Иллюстрации С. МОЧАЛОВА.
Научно-фантастический рассказ проф. Белорусской Академии Б. К. АРМФЕЛЬТА
Весной 1965 года жители портового города С. Лазара могли любоваться невиданным зрелищем: на большом рейде, среди океанских пароходов и военных крейсеров, стояло новое удивительное сооружение, напоминавшее издали присевшую на воду стрекозу с раскинутыми крыльями. Даже на большом расстоянии можно было судить о его громадности по сравнению о окружавшими его судами, которые оно превосходило длиною в пять или шесть раз. Вблизи впечатление было подавляющее: паровые катера, предназначенные как для местной публики, так и для многочисленных приезжих из Парижа и других городов, специально прибывавших почти ежедневно с целью осмотра нового сооружения, совершенно исчезали перед его громадностью.
Подъезжающие на катерах могли видеть два длинных цилиндра такого диаметра, что в каждый из них мог бы без затруднения въехать большой пароход. Эти два цилиндра, расположенные рядом, почти вплотную одни к другому, поддерживались на высоте около четырех метров над поверхностью воды целым лесом железных стоек и раскосов, утвержденных на двух длинных понтонах, имевших вид водяных лыж. В обе стороны от цилиндров простирались огромные брезентовые поверхности, изогнутые в форме крыльев и снабженные сложными железными каркасами, а также целой системой направляющих струн, сходящихся у небольшой замкнутой камеры, укрепленной между обоими цилиндрами в передней части снаряда.
Как приезжие, так и местные жители хорошо знали назначение и главные принципы устройства этого громадного сооружения: сведения о нем во всех подробностях распространялись газетами и другими периодическими изданиями уже в течение почти целого года. При посредстве его должен был осуществиться грандиозный научный опыт профессора Готье, ставшего за последнее время мировой знаменитостью.
Кроме того, французы смотрели на этот опыт, как на чисто национальное предприятие. История воздухоплавания развилась преимущественно на французской почве: Франция дала первый аэростат[1], первые дирижабли и лучшие системы аэропланов; теперь ей же предстояло подарить миру первый снаряд для полета в междупланетноe[2] пространство.
На протяжении первой половины XX столетия было разработано множество проектов достижения Луны и даже планеты Марс. Все они исходили из принципов «реактивного» двигателя: ракета была признана единственным средством движения в пустоте межпланетного пространства, где отсутствует всякая неподвижная опора. Идея такого двигателя возникла первоначально в России: она родилась в гениальной голове известного Кибальчича[3], почти накануне его казни в 1881 году. Однако об этом узнали лишь сорок лет спустя, когда оригинальный русский изобретатель Циолковский уже успел совершенно самостоятельно разработать детальный проект междупланетного корабля, в основных чертах представляющего громадную ракету.
Но обычно техническая или научная идея, если она верна в принципе и соответствует чаяниям эпохи, появляется почти одновременно в разных местах; так было и в данном случае: независимо от Циолковского, идея ракеты была использована для той же цели в Германии астрономом Обером и в Америке Годдардом. Первый занимался около десяти лет тщательными вычислениями и теоретической разработкой проекта междупланетного дирижабля. Второй избрал путь экспериментального исследования, но опыты стоили дорого, и их пришлось ограничить лабораторной обстановкой.
Однако, как ни благоприятны казались на первый взгляд теоретические результаты Обера и практические достижения Годдарда, все же каждому трезвому техническому уму представлялось несомненным, что для сколько — нибудь продолжительного путешествия в межпланетных пространствах потребуется ракета, по размерам своим превосходящая все реально осуществимое. Как бы ни доказывали математические выкладки германского астронома возможность в течение немногих минут достигнуть скоростей, выражающихся десятками верст в секунду, а затем уже нестись с этой космической[4] скоростью по инерции в абсолютной пустоте, но оказывающей движению никакого сопротивления, все же оставалось несомненным, что на практике, дело будет выглядеть иначе: чтобы получить возможность управлять движением снаряда, изменять по желанию величину и направление скорости, чтобы иметь возможность не только куда-то отправиться, но и вернуться обратно, необходимо снабдить ракету зарядом, горение которого продолжалось бы несколько часов, хотя бы и с перерывами. А результатом колоссального заряда явился бы неминуемо и колоссальный вес; подъемная же сила ракеты, независимо от последнего, ограничена при любой конструкции известными пределами. В результате огромная ракета, рассчитанная на длительное горение, не смогла бы сама себя поднять, и осталась бы беспомощно шипеть и пыхтеть на земной поверхности вместо того, чтобы взвиться вверх и затем отправиться по своему назначению.
Такого рода соображения обескураживали всех серьезных ученых и инженеров. Огромная ракета, на которой человек мог бы пуститься в неведомые дали на завоевание новых миров, возбудившая вначале столько надежд, постепенно потеряла всякий кредит.
Требовался какой-то совершенно новый технический фактор, и надежды обратились к радию. Но и этот удивительный элемент, который с начала XX века привлекал глаза всех мечтателей и энтузиастов науки, оказав огромные услуги медицине и химии, успокоился, повидимому, на этом и почил в своем великолепном Дворце в Париже. Во всяком случае, на все зазывания междупланетных прожектеров он ответствовал солидным молчанием.
И вот, именно в это время, когда ракета, как реактивный двигатель казалась уже сданной в архив, появился проект профессора Готье.
Проект этот, оставаясь при старых средствах, давал им только новое назначение: ракета, как бы велика она ни была, не может доставить человека не только на Марс, но даже и на Луну, достижение которой, к слову сказать, не представляет особого интереса; но та же ракета, при величине, не выходящей из пределов технически достижимого, может вынести человека за пределы атмосферы, и, совершив довольно длинный перелет в пустоте межпланетного пространства, снова опустить его благополучно на Землю. Пущенная в направлении, наклонном к горизонту, ракета должна описать в пространство огромную дугу параболы, большая часть которой окажется за пределами земной атмосферы. Она сделает прыжок в пятьсот километров высотой и около трех тысяч километров длиною, при чем заключенные в герметически запертой камере наблюдатели смогут в течение часа или двух обозревать межпланетное пространство и производить в нем различные научные наблюдения.
Но представляет ли подобный опыт научный интерес, достаточный, чтобы оправдать грандиозные работы, требующие громадных денежных затрат? Оправдывает ли этот интерес тот чудовищный риск, которому необходимо подвергнут себя все участники опыта?
В наличии такого интереса проф. Готье сумел убедить Академию и правительственные сферы. Общественное мнение также оказалось на его стороне, подогретое целым рядом публичных лекций, прочитанных им не только в разных городах Франции, но и в крупнейших центрах других государств. Профессор совершил обширное турне по всей Европе, всюду собирал бурные аплодисменты, а также более или менее крупные подписки.
На таких публичных лекциях профессор описывал свое предприятие в самых восторженных выражениях.
— «Мы живем на дне воздушного океана» — так обычно начиналась лекция — «и эта среда, кажущаяся нам столь прозрачной, но на самом деле в толстом слое весьма малопроницаемая для многих лучей, скрывает от нас все неописуемое великолепие необъятного космоса. Об истинном виде Солнца, Луны, звезд и комет мы знаем столько же, сколько знает рыба, плавающая среди подводного мрака, о красотах зари и солнечного заката, об Альпийских пейзажах и грандиозных городах. Атмосфера — это «покрывало Изиды», скрывающее от нас истинное лицо богини. Поднять это покрывало, увидеть лицо богини во всем его величии, быть может страшном, быть может чарующе прекрасном — такова задача предприятия».
Возможно, конечно, что почтенный профессор немного преувеличивал и что о междупланетном пространстве мы знаем несколько более, чем глубоководная рыба об Альпийских пейзажах. Но все же в главном он был несомненно прав: атмосфера, действительно, скрывает от наших глаз очень многое, и прозрачность ее, действительно, только кажущаяся. Каждый, кто имел случай смотреть в большой телескоп, хорошо знает это: слои незаметного на глаз тумана, или просто струи воздуха разной плотности совершенно затемняют поле зрения, производя впечатление какой то пустой переливающейся среды, скрывающей все подробности наблюдаемого астрономического объекта. Эта среда ставит определенный предел увеличительной силе телескопов, в оптическом смысле неограниченной: если бы мы соорудили телескоп вдвое или втрое сильнее Пулковского рефрактора, то ничего кроме переливающихся струй в него нельзя было бы разглядеть.
Кроме того, атмосфера совершенно поглощает многие лучи, несомненно испускаемые Солнцем и звездами: это преимущественно так называемые «ультрафиолетовые» лучи, принадлежащие к числу «темных», т. е. невидимых для глаза лучей, производящих однако сильные химические действия. Рентгеновы и катодные лучи задерживаются даже тонким слоем воздуха. Из всей лучистой энергии, испускаемой Солнцем, до дна воздушного океана, т. е. до поверхности Земли, достигает лишь весьма небольшая часть, — все остальное задерживается атмосферой. Исследование всей этой энергии — полного солнечного спектра за пределами атмосферы представляло бы, действительно, громадный научный интерес и могло бы привести к результатам, значение которых не поддается предварительному учету.
Все это профессор Готье преподносил публике в своих лекциях в самой блестящей и увлекательной форме. Обращаясь далее к технической стороне своего опыта и в покровительственном тоне упомянув о своих предшественниках, он целиком однако отвергал почти все их достижения. Теоретические расчеты немецкого астронома Обера были, по его мнению, практически несостоятельны. Практические исследования Годдарда не давали основ для теоретических, построений. О проектах Циолковского он упоминал лишь вскользь, как о восточной сказке. По его — профессора Готье — мнению, при сооружении первого действительно реального снаряда, надлежало ограничиваться только самыми простыми и испытанными конструкциями. А таковой являлась обыкновенная ракета, заряженная обыкновенным ракетным, составом — смесью пороха с углем; от предлагаемых его предшественниками сжиженных кислорода и водорода профессор считал необходимым отказаться: «как еще такая смесь будет гореть? безопасно ли это? практически осуществимо ли?»
Проф. Готье.
Нельзя было отрицать основательности этих вопросов. С другой стороны, движение ракеты, т. е. его продолжительность и скорость, определяется всего более весом ее заряда; состав последнего обусловливал бы только скорость истечения газовой струн, а последняя мало увеличилась-бы от замены обыкновенного пороха какой-либо иной взрывчатой смесью. Поэтому решение профессора остаться при старом, испытанном способе заряжения ракеты порохом, было в конце концов одобрено в академических кругах.
Но существенным новшеством в проекте профессора Готье была комбинация ракеты с аэропланом. Огромная тяжесть ракеты служила бы непреодолимым препятствием для ее взлета в вертикальном направлении; поэтому движущую силу ракеты предполагалось использовать, как пропеллер в аэроплане, т. е. для горизонтального движения; поднятие же вверх должно было осуществляться при посредстве огромных наклонных поддерживающих плоскостей, на подобие двух крыльев, расположенных по бокам ракеты. Эти крылья должны были поднять ее до крайних пределов атмосферы, так как разрежение воздуха компенсировалось в этом случае увеличением скорости полета[5]. За пределами атмосферы движение должно было продолжаться уже по инерции. Горизонтальный разбег снаряд должен был сделать на поверхности воды, для чего его надлежало снабдить водяными лыжами, как это принято в конструкции гидропланов.
Наконец, особенностью снаряда проф. Готье являлось соединение двух ракет в одну дуплекс-ракету. Этим, по его мнению, достигалась большая жесткость и прочность системы, а также лучшая возможность управлять снарядом, отклонять его вправо или влево, при помощи особых щитов, помещенных как раз у выхода из тела ракет струй раскаленных газов. Между двумя ракетными цилиндрами, в передней части снаряда, помещалась герметически запираемая камера с приборами для наблюдений и с самими наблюдателями. Эта камера могла, по желанию последних, быть отделена от снаряда в последний момент пред его падением и спуститься с относительной медленностью при помощи огромного, автоматически открывающегося парашюта.
Про этот парашют враги профессора говорили, что это — единственно целесообразная часть его снаряда, так как он все-таки дает участникам опыта маленький шанс к спасению, тогда как все остальное придумано со специальной целью убить их.
Чтобы еще уменьшить опасность спуска, имелось в виду произвести весь полет над поверхностью воды; с нее должен был начаться разбег при подъеме, на нее же следовало спуститься. Размеры этой водной поверхности должны были соответствовать величине прыжка. В этом смысле профессора Готье мог удовлетворить только Атлантический океан. Начавшись у берега Франции, путь ракеты должен был окончиться где-то у берегов Северной Америки. Разумеется, нельзя было с точностью предвидеть длину этого пути и определить место спуска; поэтому в день опыта множество пароходов и аэропланов должно будет крейсировать на достаточном протяжении, чтобы немедленно притти на помощь спустившимся в камере небесным путешественникам.
Несмотря на все эти меры предосторожности, опыт заатмосферного прыжка представлял, несомненно, крайнюю опасность, и от участников его требовалось почти сверхчеловеческое самоотвержение. Все понимали это, и проф. Готье, помимо славы ученого, оказался окруженным ореолом добровольного мученика науки.
Блеск этого ореола распространялся и на его будущих спутников, в особенности концентрируясь на единственной дочери профессора, молодой, но мужественной девушке, не желавшей оставить отца в минуту крайней опасности. Другим спутником был избран строитель гигантской ракеты, инженер Лаваред, человек еще совсем молодой, но успевший составить себе имя благодаря участию в таком исключительном предприятии.
Более трех человек не могла вместить небольшая герметически запирающаяся камера снаряда; кроме того, профессор считал недопустимым подвергать опасности хотя бы одну лишнюю человеческую жизнь. Даже своему ассистенту, д-ру Дюрвиллю, он отказал, несмотря на все его просьбы.
Об этом ассистенте циркулировали странные слухи; говорили, например, что именно он-то и является истинным автором грандиозного проекта и что профессор Готье попросту украл его приоритет, и, не допуская его даже к участию в опыте, всячески старается отстранить и затушевать его. Вспоминали также, что около года назад он считался почти официально женихом дочери профессора, но потом был оттеснен более блестящим претендентом — инженером Лаваредом; поэтому последний будто бы и стал главным строителем ракеты, тогда как раньше ничем по своей специальности не отличался. Но сплетни всегда трутся своими гнусными мордами около имени великого человека; это оборотная сторона славы. Все эти толки не могли подорвать доброго имени профессора Готье. Особенно в последнее время, когда ракета была почти готова, все внимание обращалось исключительно к предстоявшему полету и разными пустяками никто уже не интересовался.
Но именно недели за две до этого решительного момента произошли одно за другим два события, опять давшие пищу разнообразным толкам. Во-первых, профессору было совершенно внезапно отказано в крупной правительственной субсидии, которую он уже считал в своем кармане и наперед израсходовал частью из собственных средств, частью в виде кредитных обязательств.
Ассистент Дюрвилль.
Отказ этот был связан с переменой министерства, в новом составе которого, по-видимому, оказались какие-то друзья ассистента Дюрвилля, несочувственно отнесшиеся к профессору. Ему воспретили даже, общественную подписку. Еще месяц тому назад весьма состоятельный человек — он был теперь разорен и стоял перед перспективой банкротства и тюремного заключения.
Вторым событием был последовавший за этим отказ инженера Лавареда от чести участвовать в полете за пределы атмосферы. По его объяснениям, он предпочитал отдать свои знания и силы работам по установке громадной радио-станции у устья р. Конго, — делу, несравненно более приличествующему инженеру, чем какие-то сомнительные авантюры в межпланетном пространстве.
Его место в снаряде естественно переходило теперь к Дюрвиллю, и последнему скоро удалось уладить денежный вопрос! Правительством была назначена специальная комиссия с поручением ликвидировать долги профессора без банкротства и тюрьмы. Окончание работ комиссия взяла в свои руки.
И полет, наконец, состоялся. Огромная толпа собралась па портовой территории С. Лазара, надеясь присутствовать при феерическом зрелище. Но надежды оказались напрасными: вся феерия свелась только к тому, что четыре военных крейсера при посредстве сложной системы причалов «впряглись» в огромную плавучую ракету и со всеми предосторожностями пробуксировали ее к выходу из порта и далее в открытое море. Полет должен был начаться на расстоянии двадцати километров от берега, и присутствовать при этом могли лишь немногие привилегированные зрители: делегаты главнейших академий Европы и представители научных и правительственных учреждений Франции. Все они заранее получили места на четырех крейсерах и нескольких миноносцах, конвоировавших весь кортеж в открытое море.
Четыре крейсера «впряглись» в огромную плавучую ракету и пробуксировали ее в открытое море.
Выход из порта состоялся рано утром, на восходе солнца, но лишь к полудню флотилия достигла места назначения и выстроилась около ракеты, предоставляя ей свободный путь для разбега, чтобы, поднявшись у одного берега океана, она могла закончить полет у другого, где ее готова была встретить американская эскадра. Ровно в полдень в парадной кают-компании одного из крейсеров был сервирован торжественный завтрак.
Профессор, его дочь и ассистент, как герои дня, были посажены во главе П-образного стола, так, чтобы их могло видеть и слышать большинство присутствующих. Министр авиации (тот самый, который месяц тому назад провалил правительственную субсидию) произнес подобающую случаю речь, в которой однако совершенно неожиданно для всех восхвалялись заслуги Дюрвилля, а имя профессора почти не упоминалось. Но на последнего это не произвело особого впечатления, и когда Дюрвилль, после долгих колебаний, собрался наконец с духом и встал, чтобы произнести ответную речь, профессор уже стоял с бокалом в руке и говорил с самым непринужденно-величественным видом. По обыкновению появилось в его речи «покрывало Изиды», которое он смело срывал с лица богини, чтобы задрапировать в него собственную особу. Речь его лилась без перерывов и достаточно долго, чтобы вытеснить из памяти слушателей даже всякое воспоминание о словах министра, неправильно, по его мнению, адресованных.
Когда ассистент получил, наконец, возможность говорить, то никому уже не было понятно, на что именно и кому он отвечает. Он не обладал ни внушительной фигурой профессора, ни его плавной речью (как ассистенту и полагается); он не умел изящно и своевременно помахивать покрывалом Изиды и драпироваться им; зато он обладал глухим и прерывающимся голосом. Содержания речи никто не понял, но все же оратор был награжден аплодисментами, подобающими герою дня, хотя бы второстепенному. Инцидент был впрочем тотчас же замят новым тостом профессора; потом говорили другие, потом опять профессор, и завтрак закончился при общем чрезвычайном оживлении.
Около трех часов пополудни участники полета, при торжественных звуках марша и несмолкаемых приветственных криках, сошли, наконец, с крейсера на миноносец, который должен был доставить их в камеру ракеты.
С борта крейсера посыпался целый дождь цветов и букетов, адресованных дочери профессора, и миноносец отошел по назначению, при салюте выстрелами и флагами.
С борта крейсера посыпался дождь цветов, адресованных дочери профессора, Марии.
Описав дугу, он подошел к переднему концу ракеты и остановился в промежутке между поддерживающими его лыжами, непосредственно под камерой.
Путешественники взобрались в нее по особой приставной лестнице, сейчас же после того убранной, и заперли за собою герметический входной люк. В этот момент на всех судах оркестр опять заиграл марш, заглушаемый салютом орудий.
Окончив этот маневр, миноносец снова двинулся по коридору между лыжами и подпорными фермами к задней части ракеты, где ему надлежало зажечь фитиль, проведенный к ее заряду, совершенно как в обыкновенной увеселительной ракете.
Эту операцию невозможно было рассмотреть во всех деталях с крейсеров, расположенных на расстоянии полу-километра от снаряда, но все же зрители узнали об ее окончании, когда миноносец, на минуту остановившийся у заднего конца ракеты, внезапно полным ходом стал удаляться от опасного места, чтобы не оказаться в струе раскаленных газов, образующих "хвост" ракеты при ее полете.
Наступила минута величайшего напряжения. Большинству зрителей не было в точности известно время горения фитиля, но все мысленно наблюдали маленький огонек, медленно подползающий к колоссальному заряду, заключенному в двух огромных цилиндрах ракеты, и который неминуемо должен был воспламенить его. Теперь отступление было уже вне сил человеческих; если бы участники опыта внезапно осознали в этот момент его страшную опасность, и страстно захотели бы выйти из своей камеры — они уже не в состоянии были бы это выполнить; несомненно, их ощущения в этот момент были не из приятных… Все знали это, и ждали… Минуты текли с невыразимой медлительностью среди гнетущей тишины. Музыка прекратилась, орудия молчали; слышен был только неумолкаемый, однообразный шум моря. Внезапно снаряд вздрогнул и рванулся вперед, как смертельно раненое морское чудовище. Две огромные струи серовато-белого дыма вырвались из его цилиндров, словно изверженные вулканом. Сотрясение воздуха было так сильно, что палуба и мачты крейсеров задрожали; зрители попадали, оглушенные страшным шипением и свистом, хотя находились на расстоянии почти километра от ракеты.
Когда они очнулись от потрясения, ракеты уже не было видно; огромные волны шли по морю и крейсеры качались на них, как лодки на приливе. Длинная струя серого дыма лежала на воде до края горизонта, и медленно рассеивалась, раздуваемая ветром.