Ноэми привела Валентина в одну из комнат, опустилась в кресло, жестом пригласила сесть напротив. Между ними был столик, на котором лежали похожие на шлемы головные уборы красный и синий.
– Пожалуйста, надень этот, – подвинула Ноэми красный шлем, а сама потянулась к синему. – Это еще новинка для всех – портативный дешифратор памяти. Мне дали один из опытных образцов на проверку. Ты удивлен? А я, между прочим, месяц назад получила звание и права рамэна… Так-то, брат Валентин! Небось, считал, что я умею только весело смеяться? – и строго сказала: – Приготовились! Даю затемнение.
Действительно, в комнате медленно наступили сумерки, а потом стало и вовсе темно.
– Ты видишь что-нибудь? Нет? – донесся из мрака негромкий голос Ноэми. – А теперь? Должно возникнуть голубое сияние… Есть?
– Ну, допустим…
– Допустим или есть?
– Ну, есть… – не очень уверенно сказал Валентин, думая о том, что, вероятно, так же или в чем-то схоже недавно расшифровывали его память.
Вдруг рядом, нет, даже не рядом, а в нем, в его мозге раздался голос Эли, и возникла она сама – нынешняя, – взрослая. А потом было странное чувство сострадания и заинтересованности, которую вызвали у него слова Эли:
“Ему нелегко. Я вижу, что нелегко… Но как помочь, я не знаю… Жить, когда лишился всего, даже привычных вещей, даже времени, к которому принадлежал, – очень трудно так жить. Он лишился всего этого, а к новому не привык…”
– Извини, – сказала Ноэми, отключив дешифратор, – Я, кажется, не то, что надо, вспомнила. Непривычно командовать своей памятью. Но я постараюсь исправиться, начну с детства… Мы с Элей воспитывались в одном интернате, с пяти лет, но я хорошо помню ее, пожалуй, года на три позднее… Сейчас увидишь.
Секунда-другая – и вот вновь, словно в нем самом, возникла картина просторного двора, обсаженного елями, снежный холм посредине и две перебрасывающиеся снежками группы ребят. Это было так похоже на спортивные баталии, в которых не раз участвовал в детстве сам Валентин. Восторг, азарт, страх, радость, завладевшие им сейчас, тоже были словно перенесены из его собственного детства, когда он так же вот старался доказать себе и другим, что не уступает в ловкости и смелости никому из сверстников…
Среди нападающих и маленькая Эля. Она карабкается по оледенелому склону, увертываясь от снежков, потом падает и катится вниз, но снова устремляется вперед. Сверху, с холма, трое мальчишек в малиновых остроконечных шапчонках – дружно “обстреливают” Элю. Один из снежков до крови разбивает ей нос, и она громко плачет, однако все равно карабкается вверх. Рядом с нею ползет по склону парнишка в голубом берете. Заметив кровь и слезы на лице Эли, он грозит кулаком тем, на холме, и с криком бросается вперед. А через минуту уже на вершине начинается свалка. Всех защитников сталкивают вниз, и Эля визжит от радости и победного восторга…
“Что ж, игра как игра, – думает Валентин. – Времена другие, а дети остаются детьми и придумывают похожие игры”.
Становится словно бы теплее на душе.
…А ребятишки выстроились в две шеренги лицом к лицу, как выстраивались когда-то команды футболистов после матча, и кто-то из взрослых вручил капитану “синих беретов” большой пакет со сладостями. Еще через минуту или две, посоветовавшись со своими товарищами, парнишка вышел на середину и сказал: “Мы благодарим за награду. Мы счастливы, что можем передать половину подарка побежденным. Пусть сделает это от нашего имени самая отважная и самая маленькая из нас Эля…”
Девчушка смущенно выступила из строя, но голосок ее прозвенел звонко и смело: “Желаю каждому из вас заслужить такую честь: передать половину подарка побежденным. – Потом, отдав сладости капитану “малиновых шапочек”, добавила: – Только вам все равно нас не одолеть… – Вот”.
И шмыгнула, носом, сразу утратив задор. Что это было? Заранее отрепетированная интермедия, все эти построения и слова? Не беда, если и так. Все равно игра воспитывала смелость и великодушие…
– Ты все отлично видел? – Это уже не чужое воспоминание. Это реальный голос Ноэми.
– Еще как видел! И такое впечатление, что я шел совсем рядом с Элей.
– Все так и было. Я действительно шла рядом. Дешифратор памяти передает тебе мои прежние впечатления. Говорила тебе, что увидишь много любопытного… Продолжим?
…Перед Валентином возникла просторная площадка, уже летняя, сплошь в цветах с узкими дорожками, посыпанными ракушечником. В дальнем конце, среди берез – разноцветные двухэтажные дома. Высоко в небе алый флаг. А потом – комната с десятью койками, девчонки, укладывающиеся отдыхать. Как же, был сигнал о начале тихого часа! Внимание: шорох в углу. Ах да, там же Эля! Голос, очень похожий на голос Ноэми, но чуть позвонче, девчоночий: “Ты разве забыла с приказании воспитателя, Эля? Тебе учиться плавать!..”
Эля отворачивается к стене, натягивает одеяло на голову.
“Но как же быть, Эля… Ведь надо”, – умоляет голос Ноэми-девчонки, и Валентин заражается не своей, а чужой и давней Ноэминой тревогой и жалостью. Что за власть у дешифратора памяти: передает другому чужие чувства. И как же так: Эля боится. Смелая и упрямая Эля пугается воды! Впрочем, подобное Валентин наблюдал иногда. В чем причина, попробуй разберись, но иные люди панически боятся мышей или, например, дождевых червей. А Эля пугается воды. Тонула когда-то? Врожденная боязнь?
А Ноэми-девчонка умоляет: “Пойдем, Эля… А?” В уговоры включаются еще голоса: “Ты же всех подведешь, весь отряд”. “Вспомни о походе…”
Эля, наконец, поднялась с кровати.
Потом они пробираются по лагерю. Впереди река, а слева линейка, залитая желтым пластиком. В центре площадки какое-то подобие овальной трибуны или башенки.
На отполированной стенке четкая надпись: “Разум преобразует природу”. Это – сверху. А чуть пониже, столбиком: Помни! Все твои победы, в жизни начинаются с победы над собственными слабостями. Воюй против дурного в себе и в других. Главные твои враги: лень, эгоизм, страх. Хочешь стать трудолюбивым: клади на обе лопатки лень.
Хочешь быть вровень со взрослыми – ставь интересы коллектива выше своих собственных интересов.
Хочешь стать смелым, не поддавайся страху. Встретив трудность, будь настойчив и терпелив.
Люби истину больше, чем себя самого. Неумелому помоги, нерадивого заставь. Самому стать хорошим – твой первый шаг, добиться, чтобы хорошими стали все, – твоя цель.
“Что это? Нравственная азбука, с которой знакомят юных землян подобно тому, как раньше, в двадцатом веке, знакомили с таблицей умножения? – думает Валентин. – А ведь, пожалуй, не лишним было бы и тогда печатать в учебниках начальной школы, на обложках тетрадей такие вот нравственные правила. Печатали же таблицу умножения, азбуку, прописи грамматические…”
А Эля там, возле залитой пластиком линейки, поворачивается, говорит:
“Зачем мы пришли сюда, Ноэми? Тебе приятно мучить меня, да?” – В голосе ее отчаяние.
“Эля, милая!.. Это не нарочно, Эля… Знаешь ведь, почему поручили мне. Потому что я… в общем, не умею быть настойчивой и требовательной. Вот и поручили, чтобы я… Ну, ты же знаешь, как у нас! Кто чего не умеет, того этому и обучают. Если боится, учат страх преодолевать. Если не очень внимателен к другим, приучают ухаживать за товарищами. А меня вот чтобы я обязательно научилась настойчивости и требовательности… Ты, пожалуйста, не обижайся… Но ведь тебе надо научиться плавать и не бояться воды. Ты же все понимаешь, Эля”.
А на башенке возникла новая надпись.
Способность мыслить – самая прекрасная и удивительная из способностей. Цените, развивайте, возвышайте ее. Она превратит вас в великанов, которым по плечу не просто познавать, но и преобразовывать мир. Гордитесь своим положением человека и готовьтесь стать учеными, как ваши отцы и матери.
Ниже было факсимиле – не очень разборчивый росчерк быстрой руки.
“Ладно, пойдем к реке”, – сказала Эля…
– Минутку, Ноэми, – попросил Валентин. – Включи освещение.
– Тебе не интересно, что было дальше? А было очень забавно, как Эля воевала со своим страхом, а я училась умению требовать. Это смешно, как вспомню… Знаешь, я не стала бы научным работником, если бы не научилась быть требовательной к другим и к себе. Не только в тот раз с Элей, но и после тоже.
– Вот и ты – о научной работе. Ученые твои мать и отец. И в той цитате на башенке призыв быть учеными… Как это понимать? На Земле что же… Вроде касты научных работников? Наследственное право становиться учеными?
– О чем ты говоришь? О какой касте? – удивилась Ноэми.
– Ну хорошо, могу и по-иному, – взволнованно продолжал Валентин. – В мое время, в прошлом, на Земле кое-кто считал: человечеством должны управлять ученые, а народ, рабочий люд слишком-де сер и необразован, чтобы управлять. В мое время этому давали отпор. По крайней мере, в странах социализма. А теперь что же? Все иначе?
– Не понимаю, о чем ты.
– Я спрашиваю, что за этим призывом: стать учеными, как отец и мать?
– Но сейчас все люди Земли в основном ученые.
– Все тридцать два миллиарда человек?
– Отчего же тридцать два?.. Примерно половина дети.
– Ну да, конечно… А остальные ученые?
– Не все, но большинство… А как иначе? Впрочем, лет сто – сто пятьдесят назад еще сохранялось разделение на ученых и инженеров. По-моему, дольше всех сохранялись инженеры-конструкторы.
– И архитекторы?
– Они есть и теперь. Архитектура – это же искусство, А прежде инженеров было, к сожалению, не меньше, чем ученых.
– Почему, “к сожалению”? Разве инженер – работник второго сорта? Он тоже творец. Я сам был инженером. От всяких “почему” и “как” голова трещала.
– Я не хотела тебя обидеть, – виновато сказала Ноэми. – И наверное, не готова к такому разговору. Но вот еще в школе я читала роман. Исторический, о времени, когда инженеров было много. Помню слова одного из героев: “Ученого ценят за удачи, инженера – за отсутствие неудач”. По-моему, тонко подмечено. Поэтому, должно быть, и запомнилось. Ученому прощаются все ошибки, любые безуспешные поиски, если он нашел в конце концов что-то новое, свое, чего никто раньше не находил. А кто простит инженера, если из-за его ошибки рухнул дом? Я права?
– Ну, допустим…
– Но ведь это означает, что инженерную работу можно доверить и машине! Проектировать, пользуясь уже известными законами и нормами, – это под силу эвристическим роботам, например. Кстати, одну из усовершенствованных моделей искусственного мозга недавно создали в Африканском институте эвристики.
– Я, кажется, видел ее, – сказал Валентин. – Вроде тумбочки с множеством мигающих глазков.
– Тем лучше, что видел. Сейчас человек задает лишь общую программу поисков конструкции машины или прибора. Оптимальное, наивыгоднейшее решение находит эвристический робот. А общую программу задают роботоналадчики.
– Роботоналадчики?
– Ага. Наладчики роботов.
– Постой, постой! Эля говорила, что ее отец тоже наладчик роботов. Но я предположил, что это просто квалифицированный рабочий.
– Ты все-таки запомнил слова Эли об отце…
– Ну и что? Почему ты все время возвращаешься к Эле?
– Ведь мы подруги. Я люблю ее. Мне странным кажется, что ты совсем равнодушен к ней.
– Опять за свое! Мои чувства – это мои чувства. Не надо о них. Ты лучше скажи; эти твоя роботоналадчики – научная профессия?
– Конечно. А на меня нельзя сердиться.
– Я не сержусь. И к Эле, если уж начистоту… – он готов был сказать всю правду, но в последний момент все-таки не рискнул признаться. – Ты скажи, если роботоналадчик – ученый, то воспитатель, врач – тем более?
– Тебя это удивляет?
– Не то, не о том ты! – воскликнул Валентин, а сам подумал, что давно бы мог догадаться о всеобщем служении науке: ведь все или почти все сообщения видеопанорамы так или иначе были об изысканиях и открытиях! Впрочем, и это не самое главное. Надо бы узнать и понять, когда и как люди Земли сумели стать учеными. Сплошь! Впрочем, главная причина, вероятно, в том, о чем говорили на дельфиньем островке Эля и Халил. Если высшее предназначение разума – переделать вселенную, то люди закономерно находят призвание в науке, позволяющей им стать великанами.
Черт возьми, ради такой цели стоило драться, терпеть, мучиться!
Ноэми обрадованно встрепенулась:
– Эля?.. Да-да, это я, Эля… Он здесь… Хорошо, что ты идешь к нам!
Валентин тоже услышал теперь голос Эли, а потом и Халила.
– Кое-как увел ее со станции. Силой увел – до того упрямая… Вы спросите ее, что она заказывала?! Она в древность зарыться хочет. А какая причина, молчит. Нехорошо это, обидно это: при первой неудаче в лаборатории – отступиться. На эксперимент не дают энергии? Ну и что? Сдаваться? Я стыдить ее хотел, обижается, слушать не желает. Как можно?
– Халил!
– Что Халил? При чем здесь Халил?! Ты мне когда-то, два года назад, упасть не дала, спасла от большой беды. От смерти спасла! Сейчас я тебя держать буду, чтобы не свалилась. Все помогут мне. Разве я неправильно говорю? Валентин! Ноэми! Неправильно я говорю?
– Но я не собираюсь падать, Халил! И ты плохо обо мне подумал. Не испугалась я, не отступилась. Ты сам убедишься в этом. Я все объясню, когда приму решение.
– Какое решение? Почему тайна? От нас тайна. Мы, тебе чужие, да? Я чужой тебе?.. Все время тайны! Так недолго поссориться, Эля… Совсем недолго.
– Хорошо, я все расскажу, Халил. Вот соберемся все вместе и не торопясь подумаем, как мне быть.
Эля отключилась. Халил, недовольно проворчав что-то, тоже прервал разговор. Ноэми чуть заметно вздохнула.
– Они почему-то все чаще спорят, Халил с Элей.
Валентин не отозвался.
– Халил очень нетерпеливый и горячий, по-моему. А Эля… Она десять раз отмерит, прежде чем отрезать. Она не любит поспешности ни в чем. А Халил сердится. Эля в большом и в малом такая. Вот с кем интересно побеседовать об истории! Эля в школе лучше всех знала историю. Когда выбирали профессию, колебалась даже – не история ли ее призвание.
Эля с Халилом появились через несколько минут. Планетолетчик хмуро отмалчивался. Эля, наоборот, едва дверь закрылась за нею, весело воскликнула:
– Не видела вас три часа, а соскучилась. Как твоя тундра, Валентин?
– О тундре вы с ним потом… – прервала ее Ноэми. – Наш дорогой друг заинтересовался, как все люди смогли заняться наукой…
– Наукой? – Эля задумалась. – О, это случилось давно!.. Сразу после двух революций: социалистической, которая началась в октябре семнадцатого года, а потом победила на всей Земле, и кибернетической. Первая привела к власти народ во главе с коммунистическими партиями, установила подлинное равенство на Земле. Вторая – она завершилась лет через сто после первой – позволила переложить на автоматы и на роботов не только всю грязную, но и простейшую умственную работу. Раньше как было? Тысячи профессий, максимум сложных движений для рук, но если по правде, не слишком-то много усилий для мозга: ведь выполнялись одни и те же операции на протяжении многих месяцев и даже лет. Не пойми это как упрек, Валентин. Твое время было славным временем!
– Социалистическая революция? Ты о ней?
– Не только о ней, Валентин. В твоем веке родилась атомная, а затем и термоядерная энергетика, космонавтика… Кибернетика… А без кибернетики не создать умных автоматов и тем более роботов. Посев делал ты и твои прежние современники. Мы собираем теперь урожай.
– Но о таком урожае… о том, чтобы всех – учеными… – в голосе Валентина все еще было сомнение, почти недоверие. – В мое время почему-то никто не допускал мысли, что настанет день, когда всех или почти всех – в ученые…
– А если ты ошибаешься? – мягко возразила Эля. – И ТОГДА наиболее смелые умы предрекали, что будущее человечества научная деятельность.
– Писатели-фантасты?.. Сказочники для великовозрастных!
– Но ты и сам любитель фантастики!
– Ну и что? Значит, и я великовозрастное дитя. А сейчас и вовсе стал младенцем.
– Не надо самоуничижения.
Валентин с горечью усмехнулся:
– Почему самоуничижение? Рад стать орлом, да крылышки слабоваты.
– Ты несправедлив к себе, – возразила Эля. – А прогнозы… Их делали, кстати, не только фантасты-писатели, но и серьезные ученые. Очень близко подошел к этим идеям и Карл Маркс. А ведь он еще ничего не мог знать ни о радио, ни тем более о кибернетике.
– Карл Маркс писал, насколько я знаю, о другом, – упрямо стоял на своем Валентин. – Речь шла о том, что при коммунизме человек очень малое время будет занят непосредственно в сфере производства и что свободные часы отдаст интеллектуальной игре, искусству, спорту. Игре!.. Да и главная цель – самоусовершенствование.
– Такая цель ставится и теперь. Но появилась и другая, более важная – ты знаешь о ней – преобразование Вселенной, терпеливо продолжала Эля. – Прежде такой не ставили, потому чти слишком многого не знали. И все-таки Карл Маркс очень близко подошел к идее, о которой мы говорим. Я как раз сегодня записала его замечательные слова. Включи, пожалуйста, микростанцию…
Селянин подчинился, и тотчас донесся до него размеренный мужской голос.
– “…Земледелие, например, превращается просто в применение науки о материальном обмене веществ, – как наиболее выгодно для всего общественного тела регулировать этот обмен веществ…”
Валентин хотел было спросить Элю, чей это голос, но девушка торопливо сказала:
– Ты слушай дальше.
– “…Рабочий уже не тот, каким он был… Он становится рядом с процессом производства, вместо того, чтобы быть его главным агентом…” – Мужчина сделал паузу, потом объявил: “Сотрудник информационного центра познакомил тебя с отрывками рукописи Карла Маркса, относящейся к 1857-1858 годам девятнадцатого столетия по старому летоисчислению”.
– Ну, теперь убедился? – заговорила Эля, едва смолк голос мужчины. – Обрати внимание: рабочий – а теперь бы надо оказать: человек! – становится рядом с процессом производства. Понимаешь? Это как будто о нашем времени, когда люди вовсе ушли из производства, полностью передав свои прежние обязанности роботам, то есть новому типу машин, но уже наделенных и способностью думать, самостоятельно применять на практике накопленные человечеством знания. А сам человек занялся прежде всего поиском еще неизвестных закономерностей природы… Не правда ли, Маркс был всего в полушаге от вывода, что истинное призвание людей – научная деятельность? Сам он, к сожалению, не мог сделать этот полушаг без опасения впасть в фантастику: уровень науки и техники в его время был еще слишком низок. Но когда произошли те две революции, о которых я говорила…
– Социалистическая и кибернетическая? Так? – переспросил Селянин.
– Да. И в масштабах всей Земли, – подтвердила Эля. Только после этого был сделан полушаг вперед от Маркса. Сначала – в теории, в историческом материализме. Потом – на практике, к тому, что есть теперь…
– Уж очень все для меня неожиданно! – признался Валентин. – Вот хочу верить, а не верится. И думаю: ведь далеко не все рождаются орлами. Больше воробьев, так оказать.
– Да, несомненно, – подтвердила Эля. – И все-таки сейчас из каждых десяти человек девять занимаются научной работой.
– А остальные кто? Служители муз, искусства?
– О, мы все немножко служители муз! – улыбаясь, возразила Эля. – Кто играет, кто поет, а Илья Петрович, ты знаешь, владеет кистью…
– У него здорово получается… Портрет дочери, который он написал, у меня до сих пор перед глазами, – согласился Валентин.
– Но все-таки для него, как и для нас, искусство не стало профессией, – продолжала Эля. – А есть люди, которые не мыслят своей жизни вне искусства. И замечательно, что это так. Искусство не менее важно, чем наука. Особенно теперь.
– Я понимаю, спрашивать проще, чем отвечать. Но почему “теперь”?
Эля задумалась.
– Пожалуй, ты прав… Человек всегда, а не только теперь черпал душевные силы в искусстве. Конечно, в подлинном искусстве. Я вот вспомнила, как ты пел нам песню. В ней есть слова: “И вся-то наша жизнь – борьба, борьба…” Тебе песня помогала быть сильнее. Нам песни, полотна художников, книги тоже помогают. Человек становится мужественнее, одухотворенней, воспринимая искусство. Разве не так? Искусство!.. С чем бы его сравнить? Ну вот хотя бы с кислородом или водой, – без них нет жизни на Земле. Искусство – как они. Без искусства человек тоже не сможет, наверное… А сейчас, по-моему, появилось еще одно очень важное подтверждение этому. Какое? Пожалуйста, объясню. Все мы узкие специалисты. Исследования уводят нас все глубже. Мы как в колодце. А искусство позволяет видеть мир, общество, человека в целом. Понимаешь, как это важно, какая это прелесть – не утрачивать, а развивать в себе умение видеть мир целиком, со всеми его красками, звуками, чувствами, контрастами! Искусство и наука – они же как две руки…”
– Правая, более сильная, – наука?.. Но ведь и наука требует таланта…
– В твоем веке были, как вижу, не очень высокого мнения о способностях человека, Валентин. А в каждом из нас скрыт Леонардо да Винчи или Бородин, которые были учеными и художниками одновременно, Курчатов или Даниэль Иркут. Степень одаренности может быть разной. Но в этом ли дело? Важно определить, кто именно таится в человеке. Сейчас определяют обязательно…
Сидели возле круглого столика, черная поверхность которого зеркально отражала лица всех четверых: обескураженное у Валентина, заинтересованные и доброжелательные у остальных.
– И ошибок не бывает?.. Ну, в выяснении задатков?
– Отчего же? Случаются и ошибки, – Эля вдруг невесело улыбнулась. – Со мной, по-моему, как раз и произошло так.
Девушка умолкла, словно испугавшись собственного признания, потом оглядела всех по очереди. Халила дольше и пристальнее, чем других.
– Извините, что я о себе. Но мне надо посоветоваться. Я еще не все до конца взвесила… Не судите строго, если я в чем-то опрометчиво или незрело. Я хочу менять профессию.
Все молчали.
– Я хочу заняться историей.
– Вот… Не я ли предупреждал!.. – воскликнул Халил. Нет, вы посмотрите на нее… Сначала – сверхчистые металлы, теперь – история, всякие там древние папирусы, следы на камне, наконечники стрел… А дальше что? При следующей неудаче?.. Зачем тебе история, скажи? Почему отступничество? И как все будет, если ты здесь, на Земле, а я там – в дальнем космосе, в экспедиции? Ведь я планетолетчик.
– Почему ты решаешь за нас обоих? Не надо, Халил.
– Но как же так? – по-прежнему горячился он.
Эля мягко прервала:
– Не надо. Пожалуйста!.. Сейчас речь о профессии, пока лишь об этом.
– Хорошо, пусть о профессии, пусть, – не отступался Халил. – Чем работа в лаборатории Бэркли не по душе? Нет, ты скажи, разве не интересно – сверхчистые металлы? В любой, самой дальней космической экспедиции исследованиями этих металлов заниматься можно. Почему история, не понимаю?
Валентин напряженно всматривался в выражение лиц, вслушивался в интонации. Халил явно встревожен. Значит, планы и надежды его в чем-то не совпадают с решением Эли?.. Ноэми отмалчивается. Только ли удивлена?.. Она любит Халила, и для нее поступок Эли, пожалуй, не только перемена профессии. Неужели тогда, во время полета к дельфиньим островам, Халил открылся в чувстве, которое Эля не может разделить?
– Все-таки объясни, почему история? – огорченно спрашивал Халил. – Почему трах-тарарах? Неожиданно почему? Что такое случилось?
– Неожиданности нет, Халил. А отступничество… Если уж всю правду, то я изменила прежде всего истории. Ноэми подтвердит… А в лаборатории все поймут меня… И первый Бэркли поймет. Он большой умница и очень душевный человек, наш Бэркли!.. А почему теперь… Я уже сказала: произошла ошибка, когда определяли склонность. А может быть, и не было ошибки, а всему виной обстоятельства. Наверное, повлиял он, Валентин, вернее то, что заглянула в его память. Наверное, что-то пришло от разговоров… ну, об этом шаровидном теле, в котором могли ведь быть и мыслящие существа. В общем, не знаю. И главное ли теперь выяснять причины?
Они и вправду были очень разные – Халил и Эля. Он – порыв, огонь, взрыв. А она – словно олицетворение сдержанности и терпения.
– Ты и всякие там папирусы?! Не верю!
– Отчего же не я? – Было такое впечатление, будто Эля успокаивает разобиженного мальчишку. – Если потребуется, займусь и папирусами.
– Но какая связь: история и вот он… нет, не Валентин. хотя и он тоже… А вот история и шаровидное тело?
– Есть связь, Халил.
– Не понимаю…
– Чуточку выдержки, я объясню. Я хочу окунуться в прошлое не ради самого прошлого…
– А разве я не об этом?.
– Халил!..
– Молчу, молчу.
– Я хочу проследить, когда и как передовые идеи влияли на ускорение человеческого прогресса, и, наоборот, когда и как мракобесие, умственный консерватизм, а порой и тупость тормозили, задерживали движение вперед. Сказать по правде, меня волнует больше второе… Хорошо бы подсчитать примерный ущерб, нанесенный человеческими заблуждениями и ошибками, ущерб во времени, в материальных и трудовых затратах.
Она говорила всем, но смотрела на Валентина.
– Но к чему вся затея? Какая нужда? – не выдержал опять Халил. – Историю все равно не переиграешь,
– Ты, как всегда, спешишь, Халил, – Эля сдержанно улыбнулась. – Я не собираюсь увязнуть в прошлом. Мне хочется выяснить, какие причины вызывали те или иные решения, ту или иную политику. Такие исследования – ни новость. Но историки обычно брали только самые основные экономические и социальные причины. Слишком уж трудоемкая это работа – прослеживать взаимосвязи. А я хочу охватить все, понимаете, по возможности все причины, которые мешали людям двигаться кратчайшими путями. Вплоть до предрассудков и переживших себя, а значит, и неумных обычаев… Тебе ясно, Халил?
– Еще бы не ясно… – хмуро вымолвил планетолетчик.
– Ой, Эля! – ошеломленно воскликнула Ноэми. – Это же сумасбродство – взяться за такую работу. Это же сотни тысяч, если не миллионы различных комбинаций. Это же весь опыт человечества, все науки вплоть до антропоники. Хотя антропоника не в счет, слишком молодая наука. Но все равно, где же справиться одной?
– Я думаю, что придется заниматься и антропоникой, – сказала Эля и повернулась к Валентину. – Ты еще не слышал об антропонике?.. Когда-то родилась бионика. Теперь от нее отпочковалась антропоника. Ее открытия позволили создать, например, твоего Саню предельно похожим на живого человека. А справиться, Ноэми, будет, конечно, не просто.
– Зачем справляться? – вспылил планетолетчик. – Не вижу смысла справляться. Сейчас перед любым решением дважды, трижды научная проверка…
И опять Эля чуть заметно улыбнулась, потом спросила, повернувшись к Валентину:
– Ты согласен с ними… с Халилом?
– Я хочу сначала выслушать до конца.
– Ты прав: не сказано главное. Очень хотела бы встретить одобрение и поддержку у вас, – Эля, сразу растеряв уверенность, посмотрела на друзей. – Вот в чем главное. В проекте “Циолковский”… Затевается небывалая по масштабам работа. Горький опыт опрометчивых поступков у человечества огромнейший. Если его, этот опыт, изучить, определив истоки, причины заблуждений и заведомых авантюр, мне кажется, это помогло бы не допустить чего-либо подобного теперь… Погоди, Халил, позволь мне закончить, ладно?.. Где гарантия, что мы не переоцениваем своей исключительности или, если хотите, неповторимости, избранности в окружающем нас мире? Очень это соблазнительно – думать о себе в превосходной степени. Помню, когда маленькая была, очень смерти боялась, как и все дети, наверное. И еще была уверена, что если не станет меня, то не станет и моей мамы и моего папы, леса, погаснут звезды. Ничего не будет. Даже плакала, бывало, от жалости к себе и другим, вообразив все это. Смешно вспоминать, а ведь было так. Но разве исключается, что мы и о роли человечества думаем неверно?.. Нелишне бы проверить наши решения по проекту “Циолковский” и с этих позиций. Но вероятнее иное. Наша философия объективна и задачу разума объясняет правильно: познание и переделка материального мира.
А что если именно поэтому надо создавать не просто одну огромную дочернюю цивилизацию на Марсе или Венере, а сотни эфирных, как назвал их когда-то Циолковский, городов на малых планетах? Такие эфирные города не трудно послать на поиск разумных существ возле других звезд или даже в другие галактики. Цель? Объединить научные усилия во вселенском масштабе, скоординировать действия разума… Сейчас разумные существа наверняка ищут закономерности, которые уже найдены кем-то. А разве всегда целесообразно дублирование?
Никто больше не прерывал Элю. Даже Халил. А она говорила все увлеченнее и, вероятно, поэтому уверенней:
– А вот и еще старинная ошибка… Ну, как бы это понагляднее? К примеру, так. Представьте, что наткнулся какой-нибудь муравьишко на обломок стены или даже на один-единственный кирпичик. Туда-сюда кинулся: ого, нечто огромное! Гора не гора, а уж дом вне сомнений. Конечно, муравьишко мал и наивен. Но ведь и мы принимаем порой часть за целое, или не умеем увидеть, как они соотносятся, как взаимосвязаны, эти часть и целое.
Эля то и дело посматривала в сторону Валентина – слушает ли, одобряет ли? И это было ему приятно.
– Я пока вела речь об очень общем, – продолжала Эля. – А ведь порой и малое, какие-нибудь субъективные веяния или настроения приводили к трагическим последствиям. Я вот знаю, что кое-кто с полной серьезностью утверждал, будто один из полководцев проиграл сражение из-за насморка. Насчет насморка – это, конечно, преувеличение, если не чепуха. Но личные недостатки, например властолюбие и жестокость какого-нибудь Аттилы или Чингисхана, действительно приводили к страданиям миллионов. Такие срывы в наше время немыслимы. Но и мы… полностью ли мы гарантированы от ошибок? Мы – живые, и страсти у нас и возможность что-то не учесть, что-то переоценить или, наоборот, недооценить. Вот почему все переплелось у меня: история, шаровидное тело, проект “Циолковский”, ну, и все это… мои привязанности… Теперь я высказалась до конца, Халил.
Планетолетчик строптиво вскинул голову, собираясь заговорить, но в последний момент решимость оставила его. Он был явно растерян.
Зато Ноэми порывисто обняла подругу.
– Ты молодчина, Эля!.. Ох, какая ты молодчина! Я горжусь, что ты моя подруга. Позволь рассказать в институте о твоих планах. У нас только и разговоров, что о проекте “Циолковский”. А еще о шаровидном теле – почему не ракета! Если бы там посланцы другой цивилизации – как здорово бы… Чужой самостоятельный опыт, иные, быть может, более совершенные знания – голова кругом, как подумаешь, что могло бы открыться! А насколько легче было бы принять решения по тому же проекту… Ведь сравнили бы, как у нас и как у них. Ведь легче бы избежать ошибок, когда дополнительная возможность сравнивать. И вот на же тебе – простой метеорит.
Валентин видел, как встрепенулся Халил, который сегодня утром доказывал Филиппу, что шаровидное тело далеко не обыкновенный метеорит. Пылко доказывал. Он и в предположениях своих был увлекающимся и горячим, Халил.
Да один ли Халил? А Ноэми? И только ли они? Нынешнему человечеству, пожалуй, и впрямь тесно на Земле. У него есть силенки, чтобы дерзнуть на переделку космоса. И как не спорить о недавних трагических вспышках в поясе астероидов, о странном поведении шаровидного тела, вызвавшего столько потаенных и открытых опасений и надежд?
Странно, Халил так и не рискнул затеять новый спор.