Холод становился острее и ощутимее с каждым днем. В тот день Нарьяна была в приказном порядке отправлена в бани. Помыться и отдохнуть от меня. Иногда с ней было просто невыносимо находиться даже в одном помещении. Отсекая малейшие попытки хоть немного смягчить наше противостояние, охотница стегала словами как плетью, с удовольствием, подозреваю. Избавившись от внимания Скайлэза и Мэриса, я получила в полную собственность желчную и агрессивную Нарьяну. Равноценный обмен. Ее бесило все, а особенно невозможность заниматься своей работой. Прошло всего два дня, с момента как Скайлэз приказал ей служить мне. Казалось, много больше.
В дверь постучали. Я оставила отпечаток ладони на запотевшем стекле и спросила:
— Кто?
— Мэрис. Могу войти? — Я устало вздохнула. Некоторые правила — то работают, то нет. Так и охотник, то спрашивает разрешения в лучших традициях сташи, то пинком открывает дверь. Сейчас он демонстрировал вариант смирения.
— Войди.
Я ожидала привычного уже диалога, похожего на обмен колющими ударами, но взъерошенный и хмурый в этот раз, он обошелся без этого. Присел на кровать рядом и, сцепив ладони в замок, спросил:
— Пришла в себя?
Я устала. Особенно от словесных баталий изо дня в день. Странное состояние. Раньше оно не было мне знакомо. Однако все когда-то бывает в первый раз. Утомление настроило на миролюбивый лад. Выдохлась.
— Вполне.
— Привыкла ли ты?
— К чему? К миру? К себе? Нет, не удается. Мне не нравится то существо, которым я стала. Не нравятся эмоции, которые вынуждена испытывать. Мне нет места в этом мире и в других тоже.
— Усталость. Или перелом в мировоззрении. Большинство рано или поздно проходят через это.
— Тебе лучше знать, охотник.
— Ломает всех, поверь. Когда я нашел тебя, то увидел ребенка с щенячим жирком. Дикого, непредсказуемого.
Я усмехнулась:
— Теперь что-то изменилось?
Мэрис усмехнулся в ответ:
— Жирок сошел. Что так гложет тебя? Может просто тоска, темная полоса жизни, как говорят люди?
— Темная полоса, — протянула я, — это когда забрасывают камнями, вешают или топят. Нет у меня никакой темной полосы.
— Ты сташи. Танцующая в огне. Знаешь историю?
— Да. Пела Нарьяна.
— Она пела о другом. Вводила в транс. Ты же любишь слушать истории?
— Люблю, — согласилась я. Удивительно благодушие Мэриса настораживало.
— Вот и слушай. Истинные сташи предки истинных приходящих, а не их потомки-полукровки. Хотя теперь мы называем себя сташи, начиналось все задолго до нас.
— Но ты говорил… — перебила я.
— Забудь, что я говорил. Замолчи и слушай. Не все можно говорить, потом всему свое время, не забывай. Были истинные сташи. Они танцевали в магическом огне. Создавали двери в миры и сами являлись частью мира здания. Могли делать вещи неподвластные нам, используя сокровенные знания, утерянные остальными. В какой-то момент, неизвестно по какой причине, дети их стали просто приходящими, и утратили дар танцевать в огне. Истинные входили из любой точки одного мира в любую точку другого, им не нужны были двери и зов к ним, как нам. Создавать порталы потомки их уже не умели. Однажды, все истинные сташи исчезли, ушли и закрыли все входы и выходы в те далекие миры. Так говорят легенды. Не осталось тех, кто помнил бы их имена или знал дорогу к предкам. Раньше, когда среди людей появлялся истинный, говорили: 'Это само знание ходит по земле и танцует огненный танец'. Потому что когда сташи переходил из мира в мир, огненный вихрь сопровождал его. Тогда люди не боялись нас, а мы не смотрели на них как на пищу. Мы никогда не были равными, потому что не пытались сравнивать. Так говорили. Но, правда это или нет, я не знаю. Тебе отец дал имя?
— Отец.
Внезапно, Мэрис начал читать нараспев:
— Лимонно-желтым по земле листва,
Оранжевые искры пламенеют.
Ты хищница — и кошка, и лиса,
В глазах твоих весенние капели.
Зелеными прогалинами мох,
Отчаянья бессмысленны усилья.
Не удержать последний лета вздох,
И жадности осеннего всесилья.
Пожухли травы, высохла листва,
И ветки наготу свою открыли.
Так грусть пришла,
А вместе с ней зима.
Земля наряд кокетливо сменила.
Корсет в полоску из косых дождей,
На кружево серебряных снежинок.
А солнце, и прозрачность паутинок,
На глубину томительных ночей.
Тебе же нет и дела до того,
Что в круге жизни данью облагают.
Твои глаза крепчайшее вино,
Бездонный омут тишины в печали.
Порывы ветра, языки огня,
В них ярость танца, яркость полнолунья.
Вокруг тебя кружится листопад,
Осеннего, безмолвного безумья…
Я молча смотрела на него. Когда наши взгляды встретились, меня охватило странное чувство. Словно тысячи иголочек вонзились от шеи до самых лопаток. Мэрис вскочил с кровати и поспешно, почти бегом, покинул комнату, оставив дверь распахнутой.
Я склонила голову, пытаясь понять, чему только что была свидетелем. Признание проигранной борьбы? Зачем выкладывать мне подлинную историю нашего общего рода? Ведь знаю, он не любит рассказывать больше необходимого, предпочитая, чтобы я сама докопалась до истины. Поэзия, что так нетипична для его холодного и едкого рассудка. Зачем пришел, зачем ушел так….
Поднялась с кровати, и какое-то время задумчиво бродила по комнате. Думала, проигрывала варианты, но так ни к чему и не пришла. Тогда только и заметила насмешливо наблюдающую Нарьяну. Охотница все это время находилась здесь? Первый раз со мной такое. Не услышала, как она вошла.
— В городе объявился неконтролируемый вампир. Его приговорили к упокоению, — серьезно, сгоняя усмешку с лица, произнесла девушка.
— И что?
— А я с тобой время теряю.
— Что, так хочется убить кого-нибудь?
— Да, — с досадой вырвалось у Нарьяны. О, каким выразительным показался мне взгляд ее глаз. Наполненным яростью осознания, что она не сможет принимать решения в этот раз. Наивная. Неужели не понимает, что никогда не могла принимать их сама, а ее свобода — иллюзия? Я пожала плечами:
— Живешь ради сладкого момента убийства?
Она фыркнула:
— Можно ли убить мертвого? Дать желанный покой, разве что.
— Я… Нарьяна, я ведь могу отпустить тебя, мне не так уж и нужен защитник.
— Можешь? Отпусти.
— Хорошо, — ответила и нахмурилась. Охотница всегда зло радовалась, когда выводила меня из себя. По мнению Нарьяны, главный показатель слабости — несдержанность чувств. Смешно даже.
Она одарила холодом синих глаз, кивнула. Развернулась. Ушла.
Вот и все. Никаких тебе — прощай или сожалею.