- Так, ерунда...
- Случилось, - и, еще раз скользнув взглядом по его лицу, поднялась, стала накрывать на стол.
- Старая у тебя мать, - сказал Володька.
- Да, поздновато меня родила... Без меня ей бы войну не пережить. Когда под Москвой служила, посылки часто с кем-нибудь посылала. Так самое тяжелое время она и просуществовала. Ну, давай, - подняла стакан, стукнула о Володькин и лихо выпила. - Чего смотришь? Пью по-мужицки?
- Да нет...
- Знаю, погрубела... Что ж делать, надо было подстраиваться. Пришла-то цыпочкой, недотрогой, от каждого матерного слова уши затыкала, морщилась, краснела, потом вижу - такой здесь не приживешься. Теперь могу любого мужика так послать, что обалдеет. И не отвыкну никак, вошла, так сказать, в образ, она усмехнулась. - Помнишь, за мной Генка из вашего класса ухлестывал? Втюрен был по уши, записками любовными завалил.
- Помню, конечно.
- Так вот, встретились с ним. Он еще в сорок четвертом по чистой вышел... Ну, шла я на встречу с какой-то надеждой, сердечко трепыхалось - а вдруг? Он мне в школе тоже нравился. А как увидел меня, так в лице изменился... Понимаешь, разочарования скрыть не смог. Я вижу, такое дело, сматываться надо поскорее. И убежала. - Она задумалась, провела рукой по щеке. - Неужели, Володька, я и вправду такой лахудрой стала? А?
- Что ты, Лелька, какой была, такой и осталась.
- Врешь ты... Налей еще.
Володька налил. Леля так же лихо выпила, крякнула по-мужски и раскраснелась.
- До войны по улице идешь, так мужика не было, чтоб не остановился и вслед не обернулся, а сейчас... Сейчас будто мимо пустого места проходят. Хоть бы один взглянул, - она рассмеялась. - Так что не ври, Володька.
- Закусывай, - напомнил он, видя, что Леля ничего не ест.
- Жратвы вкусной накупил. Откуда у тебя деньги-то? Пенсию, что ли, тратишь? - спросила, взяв кусок колбасы.
- Нет, не пенсию... - не стал вдаваться в подробности Володька.
- Ну, говори, что с тобой, фронтовичек? Какая-нибудь фифочка от ворот поворот дала? Говори, мне можно, - добавила, усмехнувшись.
- Вроде, - усмехнулся и Володька.
- Подумаешь... Значит, утешаться ко мне пришел? А по адресу ли?
- Брось, Лелька, этот тон... Захотелось почему-то именно к тебе. Ты же своя.
Леля поглядела на него, задумалась.
- Это хорошо, что я для тебя своя. Очень хорошо. - Она неожиданно всхлипнула, потом закрыла лицо руками и заревела уже по-настоящему.
Володьке стало нестерпимо жалко ее. Он обнял Лелю.
- Что ты, глупенькая? Выдумала все... Красивая ты, как и была. И все еще у нас впереди. Очнемся малость от этой войны и еще как заживем. - Он гладил ее по голове, по пепельным, коротко стриженным волосам.
Она вдруг как-то жалко и беспомощно прильнула к нему, тоже обняла и приблизила к Володьке свое зареванное, мокрое от слез лицо с полуоткрытыми, словно бы ждущими губами, и он... поцеловал ее. Не мог не поцеловать, чувствуя, что нужен Леле его поцелуй как подтверждение слов, что она красивая, может нравиться, быть желанной. Володька целовал ее, а между поцелуями бормотал что-то невнятное, но хорошее и доброе. Она перестала плакать.
- Ну, хватит... Обслюнявил всю, - отодвинулась от него, улыбнулась и стала вытирать слезы.
- Успокоилась?
- Разумеется, - и потрепала Володьку по щеке. - Какие вы все же, мужчины, идиоты... Дай подымить.
Он тоже взял папироску, закурили. Долго сидели, окутанные дымком, и молчали.
- А где твой пацан? - спросил он наконец.
- У сестры... Маме нездоровится последние дни. - Она лениво потянулась, поднялась и пошла к зеркалу поправлять волосы. - Ну и видок у меня... - Леля повернулась к нему. - Ты иди, Володька, а то мать вернется, подумает черт-те чего.
Володька встал, хотел было подойти к Леле, решив, что, наверно, надо поцеловать на прощанье, но она остановила его, махнула рукой.
- Ты иди, Володька... Иди. И ему ничего не оставалось, как сделать такой же прощальный жест и выйти из комнаты.
Проснулся Володька поздно... Трещала голова, противно было во рту и на душе. Дотянувшись до папирос, он закурил, но стало еще противней - затошнило. Загасив папироску, долго не вставал с постели, лежал и думал... Конечно, на кой черт он нужен Тоне такой, растрепанный, совершенно не знающий, как жить дальше... На фронте как-то не приходилось решать что-либо только для себя, думать лишь о себе. Когда перед ним ставилась какая-то задача, думалось в первую очередь, как решить ее с наименьшими потерями. О себе тогда не очень-то беспокоился. А сейчас вот надо решать именно свою собственную судьбу, свое будущее, но как? Он не привык к этому и слабо представляет, как такое делается.
Наконец он встал, выпил воды и поплелся к трем вокзалам, где ждал уже Егорыч, чтобы отоварить у Надюхи талоны, тем более что после вчерашнего денег у него не осталось. Провернув дело с Надюхой, они отправились на Центральный рынок. Егорыч с "товаром" пошел туда, а Володька стал поджидать его на Цветном бульваре, но... не дождался. Забеспокоившись, ринулся на рынок, пробежал по всем рядам, но Егорыча не нашел...
"Забрали!" и Володька с тяжелым сердцем пошел домой, а к вечеру подался на Домниковку.
Егорыч сидел у Надюхи... На столе чекушка, но веселья не заметно.
- Что случилось? - спросил Володька.
- Амба, лейтенант! Больше я этим делом не занимаюсь. Еле-еле из милиции выбрался, пристали: где хлеб достал? Ну я врал, конечно, что дружок фронтовой вернулся, а выпить нечего, вот и дал мне две буханочки на водку сменять... Не знаю, поверили или нет, но, поломавшись, отпустили. Больше я на Центральный ни ногой. Вот так, Володимир... Надо это дело бросать, - решительно закончил Егорыч, взмахнув рукой.
- Ну и бросим, - без особого сожаления сказал Володька.
- Как жить будешь? - спросила Надюха.
- Как все...
- Опять все? Твердил тебе Гошка, твердил, - досадливо бросила она.
- Прокручусь как-нибудь. Мне эти дела, кстати сказать, вот где, - показал он на горло.
- Да, это я знаю, - вздохнула Надюха.
Егорыч допил оставшиеся полстакана и поднялся... Встал и Володька.
- Погоди маленько, поговорить надо, - остановила его Надюха.
Володька опустился на стул. Егорыч махнул на прощание рукой и пошел к себе в комнату.
- Я о Гоше хотела...
- А что? - спросил Володька.