Я тихо прикрыла дверь и пошла ставить чайник.
- Опять засиделись заполночь, - упрекнула мама. - Режим есть основа всего. Коль ты уж вынуждена не работать, то, тем более, не надо распускаться. И если твой Павел - сова, то зачем же тебе, жаворонку, не спать по ночам?
-Наташенька, предоставь их самим себе. - примирительно сказал папа. Не надо так волноваться по пустякам.
- Вот именно, мамочка - подтвердила я и на всякий случай быстро выскользнула из кухни.
Всю эту неделю маме очень хотелось высказаться, а мне не хотелось, чтобы это произошло именно сегодня.
Ведь у Пашки явно счастливый день, какая-то удача, и как только родители улягутся спать, он мне все расскажет не торопясь.
Пока Пашка вершил свое отцовское действо, я тихонечко сидела возле нашего дитяти - такого маленького, беззащитного, с тонкими беленькими кудряшками на шейке, с длинными, подрагивающими во сне ресничками, - и пыталась представить, каким он станет лет через двадцать. Но почему-то у меня это плохо получалось:
все время виделся Пашка. То загорелый, с выгоревшими до бела волосами, в альпинистских доспехах, с огромным рюкзачищем за спиной.
То коротко подстриженный, тощий, бледный после досрочно сданной сессии, в гимнастерке, кирзовых сапогах и тоже с рюкзаком - таким он был, когда я его на сборы пришла провожать и рыдала на вокзале как самая последняя дура, а потом, как только лейтенант отвернулся, прыгнула в тамбур и доехала с ребятами до самой Тулы... Никогда мне не забыть Ленкиного выражения лица, она осталась одна на перроне и даже вслед не помахала, так растерялась. Тот день все решил. Не явись я с повинной, быть бы Ленке, а не мне его женой.
А в чем, собственно, я была виновата?
Всего-навсего в походе, еще в десятом классе, ушла ночью купаться с физруком. Он же спрашивал ребят, кто пойдет, всех позвал. Кто же виноват, что они предпочли песни петь у костра, а не купаться под луной? Мне бы тогда сразу Пашке признаться, я, мол, всем девчонкам назло пошла: в этого физрука все девы из двух десятых и двух девятых классов были влюблены до умопомрачения... А я решила: пусть мой Атос поревнует, посмотрим, что дальше будет. Вот и посмотрела... Стал Ковалев студентом, прописался в институтской библиотеке, и уж тут Ленка оказалась самым нужным человеком. Она из-за него два раза работу меняла, по мере возрастания Пашкиных профессиональных и интеллектуальных запросов: сначала перешла в городскую публичную научно-техническую библиотеку, а потом в историческую. И привык он к ней, вроде как к книжному шкафу. Вобщем, дороговато мне эта его привычка обошлась.
Через два года мы встретились в школе на встрече бывших выпускников. Он едва мне кивнул и чуть ли не три часа простоял у окошка с нашим физиком, Евстигнеем. Математичка, конечно, и тут своего не упустила, свела со мной давние счеты. Она сразу поняла, что я маюсь от неразделенной любви, подошла и, задумчиво глядя Пашке в спину, говорит:
- У твоего Ковалева, Марина, большое будущее. За всю мою педагогическую деятельность у меня был пока всего один такой ученик.
Пол-ночи я тогда проревела белугой, всю подушку намочила, даже вспоминать тошно. А позвонить, повинится - гордость не давала, как же, первая красавица в школе, Мальчишки наперебой портфель таскали, никто ни разу за косу не дернул, и вдруг сама звонит...
Девушки-подруженьки разное советовали.
Давай, мы ему позвоним, поболтаем о том о сем, а потом, вроде бы между прочим, скажем, что Маринка тяжело заболела... И уж если он тебя еще любит, то сразу прибежит. Или так можно сделать: у Генки Саламатина, лучшего школьного друга, где Пашка часто бывает, книжку какую-нибудь редкую попросить. А вдруг там и встретитесь... Но самым лучшим предложением было собрать на вечеринку весь класс. Так и решили, ждали только удобного случая, чтобы все получилось, как говорится, без подтасовки, И Его Величество Случай представился.
Приехал Витька Кирюшин из Ленинграда, после долгого плаванья. Всех однокашников, у кого были телефоны обзвонил, соскучился без вас, ребята говорит, надо встретиться, погудеть. А Пашка был с ним в школе неразлей-водой. Но телефона у него тогда не было, они с матерью только въехали в новую квартиру на Юго-Западе. Послали к нему нарочным Генку. Вернулся он часа через три, рассказывает, что, во-первых еле-еле отыскал их новый дом, а во-вторых, еле-еле Ковалева уговорил. Сначала, дескать, Пашка руками замахал: много дел, некогда, занят по горло, самое трудное время и прочее. С Кирюшиным мы, говорит, всегда встречаемся, когда он в Москву приезжает, потому что есть о чем поговорить, а на вечеринки время транжирить желания нет.
Но Генка, все-таки его устыдил, как-никак, а ведь - родной класс!
Я помчалась в парикмахерскую. Плюхнулась в кресло, говорю: отстригите косу и сделайте модную укладку. Мастер головой покачал, неужели, мол, не жалко вам, девушка такой красы? Вы сначала подумайте серьезно и уж тогда приходите. Но я ему сказала, что еду работать переводчицей в одно из молодых африканских государств, буду жить в самой глубинке, где даже помыться - проблема, такая там жара, куда уж тут с длинной косой... Он походил -походил вокруг, взял ножницы, вздохнул и - рраз! Нет моей косы.
Ох, влетело же мне тогда от родителей.
Мама даже всплакнула. А папа долго курил на балконе. Ну да ладно.
Вспомнился мне тот вечер во всех подробностях. Собрались все у Генки, и вдруг я являюсь - с укладочкой. Что тут было! Завертели-закружили! Но все сошлись на одном: очень идет. С косой была тургеневской девушкой, а стала чуть ли не киноактрисой из неореалистических итальянских фильмов. "Вобщем, красотка, - подытожил Генка. И добавил: - Молодец. А то все мамы-папы боялась."
Пашка пришел вместе с Кирюшиным, они в лифте встретились, и все повторилось как на школьном вечере: тогда с физиком, а теперь с Витькой как встали у окна, так и не отошли.
Только и слышалось: эргосферы, рекурсии, квазары и прочие никому не понятные словечки. Что мне было делать? Посидела-посидела да и стала танцевать, дурачиться с ребятами. "Разлюбил, - подумала, - меня мой верный Атос. И ничегошеньки теперь не воротишь - не вернешь!" И так мне стало плохо, так тяжко, хоть ложись и помирай. Хотела уйти, девчонки не пустили, сказали, сдаешься без боя, а вообще-то еще даже песни не пели. Ну попели, повспоминали, нахохотались до упаду и стали расходиться. И вот тут мне Пашка говорит, как бы между прочим:
счастливо, мол, будь здорова, радуйся жизни, только косу ты зря отрезала, неужели не понимаешь, что на этот раз не мне, а сама себе изменила... А, впрочем, дело хозяйское, тебе все к лицу.
Вроде бы обидел, даже оскорбил он меня, а я так обрадовалась! Раз не все равно ему, с косой я или без косы, значит... Очень многое это означает. И потому домой я бежала вприпрыжку, и то, что родители охнули, увидав новоявленную кинозвезду, на меня никакого впечатления не произвело.
В комнату заглянул Пашка.
- Марин, где вешать, на кухне или на балконе Я не сразу сообразила о чем он спрашивает.
- Тише! Ты что такой громогласный?
-Да я же тихо, просто у меня бас. Так, где?
Смотрю на него: пот градом, руки красные, мамин клеенчатый фартук весь в мыльной пене. Неужели этот высоченный бородач, тот самый Павлик Ковалев, рядом с которым я просидела на одной парте десять лет? Тот задумчивый, тихий голубоглазый мальчик, которого не задевали даже самые отъявленные драчуны, потому что он читал такие книжки и так пересказывал их всем нам на переменках, что аж дух захватывало от любопытства, а что же дальше будет? И еще потому, что он всегда самым первым самые трудные задачки решал и, пожалуйста, списывайте кто хочет, а если хотите сами их щелкать как орешки то, пожалуйста, можно и объяснить.
У меня вдруг нежно дрогнуло сердце.
- Павлуня, дорогой ты мой, - неожиданно для себя сказала я, - иди я тебя поцелую.
Он подставил мокрую соленую щеку и пробасил:
- Всегда пожалуйста. Только ты зря тут свет зажгла, спать человеку мешаешь. И вообще, я тебе уже много раз говорил: не приучай его засыпать на нашей постели и не баюкай. Он должен стать настоящим мужиком, а не мамочкиным сынком. Ну все. Идем.
Скажи где вешать и хочу чаю!
Я поплелась вслед за ним на кухню, думая о том, какой мужчины, все-таки, нечуткий народ. Вот ведь не понял же Пашка, как я его в эти минуты люблю...
Конечно я надулась и не проявила никакого энтузиазма, выслушав его рассказ о том, как два друга развешивали объявления в институтах и о том, сколько таких же чудаков им потом перезвонили, выразив горячее стремление участвовать в создании языка философов, поэтов и гениев. Я только спросила, а что, мол, женский пол вы тоже зачисляете в свой неоплачиваемый штат? На что мой муж, не моргнув, ответил, что для дела имеет значение только желание работать и наличие определенных знаний.
- Так, сказала я ехидненьким голосом, сделав самую вреднющую мину, на какую была способна, - значит, я буду тут ребеночка выращивать, а ты с заумными девицами мировые проблемы будешь обсуждать? И где же эта группа ваша станет собираться?
- Как, где? - Пашка не обратил никакого внимания на первую часть моего выступления. - У нас на Юго-Западе.
Квартира большая.
- Извини, но в большой комнате живет твоя мама, - напомнила я .
- Мама постоянно в командировках и мы ей не помешаем, - задумчиво проговорил он.
- А полы? - Я решила не униматься. - Полы натертые, которые будет вытаптывать твоя романтически-авантюристическая братия, кто станет в порядке содержать?
- Прекрати, пожалуйста, Марина, - вдруг вспылил Пашка, - Мама все поймет как надо. А полы и прочее - все это чушь собачья!
- Да, вы, Павел Иванович, грубиян, - мой голос стал холодным. - Дерзить изволите.
Пашка передернул плечами.
- Ну ладно, извини. Я же серьезно говорю. И ты должна понять, что это дело всей моей жизни.
- Физики, Пашенька, должны заниматься физикой, а не созданием языка для философствующих гуманитариев. Ты же пишешь кандидатскую, ведь у тебя времени не хватит на все.