Ожидание небывалой забавы стало сменяться равнодушием ожидающих опаздывающего поезда, кое-кто из нетерпеливых и предприимчивых убрался восвояси. Странная апатия стала водворяться в толпе.
На все расспросы милиция и курсанты отшучивались — дескать, история в руках начальства.
Вот эти часы вечернего неопределенного стояния у холодной реки под весенним небом были свидетельством нерассуждающей преданности и революционной идее, и Владимиру Ильичу. Если бы не он, так бурно перемешавший всю жизнь в России, их родители навряд ли могли бы встретиться, а стало быть, и им, стоящим и поющим здесь сейчас, не суждено было бы родиться. Одного этого сознания хватало на то, чтобы питать энтузиазм встречи.
Однако апрельский вечер все глубже и глубже погружался в темноту, а тысячи молодых людей в недоумение. Толпа уже переминалась вяло и бесцветно.
В конце концов решили, что ждут именно того исторического часа, когда исторический поезд должен подойти к перрону. И всем было немного неловко оттого, что никто часа этого не знал и не помнил.
Когда казалось, что терпению вот-вот наступит конец, от площади по толпе и в переулки и на набережную прокатилось: «Приехали! Приехали! Сейчас начнется».
«Красная трибуна» быстро заполнилась гостями, партийным и городским руководством, ветеранами партии, сиявшими красными носами то ли от волнения, то ли от возраста.
На противоположной стороне площади, вдоль здания Калининского исполкома было черно от поблескивающих лаком начальственных легковушек.
Как и было задумано по плану Болутвы — Чикоруди, к микрофону на «красной трибуне» подошел Василий Сергеевич и грянул во весь голос, полным дыханием, вкладывая всю душу и страсть в каждый звук, в каждую ноту:
Певец повел головой, ожидая, что товарищи и гости подхватят песню и ему можно будет чуточку сбавить, ведь и взял так сильно только от уверенности в том, что через мгновение его голос потонет в многотысячном хоре. Но площадь перед трибуной была по-прежнему пуста, народ толпился в отдалении, а революционные старички и коллеги на трибуне лишь по-рыбьи открывали рты, их революционный шепот не достигал микрофона.
Василий Сергеевич слышал, как установленные в разных концах площади мощные динамики разносят его одинокий голос.
Многие на трибуне готовы были активно подтянуть, но для этого надо было сгрудиться у микрофона или оттеснить Василия Сергеевича.
Певец бросал полные гнева взоры на стоявших рядом и в припев партийного гимна вкладывал нескрываемую угрозу.
Партийный гимн подробен и длинен, в нем обстоятельно перечисляются многие беды трудового народа и кары, уготованные на головы «псов и палачей».
Василий Сергеевич понимал, что сбавлять нельзя, завтра же долетит до Москвы, надо выдержать предельный пафос, так нерасчетливо заявленный в самом начале, и не только выдержать, но и сохранить силы для финала.
Голос у него был похож на баритон, но ближе к тенору.
Динамики на площади лишь подчеркивали необъятность пустого пространства, а вместе с дрожащим от напряжения голосом, казалось, из металлических колоколов вот-вот хлынет, как из горла, кровь.
В голосе Василия Сергеевича слышалось отчаяние, он поднял правую руку и сделал призывный жест тем, кого видел со своего капитанского мостика под сенью красных знамен в устье улиц, на набережной и в переулках, примыкавших к площади. Он звал их, но оцепление ждало специально согласованной команды. Он видел в них спасение, они могли прихлынуть сюда, под самую трибуну, вон их сколько, и без всякого микрофона молодыми, задорными голосами подхватить слова великой песни… Если бы петь под сопровождение, он бы успел дать команду, а тут… И жест его был не больше чем взмах руки пловца, барахтающегося в морской пучине и силящегося привлечь к себе внимание дымящего у горизонта парохода.
Василий Сергеевич пел!
Он сам уже не понимал, почему горло не треснуло, почему до него доносятся из динамиков произнесенные им слова… Привычные строки гимна не занимали сознания, и потому в голове чередой проходили злые мысли: «Почему нет оркестра? Почему не пригнали хор из капеллы? Почему не поставили десять! двадцать! сто микрофонов под нос этим старым болтунам, пусть поют, а не выясняют перед каждым праздником, кто из них больше большевик, а кто из них меньше меньшевик…» Как он ненавидел этих старцев, докучающих незанимательными рассказами, содержащими ценнейший жизненный опыт, которым никто никогда не захочет воспользоваться, а если и захочет, не сумеет: жизнь уже не та. Это они, красноносые, подбили его затянуть гимн! Как надоело слушать их жалобы, поучения и разбирать доносы друг на друга!
Сообразив, что дело подходит уже к предпоследнему куплету, Василий Сергеевич чуточку сбавил, чтобы наддать в последнем куплете и все, что останется, вложить в последнее, заключительное исполнение припева.
Проект
(Секретно)
8. Андреев Александр Андреевич, украинец, 1912 года рождения, образование среднее, рабочий. Член КПСС с 1939 года.
Нарушал принцип добровольности при реализации билетов денежно-вещевой лотереи. Присвоил деньги в сумме 60 рублей.
За грубость с рабочими, неискренность с руководством и сутяжничество при разборе персонального дела — строгий выговор с занесением в учетную карточку.
9. Штука Антон Демьянович, русский, 1914 года рождения, образование 5 классов, слесарь завода «Красная заря». Член КПСС с 1943 года.
15 января 1965 года т. Штука А. Д. в пьяном виде учинил скандал у себя в квартире, за что был сотрудниками милиции доставлен в 19-е отделение и оштрафован на 5 рублей. 16 января т. Штука А. Д. совершил прогул, за что имел административное взыскание.
Тов. Штука А. Д. и ранее замечался в злоупотреблении спиртных напитков, привлекался к административной ответственности (из выступлений коммунистов на собрании).
На беседе в РК КПСС т. Штука А. Д. вину свою признал, объясняет такое поведение плохие условия в быту. В одной комнате живет две семьи. С решением парторганизации согласен. (Строгий выговор с занесением в карточку.)
Голос звенел в глубокой, пронзительной тишине, в этот час Финляндский вокзал из уважения к событию не принимал и не отправлял электрички.
Чем дольше тысячи людей слушали сольное исполнение гимна, тем очевидней становилось чувство неловкости: весь смысл, весь текст, вся идея «Интернационала» в многоголосии — «лишь мы», «никто… нам», «наш последний», — песня на индивидуальное исполнение была явно не рассчитана, а одинокий голос, еще и в присутствии множества людей, выглядел вовсе неправдоподобно.
Когда Василий Сергеевич запел последний куплет, наверное, в душе его птицей встрепенулось горделивое чувство: а ведь могу! надо будет… и день и ночь… Он уже не слышал себя, в ушах звенело, а над площадью гремел готовый сорваться на крик и хрип голос немолодого человека без музыкальных способностей с очень скромными голосовыми данными.
Последний раз над Невой, вокзалом и райсоветом прозвучало обещание: «…воспрянет род людской!» — и наступила тишина, было слышно, как плещется на гранитных ступенях спуска к воде легкая невская волна. Плескало тихо, как бы с чувством вины.
«Контрреволюция», успевшая принять горячительного, — ей, как говорится, терять было нечего, — попробовала захлопать, но сама же и испугалась.
Василий Сергеевич ровно полминуты простоял неподвижно у микрофона, все ждали, а он, глотая слюну, старался превозмочь боль в горле, потом резко повернулся и, ни минуты не думая ни о старых большевиках, ни о молодых, ни о демонстрантах, ни о Ленине, где-то томившемся в ожидании триумфального выезда на площадь, решительно сошел с трибуны под недоуменными взорами партийного актива.
В сопровождении телохранителя он двинулся к своему черному блиндированному лимузину мимо Ленина, крепко стоявшего в распахнутом пальто на башне броневика, вознесенного на пятиметровую высоту. Сдвинутая над прямоугольными блоками онежского гранита башня с вождем казалась парившей в воздухе. Василий Сергеевич невольно оглянулся: простертой рукой Ленин как бы ловил убегающего секретаря обкома.
Следом за Василием Сергеевичем потянулись старшие милицейские чины, сотрудники безопасности.
Опережая телохранителя, Василий Сергеевич сам распахнул дверку лимузина и нырнул на заднее сиденье. Телохранитель мягко прикрыл тяжелую бронированную дверку и бросился на сиденье рядом с шофером.
Водитель запустил двигатель и взглянул на телохранителя, обычно сообщающего маршрут. Тот молчал.
— Поехали! — незнакомым хриплым голосом скомандовал Василий Сергеевич.
Мотор взревел, словно машина собралась прыжком сигануть через Неву. Убедившись в том, что все полторы сотни лошадиных сил в упряжке, шофер, чуть повернув голову в сторону хозяина, поинтересовался:
— Куда едем, Василий Сергеевич?
— …… (Неприличное.)
— Понял!
Машина рванула на Арсенальную набережную, вытягивая за собой хвост сопровождения. Черная стая летела мимо «Крестов», мимо психбольницы, мимо дачи Кушелева-Безбородко, с балкона которой непревзойденный Дюма любовался величавым разворотом Невы и Смольным собором на той стороне реки.
Над площадью неведомо по чьей команде вспыхнули прожектора. Четыре огромных светящихся столба уткнулись в небо, потом закачались и, пересекаясь, как ножницами, стали резать недосягаемую темень. Стало красиво и тревожно, будто ждали опасности откуда-то сверху.
Болутва сбежал с «красной трибуны», быстро подошел ко мне и, строго глядя в глаза, проговорил с поспешностью:
— Тебе, Соломон, лучше сейчас куда-нибудь смыться… Бобовиков в ярости. Будет кровь.