– Да, кстати, денег у нас нет… – начал Дубрав и лицо Карпа вдруг резко при этих словах изменилось, словно сдернул кто–то с него маску. Это было такое лицо, что, казалось, вот–вот он наброситься на них, изобьет и выставит вон.
– Зато есть вот это, – он достал из кармана перстень подаренный Соловьем. – Во сколько вы его оцените?
– Это память. – вздохнула Оля.
– Не забывай – нам еще надо оплатить плаванье… Итак.
Карп вновь натянул на себя прежнюю маску, он даже стал еще более слащавым, ухмылка его обнажала ряды пустых десен.
Алеше он стал так неприятен, что юноша подошел к окну, и с силой распахнув его, перегнулся, выглядывая во дворик: под окнами хрюкал поросенок, а неподалеку кудахтала наседка, за Алешиной же спиной кудахтал Карп:
– А изумруд что ж, позвольте узнать, настоящий?
– Да. – отвечал устало Дубрав.
– Позвольте, надо будет проверить, а то как бы ошибочки, понимаете ли, не вышло…
– И сколько же по вашему стоит такое кольцо…
– Сто рублей! Сразу даю вам сто рублей, но это, заметьте, только в том случае, если камень настоящий. Так что позвольте взять мне это кольцо с собой, я отнесу его к нашему ювелиру…
– Нет так не пойдет, пусть ювелир сам придет сюда, мы ему заплатим за неудобства.
– Позвольте, зачем же вам так утруждать и себя и ювелира, он мой приятель я сбегаю к нему и завтра уже принесу ответ. – алчно и вкрадчиво прошипел Карп.
– Все же приведите ювелира сюда.
Карп побледнел, опустил голову, и быстро вышел в коридор.
Алеша тут же отошел от окна и сказал:
– Мошенник этот Карп. С ним надо держать ухо востро.
Старец Дубрав со вздохом опустился на скрипучую постель и устало закрыл глаза.
Оля приютилась на краешке второй кровати, да так и сидела там, смотрела в открытое окно, на багряное, закатное небо в глубине которого застыли тонкие и темные облака. Время от времени легкие порывы ветра залетали в комнату и в их прикосновениях едва слышались далекие голоса моря…
– Ну, и долго ж здесь сидеть, выжидать неизвестно чего! – воскликнул Ярослав. – Когда ж этот капитан придёт…
– Подожди, подожди – не кипятись. – попытался успокоить его Дубрав, но тщетно: мальчик пробормотал что–то о том, что пойдёт погуляет, и выскочил в коридор.
Вскоре принесли воду для умывания, а следом и ужин, который, по настоянию Дубрава, приготовили исключительно из тех продуктов, которые были в их телеге (то были останки подарка Тимофея из Темнинки)…
Алёша даже и не заметил, как опустился он на грязную кровать, как закрыл глаза…
* * *
– А–а–а!!! Вернулся!!! Вернулся!!! Счастье–то какое! Вернулся!!!
В общем, несмотря на то, что он не заметил, как погрузился в Мёртвый мир, Алёша совсем не удивился этих заискивающих криков – он, в общем, и ожидал этого, или чего–то очень похожего. Огляделся: перед ним согнулся тот самый карлик, который в прошлый раз был его провожатым. Ещё десятка три фигур окружали это место – они были одеты в довольно лёгкие туники, которые безжалостно трепал ледяной ветер. До появления Алёши, все они пристально, и без всякого движенья глядели на этого рассказчика, когда же появился Алёша, то переместили всё внимание уже на него – и тоже, судя по всему, ожидали каких–то объяснений.
– Дайте мне поскорее пройти! – в нетерпении прокричал Алёша, а в ответ получил:
– Удивительный Призрак – Вас хочет видеть ОН. Не забудьте о Даре.
– Да–да! – зачастил проводник, и, подбежав, помог Алёше устроить носился с чёрными камнями на спине, при этом нашёптывал ему на ухо:
– Вы только не гоните меня. Вы только заступитесь – я должно войти во дворец, я должен возвысится…
– Вот ведь… – раздражённо пробормотал Алёша. – Даже и какие–то чувства в тебе пробудились. Прежде то…
– Удивительные вещи говорит Призрак! – всплеснул ручками проводник. – Разве же позволяется простому работнику иметь какие–то чувства…
– Ну ясно, ясно уж всё… – нетерпеливо перебил его Алёша. – Ну, давай что ли, веди меня к этому своему «ЕМУ»… – и тише добавил. – Навидался я уж этих «ЕМУ» – как правило – оказываются они средоточием всех безумств своих подданных…
Проводника хотели оттеснить, однако он так жалобно заскулил, что Алёша даже и жалость к его ничтожному, бессмысленному желаньицу испытал; он, конечно понимал, что этот проводник не может получить никакого истинного счастья от посещения некоего дворца в том уродливом городе, который их окружал, но однако ж он надеялся и на то, что в дальнейшем, каким–то образом, действительно сможет ему всё–таки помочь. Его вели, причём окружение то разрасталось, то уменьшалось – вообще, подобно нависающим искривлённым стенам, подобно ударам ветра – всё было как–то беспорядочно, издёрганно; словно бы целостную картину жизни порядком измотали, изрезали и остались теперь только какие–то обрывочные штрихи. Вот например обрывки разговоров, которые вместе с ветром проносились вокруг Алёши:
– А кто он такой?.. Необычайный Призрак. А куда его ведут?.. Во дворец. К Нему? Да. Он Дар несёт?.. Да – он дар несёт. А кто его ведёт? Не знаю… Мы его ведём. А в чём его необычность?.. Не знаю, но говорят, что он необычный. А что у него над головой? Это его часть. Может это и есть необычность? Может. А что он несёт? А… Камни А? Да…
У Алёши от этих однообразных, бессмысленных голосов начала кружиться голова, он хотел пропеть какую–нибудь из песен, которые во множестве знал во дни прежние, когда жил в Берёзовке. Однако мог вспомнить только первые слова, а дальше – налетал очередной порыв, очередные бессмысленные слова – и всё уносили – один только ветер звенел в Алёшиной голове… Да ещё мысль: «Только бы поскорее это всё заканчивалось… Только бы…»
Вот перед ними стало громоздиться строение, которое было более высоким и более уродливым, нежели все предыдущие – не требовалось объяснять, что это и есть ЕГО дворец… Эта громада возвышалось метров на сто–сто пятьдесят, и, увидь её Алёша в те времена, когда он ещё жил в Берёзовке – эти размеры потрясли бы его, однако ж, после созерцания многовёрстных рёбер уже никакие размеры не могли произвести на него впечатление. Но зато, когда они подошли, когда стали подниматься по кривой, выщербленной лестнице, и, когда Алёша увидел, что и по лестнице, и по выемках в стенах ползают многочисленные фигурки, и всё работают молоточками, и нарастают бешеные уродства этого здания – он начал осознавать как устроен этот мирок…
Они вошли внутрь в залы, которые не имели каких–либо форм, но все выгибались, перекашивались, так что местами потолок почти сцеплялся с полом, а пол торчал смертоносными зубьями; и там, на большом–большом пространстве, среди сцепления причудливых форм, копошились и копошились эти карлики, всё работают и работают молоточками. Многие из них не выбивали, но прибивали принесённые на тысячах носилках камешки; те же кто отбивали – бережно складывали отбитое на иные носилки и несли куда–то. Вся эта зловещая картина клубилась, растворялась в сумерках; отовсюду слышались потоки отрывистых слов, замечаний; вот, в чреде прочего на Алёшу нахлынуло и такое:
– Надо у призрака спросить, как наш дворец… Надо ли? Кажется надо?..
И тогда проводник, который всё это время держался за Алёшин рукав спросил:
– Как вам наш дворец? – и для себя, едва слышно добавил. – Это прекраснейшее, что только может быть…
Несмотря на то, что со всех сторон беспорядочно ударяли сильные, морозящие сквозняки, было очень душно, у Алёши кружилась голова, в глазах темнело. В сознании всё путалось разрывалось – он смутно припоминал, что, вроде бы уже это было, что и на вершине ребра был какой–то подхалим, и что–то спрашивал у него, но всё это было бессмысленно, и тот мир погиб, и теперь какая–то частица его в виде золотого сияния летела над ним… или же не было этого? Или только это и было и есть – сейчас продолжается. Голова клонилась на грудь, и не без труда удавалось Алёше удерживать её, а ещё делать шаги и говорить:
– Теперь я понимаю, что есть ваш мирок, чем вы здесь все существуете. Есть плато, есть камни, есть некие субстанции – Вы. Почему то вы вообразили, что камни вам зачем то нужны, и теперь вся ваша жизнь состоит в том, чтобы рубить и рубить эти камни, окружать себя различными формами из них. Есть вы и есть различные формы камня, которые ваши божества – вы растворяетесь в камне…
– Да, да – конечно же. – тут же подхватил проводник. – Вы говорите такие простые истины, которые всякому известны…
– Меж тем есть целый мир форм, образов и чувств, который лежит вне этого каменного мирка. – вовсе и не слыша его, но, борясь с пронзающим сердце холодом продолжал Алёша. – …Вы бесконечно кружитесь возле одних и тех же форм и чувств. Как и те, предыдущие… Вы ничем от них не отличны, но есть…
Алёша и не заметил, как ввели его в залу, которая, верно была самым большим и самым уродливым помещением во всём этом «дворце». Из вздымающихся вверх стен вырывались огромные, уродливые уступы, все выпирающие уродливыми, воистину адскими каменными формами, мириады острых углов пересекались, сшибались, изламывались… Всё камень, камень… Вот кажущиеся бесконечными, теряющиеся в тёмной дымке столы – тоже конечно каменные, тоже искривлённые; за столами, на столах, и под столами сидели, стояли и лежали фигуры карликов, были они более уродливыми, нежели все, кого видел до этого Алёша – они раздулись от обжорства, однако ж и у раздутых не было каких–либо плавных форм, но всё острое, режущее – это они хлопали; видно – хотели что–то сказать на произнесённые Алёшей стихи, да не осмеливались – какие–то из их закончиков удерживали. Потом Алёша понял, что подносят ЕГО. Никак представительных слов не было, но и так было ясно, что – это ОН – ведь кто ж это ещё мог быть? – Раза в два превышающий иных в габаритах, передвигающейся не самостоятельно, но на носилках, под которыми гнулось четыре служаки. Он говорил страшно измождённым голосом:
– Какое странное, совершенно бессмысленное нагромождение слов…
Тут же перестали хлопать, и могучий хор усердно повторил ЕГО слова.
– Тем не менее – в самих сочетаниях есть нечто завораживающее.