- Вторая!
- В порядке.
Между прочим, тут не всегда говорят правду.
- Третья.
- Ол райт.
В зале смешок. Все знают, что у третьей куча претензий, но третья отругалась на прошлой неделе и сегодня пропускает. Решили через раз.
- Четвертая... Шестая... Десятая!
Внимание. Это мы.
Я скажу, что все хорошо. Не буду задерживать моих товарищей, поехали дальше, в конце концов мы все выбиваем, что нам бывает нужно. В целом институт снабжается неплохо. Можно в рабочем порядке... А наши дела - это наши дела и никому не интересны. А что нам надо, то нам надо по теме 3, а по темам 1 и 2 нам ничего не надо, нам их не надо.
Я встаю, уронив крышку пюпитра, а с крышки небольшую кучу хлама, который я вытащила из сумки и от нечего делать перебирала и перекладывала. На под летят образцы пластмасс, круглые, белые, черные, прозрачные, блестящие колобашки, и среди них одна, самая некрасивая, мутная, серо-коричневая, без блеска, величиной с пальтовую пуговицу, - наш полимер. Наш будущий полимер.
- Пусть катится. Еще наварим этого добра, - небрежно говорю я, проследив взглядом, куда покатилась моя серо-коричневая, самая некрасивая.
Сидящие рядом со мной Завадский и Веткин принимаются ползать по полу и собирать колобашечки. А я стою, думаю.
Дир поворачивает ко мне свое бесстрастное свежее: лицо. Хорошее, радушное, терпеливое лицо.
Тереж у стены с видом старого тренера потягивается, разводит плечи. Надо размяться. Иногда в нем проглядывает глубокая, старость, даже дряхлость, а иногда он выглядит крепким, железным, полным сил. На "Субботнем кино" он молод, любит, наверно, всякие собрания я заседания, не устает от них, подает реплики, шутит, внимательно слушает, всегда в курсе всего. Сейчас он что-то сказал и засмеялся.
Завадский держит на ладони наш еще такой несовершенный, такой несчастный образец, подносит, к глазам и разглядывает, какие в нем пузыри и точки, царапает его ногтем, трет. И все понимает, чувствует полимер.
Я говорю:
- Нам нужен ящик-бокс, чтобы работать в атмосфере инертного газа. Кроме того, нет резиновых пробок 27. Перебои с сухим льдом. Нет химически чистой щелочи. И, как всегда, мешалки. Термометры. Термостаты. - Я слышу собственный голос, он долетает до меня странно высокий, какой-то механический.
Ящик для работы с радиоактивными веществами нужен нам по теме 3. Если я его сейчас добьюсь, вот так открыто, нагло, на "Субботнем кино", это все-таки будет что-то означать. Несколько месяцев работы.
Директор смотрит на меня хмуро, он знает, для чего нужен ящик. И распоряжается: дать. С оборудованием он привык не жаться. Оборудование берите, получайте ящик, но все остальное остается по-прежнему.
Ящик - это еще несколько месяцев работы. На ладони Леонида Петровича наш полимер, способный выдержать большие ударные нагрузки. Физики испытывали предел прочности при сжатии, предел" прочности на разрыв, термостойкость - неплохо. Скромно говоря, неплохо.
Итак, ящик. Но я еще не села на место. Термостаты нам нужны.
И я говорю:
- А термостаты, Сергей Сергеевич?
- Термостаты! - кричит хор голосов. - Термостаты!
- Товарищи! - Дир стучит тонким карандашом по графину с водой.
- Термостаты! - поет античный хор.
- Автоклавное хозяйство, - говорю я, распоясавшись, - автоклавы должны быть герметичны, а они имеют обыкновение пропускать.
Из первого ряда поднимается начальник снабжения, медленно разворачивается всем корпусом, потом отдельно поворачивает голову, как будто снимает ее с шеи и устанавливает на нас. Долго, презрительно нас рассматривает. На лице его ясно написано: не могу передать, до чего вы все мне противны.
- Термостаты? - спрашивает он. - Термостаты. Правильно, термостаты. Так. Вот заявка. Двадцать штук. Чья заявка?
- Моя, - заявляет Веткин. - А что?
Смех. Тоненький карандаш звенит, звенит.
- Еще три заявки. - Начальник снабжения взмахивает бумажками негодующе. - Товарищ Иванов заказал пятьдесят. Товарищ Веткин заказал пятьдесят. А товарищ Тереж заказал сто пятьдесят градусников.
- Считаю безответственным, товарищи, такие астрономические цифры, говорит Дир. Он уже розовый. "Субботнее кино" - бодрящая процедура.
Тереж, чемпион запасливости, тоже побагровел, терпеть не может, когда его задевают.
- Значит, было надо, - говорит он голосом, которому малы размеры конференц-зала.
Роберт Иванов пишет, уткнувшись в папку. Он из породы счастливцев, которые умеют работать в любых условиях. Мы ему не мешаем.
Главный бухгалтер крутится на стуле, озирается, как будто хочет нам сказать: ну только попробуйте придите за командировочными, ничего не получите, раз вы такие. Хапуги! Банк денег не дает.
"Субботнее кино" продолжается. У кого-то нет катушек. У кого-то нет труб диаметра 125. У Завадского нет фарфоровых трубочек. А у меня их много. Я делаю знак рукой насчет трубочек, что могу дать.
Вдруг среди трубочек, и пробок, и сухого льда возникает проблема человека, проблема науки, проблема одного аспиранта. Он в лаборатории у Завадского, ходит зачем-то к Тережу, а тот не любит, когда к нему ходят, мешают, и непонятно, откуда взялся и что намерен писать. И кому он нужен со своей теоретической темой!
Дир задает коронный вопрос: "Каков будет практический результат?"
И разгорается бой. Он принципиален, этот бой, этот спор, мы ведем его каждый день и каждый час и отдаем ему свои жизни.
- Для чего работа? - резко спрашивает Дир. - Процесс известен. Для чего работа?
- Работа теоретическая, - тихо и яростно отвечает Завадский. Прекрасная тема. Честная, настоящая.
Главный инженер:
- Наш институт прикладной, все работы должны иметь практический выход.
Дир:
- Мы строим промышленность. Это вообще недиссертабельно. Тем более что процесс известен, с хлором. Англичане передали нам его методику.
Роберт Иванов невыносимо небрежным тоном:
- Ах, что нам англичане! Мы сами с усами.