто не может оживить. Так ведь, Чунг?
– Нет – это не в моих силах… Смерть слишком глубоко, слишком давно поразила Её.
– Вот, понимаете теперь… – из последних сил стенал Алёша. – Ведь лучше же покой, чем этот скрежет. И вам, право, лучше успокоиться.
– Немедленно останови! Я, Государь Иван – приказываю…
– Чунг, оставь!
Чунг также спокойно как и появился, растворился в зловещем снежном кружеве; некоторое время на ветвях ещё видели тёплые радужные цвета, но они блекли, вымораживались, ветер с остервенением срывал их, на лету обращались они в тёмные сосульки… И снова застонали, заголосили ветви; мучительный скрежет–вопль сорвался с них.
– Во–от! – безумно, остервенело закричал мученик со стёртыми чертами лица. – …Пусть лучше так – в этом есть хоть какая–то жизнь, хоть какая–то надежда!..
И в очередной раз разжались, оттолкнули Алёшу руки; но на этот раз юноша удержался на ногах; и. заскрежетав зубами, бросился за этим «государем», который вновь уже вцепился в ствол, и вновь зашёлся в своём, веками тянущимся, пронзительном вопле. И уже почувствовал Алёша положенную ему на лоб Олину ладошку, уже и дыхание её молочное почувствовал. Но он не остановил своего движения – он, собравшись, бросился на «Ивана», и захрипел:
– Я возьму вас с собою! Я не позволю вам так страдать!..
* * *
– Оля, что я никого с собою не принёс? Никого здесь нет, а?!..
Алёша вскочил с кровати, на которой до этого лежал, и водил руками в воздухе, и оглядывался, всё ещё надеясь увидеть в спокойной крестьянской горнице того страдальца.
– Нет, нет, миленький – ты один вернулся.
– Что ж – выходит, мне скорее надо назад, к нему – потому что… Что ж это – опять зима?.. Проделки Снежной Колдуньи?.. Или ещё целый год прошёл? Иль десять лет? Иль я – это уже вовсе и не я?..
И действительно – было от чего усомниться в реальности происходящего – по стенам чувствовались удары ветра, а окно одной половиной было завешано плотным ледовым узором, другая же половина была кем–то отогрета, и виден был заметённый большими сугробами двор – носились по этому двору снежные вихри; и откуда–то из низко–низко провисшего непроницаемого тучевого покрывала валил и валил снег – никаких следов весны там и в помине не было – казалось, зима в самом разгаре…
– Ах, да. – вздохнула Оля. – Это всё началось, вскоре после того, как тебя спящим из лесу принесли. Всё небо тучами завесилось, ветер завыл, и… вот сам видишь. Но ты только не бойся, Алёшенька – это не Снежная Колдунья. Старец Дубрав говорил, что в Ночь Большого Полнолуния мы её хорошо припугнули…
– Ну а что ж это? Где Старец Дубрав?
– Так он и пошёл выяснять, что такое случилось.
– А зачем ты меня разбудила? – ледышка кольнула измученное Алёшино сердце, но на этот раз обошлось без сильных приступов – он подавил в себе злое чувство, пробормотал. – Впрочем, если бы получилось… Если бы удалось его оттуда вытащить!.. Оля, ты только представь себе – только что, в Мёртвом мире, я встретил государя Ивана Светлого (его ведь Светлым по прошествии стольких веков почитают)… Да–да – того самого, из «Одинокой Берёзы». Он страдает, Оля! Как же он страдает!.. Все мои страдания по сравнению с его – ничтожны… Он всё зовёт её, Марьюшку!..
Как часто с ним бывало, Алёша поглощённый своими чувствами, не слышал как распахнулась дверь, как взвыл ветер. Меж тем, в горницу вошли: старец Дубрав, и Ярослав. Что касается Ярослава – он, за прошедшее время, мало изменился – разве что пламень в очах стал ещё более неистовым. И мальчик этот, как переступил порог – бросился было к Алёше, но Дубрав приложил ему палец к губам, и Ярослав, не без труда сдержался – таким образом Дубрав услышал почти всё, что сказал Алёша Ольге (что касается Ярослава, то он был настолько взбудоражен, что едва ли что–нибудь понимал).
– Вот значит как… – подходя к кровати, на которой сидел Алёша, проговорил Дубрав. – …Вот ещё одно интересное дело… Хм–м… Сдаётся мне, что то, что я недавно услышал от лешего, чудеснейшим образом переплетено с рассказанным тобою…
– С лешим?! – Алёша вскочил навстречу ему. – Так вы с лешим, значит встречались?.. Ну и что, объяснил он, почему снова зима надвинулась?.. Это ведь не от Снежной Колдуньи.
– Нет, нет. Более того, скажу, что вся земля родимая сейчас цветёт, сияет, птичьими трелями заливается; одним словом – благодать весенняя, по всей родимой земле!.. И только здесь, в деревне Темнинке нагрянула зима. Причиной тому ты, Алёша, и леший. Собственно: всё из–за криков твоих… Вспомни, как… вопил ты, когда что–то тебе почудилось… Когда ты кричал–надрывался в лесу, когда берёзку ударил – ты много зла причинил… Это в глубинах Тёмного леса деревья высятся огрубевшие, безжалостные, тёмным колдовством пропитанные, здесь же всё нежное, хрупкое, восприимчивое – совершенно чуждое таким вот исступлённым чувствам. Столько мрака, сколько ты тогда выплеснул, не под силу выплеснуть никому из иных, не бывавших в Мёртвом мире людей – и древа, и травы и земля – глубоко пропитались этими чувствами, как ядом; конечно и в следующую весну всё там расцветёт, но внимательные глаза приметят блеклость, болезненность; несколько лет понадобиться матушке–земле, чтобы залечить эту рану… А леший – он как и всякий леший людей недолюбливает – после твоей выходки нажаловались на тебя птахи да зверьки, вот он и наслал на Темнинку зиму – сам видишь, что на улице твориться.
– Что ж он хочет?! Как исправить это могу?! – горестно воскликнул Алёша.
– Тише–тише. А то и глядеть то на тебя страшно… Я сейчас к лешему выходил (он, между прочим, вокруг деревни носится – всё колдует). Он мне и заявил – пусть мол этот Алёша сам придёт – только с ним и стану говорить; да ещё добавил – я тебя мол, знают – ты Старец Дубрав, а будь кто иной на твоём месте – и этого бы не сказал, а сразу в снежинку превратил бы…
Пока шли по заметенным улицам, к окраинам, Дубрав, который, стараясь не отставать, шагал вслед за ними, пояснил, что этот леший есть управитель только самых окраин Тёмного бора, к которым и примостилась Темнинка, что ж касается главного лешего, который правил древними чащобами – его разве что Баба–Яга видела…
Но вот и последний, обнесённый двухметровыми плотными сугробищами домик остался позади; и открылось, что вся эта зимняя мрачность оказалась заключённой в куполе, за которым действительно всё золотилось; казалось – там плещется, переливается благодатное солнечное море.
– Благодать то какая… – мечтательно прошептала Оля. – Вот так же и мы, Алёша – пока в жизни – идём да страдаем, но жизнь нашу подобная благодать окружает и нет ей ни конца ни краю…
– Пойдём туда скорее – мне надо этого солнца! – волнуясь, воскликнул Алёша, и бросился было вперёд, за пределы этого купола, но…
Тут начал усиливаться рокочущий, словно из глубин земли прорывающийся голос рокочущий какие–то слово, а вскоре появился и сам леший. Он был не более метра ростом, и походил на проворный, забавно размахивающий древесными ручками да ножками пень. В ручках у лешего был зажат белый посох, волосы лешего были длинными густыми и грязными – больше всего напоминали свалявшийся древний мох. За этими волосами да бородой лица почти не было видно…
Леший так увлечён был своим колдовством, что пробежал бы мимо, если бы Алёша не окликнул его:
– Эй – это ведь меня вы искали. Я – Алёша.
Леший тут же бросился к ним, и, оказавшись рядом с Алёшей, вдруг вырос метра под три – ставшие здоровенными ручищи обхватили юношу и подняли в воздух.
– Нет – пожалуйста, не делайте ему ничего дурного. – взмолилась Оля. – Знали бы вы…
– Да знаю, знаю… – неожиданно добродушным тоном отозвался леший. – Потому и решил на тебя взглянуть…
– И снегопад, чтобы меня выманить устроили?! – воскликнул Алёша.
– Ну уж нет! Если бы только это хотел, устроил бы как–нибудь попроще… Нет – это хороший урок и тебе, и всем жителям Темнинки…… Слушай меня внимательно: будет тебе одно задание или загадка – как хочешь называй… Раз уж плеснулся ты ядом, раз отравил прекрасный день стольким птицам, да зверям – изволь исправить. Взамен тёмному, оставь светлое… Не на день, не на месяц – на года, чтобы, когда и не станет уж тебя, осталось что–то людей радующее. Большего не скажу…
– Так если бы… – начал было Алёша, но леший прервал его. – Условия таковы: коли выполнишь – будь свободен. А нет – заморожу.
– Ах, как вы можете! – воскликнула Оля.