- Сейчас, мальчики, сейчас, - захлопотала Надюха. - Потом, ребята, поговорим. Я закроюсь скоро. К нам пойдем. Купи, Гоша, в коммерческом для встречи.
- Кому говоришь? Будто сам не понимаю...
К магазину шли молча... Гоша все так же часто затягивался папиросой, какой уже по счету, и Володька понял, что рассказала Надюха про него и Гошка переживает. Неожиданно Гоша остановился.
- Значит, так, командир. С Надюхой больше ни-ни. Что было, то было, но все. Понял? - Гошка в упор взглянул на Володьку.
- Конечно, Гоша... Случайно у нас было, по пьянке... - смутился Володька.
- Случайно не случайно, а поминала она тебя часто, все уши прогудела. Так что слово, командир?
- Слово, - подтвердил Володька и протянул ему руку.
В магазине Гоша легко и небрежно выложил двести рублей за бутылку водки, столько же за закуску и за ослепительно белый батон. Володька с некоторым удивлением смотрел, как просто выкладывал Гоша купюры, суммой больше половины материнской зарплаты. На обратном пути тот посвятил его в "дело", которое проворачивал вместе с Надюхой. Оно было простым. Демобилизованным, командировочным и прочему дорожному люду выдавались талоны на продукты. Они имели определенный срок действия, просроченные были уже простой бумажкой, которую можно выкинуть. Вот эти-то талоны и скупал Гоша за бесценок, обменивал на махру или вообще выпрашивал. Надюха же отоваривала их задним числом. Буханка черняшки на рынке стоила двести, за полтораста отрывали с руками, и таких буханочек у Гоши выходило в день около десятка.
- Вот видишь, командир, никакого мошенства, даже ловкости рук не треба. И никакого обмана. И никто не внакладе, потому как, не просрочь талон солдат, он эту буханочку съел бы... Кумекаешь?
- Да.
- Талоны будем вместе раздобывать, - как решенное, заявил Гошка, а когда заметил колебание на Володькином лице, добавил уверенно: - Голодуешь же сейчас.
- Почти.
- Сколько пенсии положили?
- Триста пятьдесят...
- Гроши!
- В институте стипендию дадут, рублей двести.
- Все это не деньги, командир, по нынешним временам. Мусор! - резанул рукой Гошка. - Ну, решили?
- Не знаю пока... Противно все это, - промямлил Володька.
- А лапу сосать не противно?! Ты, лейтенант, это фрайерство брось! Четыре года под смертью ходили. Расею, можно сказать, своей кровушкой спасли! И голодовать после этого! Нет уж... - горячился Гошка.
- Так все сейчас неважно живут, Гошка, - сказал Володька.
- Нет, не все! В коммерческом народа сколько? Некоторые гады разбогатели, пока мы с тобой жизни ложили, кровью заливались. Не хочу к старому возвращаться, а то бы копнул кой-кого. Видал же, осетрину берут, балычок, икру... А мы что с тобой на передке лопали? Пшенку-жидню! Помнишь, как я перед каждым поиском пятак бросал - орел-решка?
- Зачем, кстати? - спросил Володька.
- Мы, урки, в приметы верим. Три орла выходило - иду в дело спокойно... Да сам знаешь, мандража никогда не давал. А в тот раз три решки, ну и схлопотал две пульки... - Гошка призадумался, вспомнив, видать, безнадежные глаза склонившихся над ним врачей. - Не жил я, Володька... Не жил... Многое мы не добрали в жизни, так хоть теперь... - мечтательно закончил он.
Когда они подошли к продпункту, окошечко было уже закрыто. Гоша постучал в дверь, Надюха открыла, сказала: "Сейчас я..." - и вскоре вышла в нарядном платьице, подкрашенная, взяла их обоих под руки, и тронулись они к Домниковке.
Во дворе памятного Володьке дома сидел Егорыч и смолил самокрутку. Постарел он здорово за эти годы, лицо покрылось сеткой мелких морщинок, пробилась и седина в волосах. Узнав сразу Володьку, пустил слезу, запричитал:
- Живой, браток, живой. Уж и не чаял тебя увидеть, раз ты под этот проклятый Ржев подался. Совсем не чаял. Знаешь, полюбил я тебя, склеились мы как-то за твой отпуск... Помнишь, как пивко в автомате попивали?
- Помню, Егорыч, помню, - что-то сдавило Володькино горло.
- Ко мне пойдем, Николай Егорыч, - пригласила Надюха.
И стали они подниматься по деревянной полупрогнившей лестнице, и всколыхнули Володьку воспоминания о лете сорок второго, об уходе Юльки, о встрече с Тоней, в общем, о всех тех днях его отпуска.
- А я с "Калибра" ушла, - сказала Надюха. - Заболела сильно, истощение нервной системы, в больницу угодила, а оттуда с бумагой вышла - только на легкую работу годна. Вот на этот продпункт и устроилась. Вернее, устроили меня по знакомству. Подружка там работала. Ну и жизнь совсем другая стала.
Володька посмотрел на нее - поправилась, похорошела... А он хорошо помнил ее вдавленный живот и острые бедра...
- Вот уже месяц, как с Гошей познакомилась... Хороший он парень, лейтенантик?
- Лучший разведчик был, - ответил Володька.
- Разведчик разведчиком, а человек-то хороший? - спросила Надюха, будто Гоши и не было в комнате.
- Сама разберешься, - засмеялся Володька.
- Я ей все рассказал, командир... И что завязал, знает, - сказал Гоша.
- А я вот не завязал, Володька, - дрогнув голосом, горько произнес Егорыч. - Выпиваю... Сдал я, наверное, за эти годки?
- Да ничего, Егорыч, - ободрил его Володька.
- Рука сохнет. Видишь? На поправку надежды уже никакой... В сторожах работаю. Сутки отдежурил, двое гуляю. В общем-то ничего, голодновато, правда, ну так у всех такая житуха. - Егорыч глядел, как накрывает Надюха стол, как выставила бутылку, и ее блеск отразился в его глазах.
Глядел на стол и Володька, глядел на банки с тушенкой, на селедку с картошкой, но, в основном, на хлеб, которого было много. Очень много. От него-то и не мог оторвать взгляд - от хлеба.
Сели за стол... За победу, конечно, выпили, за новую, мирную жизнь, хотя и не знали точно, какая она будет, ну и братишек погибших помянули. Володька закусывал жадно, но тщательно пережевывал, так же, как смаковали они еду на передовой, когда перебои с жратвой бывали, а пил мало - не хотелось почему-то.
- Что не пьешь, лейтенант? - спросила Надюха. - Помнишь, в сорок втором мечтали: окончится война и наступит праздник на всю жизнь.
- У тебя-то, Надюха, каждый день праздник, - пробурчал Егорыч. - Тебе грех жаловаться.
- Что каждый день? Выпивка? Так это еще не праздник, Егорыч. Потому и выпиваем, чтоб праздник в душе почувствовать. Да и недолго я на своей работе собираюсь быть. Вот Гошка устроится, и кончу. Я ж заводская, а не фартовая. Перебьемся это времечко, и к черту! Верно, Гоша?
- Конечно, Надюха. Это дело ненадежное, временное, - кивнул он.
Обратно домой Володька шел, раздумывая о Гошкином предложении, не зная, принимать его или нет, но буханка хлеба на Надюхином столе неотвязно маячила перед глазами.
Мать была уже дома и ждала его к ужину. Володька, конечно, видел, что лучшие куски отдавались ему, что мать ела очень мало, а она ведь работала и, как он ни протестовал, как ни старался заставить ее съесть лишний кусок, твердо отказывалась, убеждая его, что сыта. Володька, сказав, что уже поел, принудил мать съесть весь хлеб... Он смотрел, как отрезала она тоненькие ломтики и медленно ела, запивая жидким чаем с сахаром вприкуску, и сердце сжималось жалостью... Подозревал, что мать сдает кровь, замечал, как приходила несколько раз очень бледная и сразу ложилась на диван, говоря, что устала, а после этого появлялось на столе несколько картофелин, кусочек сала и лишний сахар. За сданную кровь платили триста рублей и в день сдачи кормили обедом. Но что за эти триста купишь на рынке?
И на другой день рано утром Володька пришел к Надюхе, она была уже на работе, а Гоша сидел перед зеркалом, брился трофейной бритвой "золлинген".
- Пришел? Ну и правильно... Сейчас добреюсь и потопаем.