Мы пили чай кирпичного цвета, жевали соленые бутерброды. Он подливал мне, подкладывал.
- Почему ты не женат? - спросил он.
- ???
- В самом деле?
- А ты?
- Не люблю этих интеллигентских штучек - отвечать вопросом на вопрос. Я был женат без малого пятнадцать лет.
- И, значит, у гебя есть возможность сравнивать, как было раньше и теперь.
- Она умерла.
- Прости, я не нарочно.
- Понимаю...
- Так вышло...
- Давай налью.
- Налей.
- Тебя надо женить, и как можно...
- Вот и мама так все время говорила.
- Надо. Сгоришь в одиночестве.
- А если попадется сквер-рная, злая? Как тогда? - вяло отшучивался я.
- Все может быть, все...
Мы закурили с ним. Я никогда не курю. Но теперь взял у него протянутую машинально сигарету и задымил просто так, за компанию. Два мужика - чего ж не подымить.
- Я тебе скажу, как это бывает... - затягиваясь, начал он. - Моя, вот, брала у меня все деньги... как жены берут... Не потому, что жадная была... нет... А я как-то не умел удерживать их... То куплю ерунду какую-нибудь или потеряю... Не умел, как она говорит, ни хранить, ни тратить... Она стала прятать их вот в этот ящик, - он показал на письменный стол. - Я знал, где они лежат... Смеялись мы. Там и замка-то нет... Но каждое утро, давая мне что-нибудь на день, она говорила: "Ну-ка, ну-ка выйди, голубчик, на кухню, отвернись, хитрюга, тебе только покажи..." Смешно, правда?
- Нет.
- Больше никто ничего не прячет, а я...
- Ты прости, я ведь не нарочно.
Машинально я вдохнул дым, захрипел, а голос у меня и без того был ватный.
Он кивнул - "ничего, ладно уж". Я подвинул к нему пепельницу.
- Тебе нужен близкий кто-нибудь, - сказал он, стряхивая пепел. - Так нельзя. Человек не может ни о ком не заботиться... Почему ты не взял маму в свою квартиру?
Внимательные глаза были у него, такие же, как в моем сне.
- Она сама не хотела, - чувствуя, что говорю шепотом, ответил я. - Живет в развалюхе почти сорок лет, а бросать не хочет... У нее там березки, мои ровесницы, большие теперь... - Я задохнулся дымом. - Она говорит, у детей своя жизнь, у нее - своя... Можно, я позвоню в больницу?
- Не надо звонить. Я только что разговаривал... Состояние прежнее, пульс ровнее. Все будет хорошо...
Мне показалось, он смотрит на меня так, словно хочет сказать: вот сидишь, бутерброды с чаем жуешь, толковать начал, а позвонить сразу не догадался.
- Мода, что ли, такая, не понимаю, - неопределенно, будто себе самому. - Мода или равнодушие? Нет равнодушия, конечно. Какое там равнодушие! Но попробуй скажи вслух "мама", напиши "мамочка", скажут - несовременно! Если не скажут - почувствуешь по неловкости взглядов, хотят сказать: Современному, шибко занятому человеку не идет это. Не идет! Видишь ли. Надо говорить: моя старуха, ну старушка... - Он скинул пепел и продолжал, не поднимая глаз от пепельницы: - Не только слова. Нежность, понимаешь ли ты, самую настоящую нежность прячем от них, откладываем на завтра, на потом. Все некогда нам, заняты, видишь ли, очень. И находим для всех, а для нее потом... Я не про ту заботу, что на хлеб с маслом... О другом, о чем не успеваем сказать, не успеваем сделать... И хлопочет она, и сохнет от любви к тебе. А ты все как должное. Все, что сам обязан и должен, - это потом, потом... И веришь в это "потом"... И вдруг обрывается, вдруг непоправимое, а ты ничего не успел... Подай мне, пожалуйста, спички... Я давно похоронил маму. Это я про себя говорю... Когда придет неизбежное, хоть перекручивай собственное горло, кусай пальцы, некуда от виноватости, от муки своей спрятаться. Так неутолимо хочешь вдруг делать и делать чтото необыкновенное, заботливое. Каждое слово, намек, желание мамы... все для нее... только некому... Страшно это - когда некому... Разве что гранитом полированным, камнем, оградами... Только тогда понимаешь: ограбил ты самого себя. Потому что нежность ее все равно с тобой, забота ее даже потом приходит к тебе. - Он затянулся дымом. - Я нашел в маминых шкафчиках недавно страховку... на похороны отложила. Чтобы этакий нуждающийся, бедненький сынок ее... чтоб легче ему, чтобы не утруждать его... Наши матери умирают, по-моему, только для того, чтобы снять с нас лишнюю обузу.,. Так мне кажется.
Он замолчал, будто сам испугался чего-то, страшных своих слов.
- А что это я раскудахтался? Ты не переживай. Твою мы спасем, спасем, вот увидишь. Ей шестидесяти еще нет.
- Я поеду к ней, -: сказал я.
- Да подожди ты, успеешь поехать. Лучше сделай что-нибудь для нее. Ну женись, например, - он улыбнулся.
- Шутишь все?
- Ой, не шучу... Надо им это, старушкам нашим, чтобы чьито ручонки мыть. крикушек успокаивать, нянькать их. Надо... И самому тебе. Почувствуешь вдруг, изменилось вроде что-то... Макушка смешная, ручонки. Дома игрушки в углах, под столом, под ногами. Аквариум, рыбки золотые - все почему-то появится, необходимое, знаешь. А потом вылазки в зоопарк, этакие походы, не спеша, вразвалочку по улицам и рядом крохотное что-то. Потом и кораблики вместе начнете мастерить. И неизвестно - кому это больше нужно: ручонкам или тебе самому?
- Я поеду к ней, - сказал я, вставая.
- Никуда ты не поедешь, - ответил он, сталкивая меня в кресло. - Не для того я кудахтал... Не хотел тебе сразу говорить, но мы решили: скоро начинается твоя командировка.
- Ты нарочно придумал?
- А разве ты сам не хотел поехать?
- Неужели туда?
- Нет, пока еще не туда, горе мое. Тут ближе. Километров этак семьсот. Мы для тебя схлопотали недельку на радиотелескопе. Он будет в полном твоем распоряжении.
- Спасибо, но я не могу.
- Понимаю, - вздохнул он, - только мамаше ты пока не нужен. Себя изведешь без толку, а пользы никакой. Вернется к ней сознание, первый тебя вызову. Если что изменится - пришлю за тобой вертолет. Обещаю. Можешь доктору звонить в любую минуту, мне звони, я буду знать. Словом, ты едешь.
- Не знаю.
- Пойми, дежурить в больнице глупо, врачи делают самое невероятное, поверь мне, пожалуйста. И чтобы себя не дергать, их не дергать, садись и кати.
- Не могу.
- Тебе необходимо развеяться. Поди куда-нибудь, просто гуляй. Ты меня слушай, пока я добрый. Вот передумаю, плакаться будешь, бегать, умолять, а я ни единым глазом не моргну, скажу - предлагали, сам не хотел.