Между тем это было совершенно естественное и необходимое явление: пока снаряд летел еще в атмосфере, даже в самых верхних разряженных со слоях, опираясь на нее своими крылообразными поддерживающими поверхностями, — все в камере происходило так же, как на обыкновенном аэроплане; все предметы, и я в том числе, сохраняли свой нормальный вес, и только все пульсирующее ускорение создавало силу, толкавшую к задней стене камеры. Но, выйдя за пределы атмосферы, снаряд летел уже по инерции и все предметы в нем потеряли вес.
Это было естественно, но страшно неудобно, вследствие полной непривычки организма к такого рода условиям. Нормальный вес, прижимающий нас всегда ногами к полу, исчез и заменился крайне неприятной тягой к задней стенке камеры.
Кое-как, цепляясь за окружающие предметы и двигаясь, как неизлечимый паралитик, я стал пробираться к закрытой дверце средней переборки отделявшей наше помещение от передней части камеры, где были сосредоточены приводы и рычаги.
Необходимо было взглянуть, что делает там профессор и почему он допускает такое нелепое поворачивание снаряда. Ведь даже здесь, в абсолютной пустоте, можно было бы управлять движением ракеты, поворачивая небольшие рули у выходных отверстий и тем изменяя направление вытекающих из них газовых струй.
Но Мари предупредила меня. Ей, очевидно, пришли те же мысли, и она была гораздо ближе к дверце, чем я.
До этого момента мои воспоминания идут довольно гладко, но дальше наступает путаница и хаос.
Мари сразу распахнула дверь, и вдруг с отчаянным воплем отлетела назад; я видел, как она пронеслась мимо меня, закрывая лицо руками, и запуталась где-то сзади, между ножками и постаментами приборов.
Мари сразу распахнула дверь, и вдруг с отчаянным воплем отлетела назад, закрывая лицо руками.
Из открытых дверей пахнуло жаром, как из плавильной печи. Широкий столб невыносимо яркого света, словно поток до-бела раскаленной стали, вырвался оттуда и залил собой большую часть заднего помещения. Все металлические, полированные и стеклянные части инструментов, на которые упали эти ужасные лучи, словно вспыхнули, отражая их по всем направлениям, и сами точно обратились в какие-то ярко сверкающие раскаленные груды. Все кругом точно запылало, испуская ослепительный свет и удушливую жару.
Все это произошло так мгновенно, что я ничего не успел ни сделать, ни сообразить, а лишь инстинктивно закрыл лицо руками, спасаясь от этого дьявольского навождения.
На мое счастье, поток лучей из двери не задел меня непосредственно; я остался в теневой части помещения и подвергся лишь действию лучей, отраженных окружающими предметами. Это спасло меня и дало мне возможность понемногу осознать положение.
Страшное явление было просто солнечным светом. В нашей земной обстановке, особенно в умеренных и высоких широтах, — Солнце — друг человека; свет его радует и приветствуется. Но уже в тропических странах, где солнечные лучи, пронизывая атмосферу, сравнительно меньше ею задерживаются, свет его угнетает и ослепляет; от него стараются укрыться; иногда он даже поражает насмерть солнечным ударом.
Но здесь — в пустоте межпланетного пространства — ничем не задерживаемый солнечный свет является чем-то неописуемо ужасным. Я почти не могу передать тех ощущений, которые мне пришлось испытать, когда я, придя, наконец, немного в себя, стал осторожно, ползком подбираться к двери. Я не собирался проникнуть в переднее отделение: управлять рычагами в этой раскаленной печи — нечего было и думать; спасти профессора, вытащить его в наше заднее отделение — тоже было невозможно. Да он в этом, конечно, уже не нуждался: он, как раньше постоянно это говорил, «сорвал покрывало Изиды с лица богини», и гневный взгляд ее ужасных огненных глаз обжег, ослепил и убил его на месте. Нет, мне хотелось только захлопнуть эту дверь, чтобы не задохнуться и не сгореть в быстро нагревавшемся воздухе нашего помещения.
Я подполз к двери и здесь, закрыв голову куском черного полотна, снятого с одного из оптических приборов, я взглянул… Этого, конечно, не следовало бы делать; но я не мог утерпеть: раз уж покрывало Изиды снято, то как же не взглянуть хоть исподтишка на лицо богини? И я увидел…
Еще задолго до появления в иллюминаторе самого солнечного диска, я мог почти безопасно любоваться его великолепной короной. С Земли ее можно наблюдать только при полном солнечном затмении; но здесь она захватывала широкие полосы неба в обе стороны от диска, простираясь на черном фоне в виде яркого зеленого ореола.
Но постепенно несравненный цвет нефрита стал поглощаться красным отблеском протуберанцев, а за ними явился диск Солнца.
Как оно выглядело?.. Мне показалось, что какая-то невероятно сильная рука схватила меня за шею и сразу погрузила мою голову в море расплавленной стали… вот, как оно выглядело, и лучше описать его я по умею.
Оглушенный, опаленный, несмотря на защиту черного коленкора, я едва имел силы захлопнуть страшную дверь, показавшуюся мне адовой пастью, и, обессиленный, отдался влиянию ускорения, которое понесло меня к задней стенке камеры.
А снаряд продолжал нестись в пространстве, никем не управляемый, и развивал все большую скорость, пока горел еще состав, сохранившийся в ракетном цилиндре.
Долго ли это продолжалось? Не знаю, не помню… Я уцепился за какой-то штатив, и это позволило мне, несмотря на потерю веса и силу ускорения, удержаться на полу около проделанного в нем иллюминатора. Но я в него ничего не увидел, кроме блестящего голубоватого тумана: это была земная атмосфера, отражавшая солнечные лучи, которые препятствовали взгляду проникать в глубину. Я не мог из-за них видеть земную поверхность, совершенно так же, как не видит дна озера человек, стоящий на берегу его.
Уже несколько раз прежде и с особой ясностью теперь, когда я лежал без сил у нижнего иллюминатора, приходили мне на ум фантастические рассказы о межпланетных путешествиях, читанные, мною раньше. Как далеки были, их авторы от действительности! Мне вспомнились знаменитые Барбикен, Николь и Мишель Ардан[6], летящие в ядре на Луну и большую часть времени занимающиеся едой, питьем и сном; а когда они не ели и не спали, а выглядывали в иллюминаторы, мимо них проносились болиды и кометы, чтобы им не было скучно. Земля поворачивала к ним то одно, то другое полушарие, а Солице мирно согревало и освещало их ядро. Повидимому, ни одному из таких авторов не приходило даже в голову, какой тяжелый, беспредметный ужас вызывает в душе человеческой вид этой бездонной черной бездны! А Солнце?! Одно его существование делает все эти фантастические путешествия на другие планеты совершенно немыслимым. Я оказался лишь на пороге этой неизмеримой беспредельности, и одного взгляда в глубину ее было достаточно, чтобы наполнить душу неизреченным ужасом.
От этих смутных мыслей, или вернее полузабытья, отвлек меня гневный возглас Мари, попрежнему лежавшей около постаментов с закрытым руками лицом:
— Да пойдите, же, наконец, туда! Разве вы не чувствуете, что мы падаем!? Умерли вы, что ли!
Я опять вернулся к окружающей действительности и сейчас же ощутил в ней резкую перемену: в помещении царствовала полная тишина; шипящий звук горения ракетного заряда, который был слышен даже в пустоте, передаваемый металлическими частями и стенками камеры, теперь совершенно прекратился: заряд выгорел до конца. Вместо с этим исчезла и сила, обусловливаемая ускорением: меня уже не влекло к задней стене. Но явственнее всего я ощутил восстановление моего нормального веса, связанное с огромным улучшением физического самочувствия. Это означало, что ракета возвратилась в верхние слои атмосферы, и теперь плавно спускается на своих поддерживающих поверхностях, как аэроплан.
Вместе с тем это означало наступление величайшей опасности. Оставлять в такой момент снаряд без управления означало итти к верной гибели. Спасительный инстинкт самосохранения поднял меня на ноги и погнал к двери в переднее отделение; я осторожно приоткрыл ее и заглянул.
В камере царила ужасная жара; свет врывался в ее большие иллюминаторы все еще ослепительный и жгучий, но что-то в нем теперь изменилось: это не был уже убийственный взгляд египетского Ра или смертоносная стрела Ваала; тонкое «покрывало Изиды» уже распростерлось на лик разгневанного бога. Наша милая земная атмосфера, хотя тонким еще слоем, по все же прикрывала Солнце и успевала поглощать те смертоносные ядовитые лучи его, которые в пустоте распространялись беспрепятственно. Теперь это был просто солнечный свет, необычайно яркий и жгучий, но не поток расплавленной стали, прожигающей до костей.
Первое, что я увидел, был труп профессора. Страшной, бесформенной, раздутой массой лежал он около рычагов, раскинув руки и обратив кверху почерневшее, как уголь, лицо с огромными бельмами лопнувших глаз.
Я никогда не симпатизировал этому человеку и никогда он не казался мне красивым или изящным, но то, во что превратился он теперь, — превосходило всякое описание: это было не лицо человеческое, а подгоревшее в духовой печке печеное яблоко, с треснувшей кожицей и вытекшим содержимым. Мне не хотелось бы, чтобы бедная Мари увидела его!
Но я не имел времени рассматривать. Один взгляд, брошенный в передний иллюминатор, показал мне, что ракета летит вниз по крутой линии, а там, под нею, на огромной еще глубине, расстилается безграничная сверкающая поверхность — море. Я бросился к рычагам и несколькими поворотами мне удалось выровнять полет снаряда и придать ему менее наклонное направление. Это была трудная задача; даже опытный пилот едва ли справился бы с ней; нам просто благоприятствовало слепое счастье, иначе снаряд, давно уже лишенный управления, должен был бы уже перекувырнуться. Может быть делу помогли бы громадные гидроскопы, своим быстрым вращением препятствовавшие резким поворотам, но теперь они бездействовали, и всю надежду приходилось возлагать на управление рулями и опорными поверхностями.
Я переводил то один рычаг, то другой, и снаряд описывал какие-то дикие петли; то он летел почти вертикально вниз, то снова немного выправлялся. Несколько раз гибель казалось мне неизбежной… но не наступала. И все же мы все время неудержимо падали. Наконец, наступил страшный момент… В передний иллюминатор я увидел под нами море в виде сверкающей голубой чаши, показавшейся мне огромной отверстой хищной пастью, готовой поглотить нас. Каждая минута промедления могла привести к катастрофе. С решимостью отчаяния я изо всей силы налег на рычаг механизма, автоматически отделяющего камеру от ракеты…
Последовало страшное сотрясение, сразу опрокинувшее меня на пол, но, уже падал, я все же успел заметить, как огромная масса ракеты, словно вырвавшись у меня из под ног, стремительно ринулась куда-то вперед.
Почти сейчас же я поднялся на колени и, ухватившись за бесполезные теперь рычаги, стал смотреть в иллюминатор. Камера неистово раскачивалась из стороны в сторону, но все же я увидел в огромном отдалении еще летевшую по инерции ракету, казавшуюся маленькой стрекозой с продолговатым телом и раскинутыми крыльями. В течение нескольких секунд я наблюдал ее полет в почти горизонтальном направлении, после чего она, сделав вдруг резкий поворот вниз, нырнула в море, выбросив кверху огромный столб воды и пены.
А камера, в которой я находился, сравнительно медленно и спокойно опускалась вниз. Громадный автоматический парашют великолепно исполнил свое назначение. Сверкающая голубоватая пелена, казалось, неслась снизу вверх нам навстречу.
Я закрыл глаза… Оглушительный шум и плеск раздался со всех сторон, и я опять очутился на полу, рядом с ужасным трупом профессора. Никаких серьезных повреждений я не получил и без труда поднялся на ноги. Теперь я мог спокойно осмотреться: путешествие в межпланетное пространство было закончено…
Передний иллюминатор был наполовину погружен в воду и сквозь него вырисовывались какие-то массы перепутанных зеленых стеблей. Боковые иллюминаторы были вровень с поверхностью воды и из них открывался узкий горизонт моря, сплошь покрытого ковром водорослей. Пол камеры имел небольшой уклон к передней части, не затруднявший, впрочем, хождения по нему. Я перешел в заднее помещение и по железной лесенке легко добрался до люка в крыше камеры. Отвинтить его, благодаря тщательной и остроумной конструкции затвора, было делом одной минуты и я очутился на крыше камеры среди яркого и радостного солнечного света, в изобилии лившегося с чистого голубого неба. Мои легкие с наслаждением вдыхали вольную земную атмосферу, пропитанную терпким запахом моря. Я снова был на Земле!
Я взглянул на часы; они показали 4 ч. 42 мин. Таким образом, полет наш продолжался, не более получаса вместо двух часов, определенных предварительными вычислениями; они оказались, следовательно, очень ошибочными. И, тем не менее, мы пролетели огромное расстояние, отделяющее берег Франции от Саргассова моря; что это было именно оно — я понял сразу, по одному виду необозримого ковра водорослей, окружавшего нас со всех сторон. Кроме того об этом же можно было заключить по положению солнца на небе: оно стояло очень высоко, почти в зените, что, в соответствии с временем года, указывало на близость к тропику Рака. Вместо с этим, его положение позволяло определить местное время, а, следовательно, и долготу; ракета полетела приблизительно в четыре часа по парижскому времени, а опустилась около полудня по местному времени: опустилась раньше, чем полетела! Опередила время! Она летела быстрее, чем движется Солнце по небесному своду. Если бы она продолжала таким же образом свой полет и возвратилась в Париж с восточной стороны, то нам — ее пассажирам, показалось бы, что свод небесный вращается в обратную сторону и что мы возвратились утром того же дня, хотя полетели вечером.
Я достал инструменты и точно определил наше положение; оно оказалось: 34°25′ сев. широты и 55°10′ зап. долготы. Нанеся этот пункт на карту, я убедился лишь в том, что знал уже раньше: камера упала, действительно, в области Саргассова моря и притом почти на самой его середине.
Открытие это сразу наполнило мою душу беспросветным отчаянием: наше положение было совершенно безнадежное и рассчитывать на помощь извне было невозможно: никому не может притти в голову искать нас здесь, совершенно в стороне от намеченного направления; да и искать маленькую камеру, затерянную в этих водорослях, как иголка в стоге сена, было бы заведомо бесплодным занятием. Нас, конечно, и не станут искать; нас просто сочтут погибшими в океане; так оно и есть в действительности: мы несомненно погибли!
Я устал писать… Как глупо, что я описал все путешествие за один раз; можно было растянуть это на три дня и более; можно описать все подробнее..! А, впрочем, что мог бы я прибавить? Разве можно передать словами гнетущий ужас межпланетной бездны? А Луна — этот космический мертвец, и это ужасное ядовитое Солнце, — разве их можно описать тому, кто их не видал? И притом, не все ли равно? Что написал, то написал! Кто это сказал? Пилат, кажется? А ну его к чорту!..
17 июля. Мари несомненно умирает. Я останусь один… один, среди этой ужасной пустыни, среди этих гнусных водорослей и гнусных тварей, которые в них копошатся. Случится именно то, чего я больше всего боялся!
Но я буду писать. Это отвлекает от ужасной действительности. Вчера я целых четыре часа писал и не взглянул на несчастную Мари, не слышал кажется даже стонов, которые у нее вырываются, несмотря на все усилия сдерживаться. Вот она сидит теперь на койке и проводит ослабевшей рукой по волосам; и волосы остаются на руке — выпадают целыми пучками; скоро ничего уж не останется. Она сидит опустив голову, и глазная повязка закрывает все ее лицо. И все-таки, пока она жива, я сохраняю какую-то нелепую надежду и это меня поддерживает. А когда она умрет, что я тогда буду делать один?!
Надо писать! Итак, по порядку…
Память как будто начинает мне изменять; что я делал сейчас после спуска? Вышел из камеры на ее крышу. Огляделся. Все понял; да, сразу все понял. Об этом я уже написал.
Потом я по лесенке опять спустился в камеру. Мари уже не лежала на полу; она сидела на койке, где и сейчас сидит, и, услышав мои шаги, заговорила; в ее голосе не было прежнего раздражения, а только глубокая, безнадежная печаль.
— Он умер… Я знаю… Где мы находимся?
Я в кратких словах объяснил ей наше положение. С минуту она молчала.
— Значит надежды никакой… ни откуда..
Я попытался возразить, ободрить ее, но она сразу оборвала меня.
— Придется его похоронить… опустить в море. Вам придется это сделать одному; я не смогу помочь вам.