— Пей, — голос Танюшки был непререкаемым.
В кружке оказался невероятно крепкий и несладкий кофе.
— Лаури принёс. Извинялся, — пояснила Танюшка, садясь на постель. Я сел рядом с ней и, аккуратно пристроив голову у неё на плече, закрыл глаза. — Олег, — тихо позвала она.
— Да? — я не открывал глаз, с наслаждением ощущая, как откатывает головная боль.
— Олег, ночью ты был такой…
— Что, страшный, что ли? — уточнил я.
— Нет, Олег… понимаешь… жалкий такой… беспомощный, совсем как будто не ты… Я хочу тебя попросить, Олег… Никогда больше не пей, хорошо? Если ты меня любишь.
— Обещаю, Тань — больше никогда, — негромко и серьёзно сказал я.
В Скале англо-норвежско-испанский с редкими вкраплениями других наций контингент разместился не хуже, чем наши знакомые карпатские чехи. В природных доках со стороны моря стояли два драккара, а сами жилые помещения располагались в глубине скалы. Я даже удивился, до чего основательно они тут устроились. Нам без слов предоставили небольшую (так теплее в холодные зимние ветра), но даже обставленную комнату. и все, кажется, были искренне рады — даже незнакомые ребята и девчонки. Я бы, наверное, хотел тут остаться. Но… не хотел. А Танюшка просто молча согласилась с решением плыть на Азорские острова.
Шторм продолжал бушевать, и мы оказались как бы не у дел. Я, правда, фехтовал с местными ребятами и обменивался с ними обычным слегка хвастливым трёпом о приключениях. А вот Танюшка не нашла с местными девчонками общего языка. Я, если честно, тоже всё время помнил, что большинство из них — это испанки, первых парней которых убили пришельцы с Севера. Видел я, кстати, и Изабель — девчонку Свена. Она была действительно красива и неожиданно замкнута для испанки…
Так или иначе, но Танька большую часть времени с явным удовольствием валялась в постели и читала. Вернее, разбирала по словечку тексты в шести испанских книжках, попавших сюда невесть когда, пытаясь самоучкой освоить этот язык. Не знаю, какие уж у неё были успехи, но названия она мне перевела. Это были неизменный "Дон Кихот" Сервантеса, сборник комедий Лопе де Веги, "Остров" некоего Гойтисоло, толстенный и затрёпанный сборник детективов, "Талисман" Стивена Кинга (того самого, повесть которого "Туман" меня так напугала в "Вокруг Света" — как раз весной 87-го года; не знал я тогда, чего надо бояться!) и (чёрт его знает, с какой стати!) большеформатный альбом чёрно-белых фотографий с заснятыми на фоне очень красивых пейзажей голыми мальчишками и девчонками. Я ей даже завидовал, потому что сам давным-давно ничего не читал. Раньше я думал, что и дня не смогу прожить без книги, а вот под ж ты…
Но и я, если честно, много бездельничал. В основном — дрых, и это было великолепное чувство — вот так спать в постели, в совершенной безопасности. И это чувство в немалой степени укрепляло моё намерение уйти подальше от этого бурного мира, туда, где можно без страха ложиться спать, не вздрагивать от шорохов в ночи и не думать за всех о невыносимо сложных, кровавых вещах.
А ещё… ещё я пытался вспомнить, о чём говорил со мной в том сне Арагорн. Временами мне это казалось очень важным. Но мир этот вычерпал мою любознательность почти до дна. Я устал. Только это теперь и имело смысл…
…Мы гостили в Скале уже шестые сутки, и как раз наступило седьмое утро. Было совсем рано. Лаури разбудил нас сам.
— Подъём, — сказал он, и я, открыв глаза, увидел, что Лаури одет полностью. — Шторм прекратился. Драккар спускают на воду, Олег. Мы отправляемся на запад через полчаса.
Гребцы снова пели на вёслах. Песню перемежали звонкие удары гонга. После долгого шторма пришло полное безветрие, но, похоже, грести парням было в удовольствие.
Мы с Танькой сидели на корме, возле Лаури, лично правившего веслом, расстелив на тёплой палубе меховой плащ. Драккар резал океанскую гладь, рождая двойную волну, медленно разбегавшуюся в стороны и угасавшую вдали.
— Да, это уже океан, — сказал я вслух.
— Океан, — Лаури легко довернул весло, ловко сменив ногу на палубе.
— До Азориды неделя такого хода, — сказал Лаури и ударил в гонг: — Эй, навались!
Вёсла на миг замерли в высшей точке размаха — и с удвоенной силой вспороли воду.
— Росстани, — сказала Танюшка. Я повернулся к ней:
— Что ты сказала?
— Росстани, — повторила Танюшка, глядя на меня внезапно потемневшими глазами — как вода лесного озера, на которую упала вечерняя тень. — Место, где расходятся дороги. Место, где расстаются, Олег.
Бог мой — это не ропот. Кто вправе роптать?!
Слабой горсти ли праха рядиться с Тобой?!
Я хочу просто страшно, неслышно сказать:
"Ты не дал — я б не принял
Дороги иной…"
Это была двести одиннадцатая зарубка. Не знаю, зачем я их делал, но я каждый день приходил к этому валуну и аккуратно выскребал вертикальный штрих — новый в длинной веренице, похожей на строй воинов в серебристых латах.
Мы с Таней жили на этом острове почти семь месяцев. И дни… не летели, а плыли, равнодушно, незаметно, одинаково; усыпляли своим монотонным и однообразным ходом. Как вода с камня — кап… кап… кап… Вроде бы медленно-медленно собирается и падает каждая капля, но, глядя на них, можно не заметить, как прошли часы.
И ничего не беспокоило нас. мир не мог докричаться до нашего островка. Моего и Тани. Только вот в этом благословенном климате сталь быстро подёргивалась ржавчиной, рыжей и тонкой — мне пришлось густо смазать все клинки жиром, кроме моего складника и Танюшкиного ножа, которыми мы пользовались постоянно. Временами я снимал оружие со стены нашей хижины и осматривал его, но это происходило редко вначале и всё реже со временем.
Когда ничего не происходит, а впереди — вечность, время меняется. Не подумаешь даже "вот так можно прожить всю жизнь" — потому что жизни наши здесь могли оборваться только насильственной смертью.
А убивать нас было некому…
Я вставал раньше Танюшки и, прихватив её аркебузу, шёл охотиться. Не очень большой, островок тем не менее изобиловал дичью и фруктами. Когда я возвращался, завтрак уже был готов… Проходил в каких-то ничего не значащих делах день, и мы не успевали оглянуться, как уже наступал вечер, и мы разговаривали около костра, а Танюшка пела.
Странно было жить в безопасности. На северо-западной оконечности острова поднимались скалы, с которых Танюшка любила прыгать в океан, вызывая у меня раздражённую зависть. Остальную часть побережья занимал пляж; с северо-восточного конца было видно вдали берега ещё одного острова (Танюшка говорила, что это Сан-Мигел, самый большой из Азорских островов). Весь остальной массив занимал тропический лес, постепенно поднимавшийся к центральному плато, где лежало озеро, из которого выбегало в разные стороны множество ручейков, один из которых впадал в океан недалеко от нашего лагеря.
Вообще-то Азорские острова лежат на широте кавказского побережья Чёрного моря, но их и в этом мире надёжно омывал Гольфстрим, поэтому зима здесь выразилась только в том, что стали часто идти тёплые дожди. Нас это не очень волновало — ещё в начале лета мы выстроили шалаш, и не однодневку, а прочный, надёжный, с опорными слегами, несущей балкой и задней стенкой, для которого Танюшка сплела циновку на вход. Оставалось только время от времени подновлять крышу, и нам не страшны были даже ураганы, три или четыре раза за эти семь месяцев налетавшие на наш островок, когда ломались пальмы, а волны захлёстывали весь пляж.
Мы загорели до черноты — даже я, хотя уж я-то сгорал моментально (я и сгорел, и сгорел три раза подряд, но четвёртого раза не произошло) У Танюшки сильно выгорели её русые волосы, а зелёные глаза стали казаться совсем светлыми. У меня волосы тоже выгорели до неожиданного тёмно-медного цвета и внезапно почти полностью исчезло пятно от ожога на боку (Танька уверяла, что это под воздействием солнечных лучей, отфильтрованных ненарушенным озоновым слоем).
Остров для мальчика и девочки… Мы не надоели друг другу. Случалось, что я — или она — уходили куда-нибудь на день, два, а то и три, и почему-то не возникало никакого беспокойства, а была уверенность: сейчас Танюшка выйдет из-за деревьев и скажет: "Привет, я пришла," — она, кстати, признавалась мне, что в моё отсутствие испытывает то же самое.
Да. Свой остров для мальчика и девочки, которые устали быть взрослыми за два кровавых года.
Было у меня и ещё одно — неожиданно возникшее! — занятие. Разбирая вещи, я обнаружил в вещмешке блокнот того немца из гитлерюгенда, Лотара Брюннера, который отдал мне на склонах Олимпа Тезис. Я с тех пор и не брался за него. А сейчас — взялся, больше от нечего делать, если честно. Сперва просто рассматривал иллюстрации, вспоминая Олега Крыгина и его рисунки. Потом начал разбирать нечитаемый почерк своего немецкого ровесника из 40-х годов. И выяснилось, что почерк всё-таки разобрать можно, если некуда спешить. А главное — что я неплохо понимаю написанное.
Станешь тут полиглотом…
Ну так вот. Это и занимало — и довольно приятно занимало — немалую часть моего свободного времени. Я лежал или на берегу, или около шалаша, разбирая строчку за строчкой, а по временам откладывая блокнот, чтобы подумать над прочитанным. Мало того, что прочитанное резко меняло моё отношение к "фашистам".
Вдобавок, читать было просто интересно. Я даже временами начинал жалеть, что сам не веду дневника.
Хоть его после себя оставить бы…
ГОВОРИТ ЛОТАР БРЮННЕР
Я не могу ничего объяснить для себя из происходящего. Мы каждый вечер спорим до хрипоты в в самом прямом смысле слова. В самом деле — как объяснить то, что двадцать пять парней из гитлерюгенда попали… куда? Не знаю.
Мама, наверное, уже сходит с ума. Я не заговариваю об этом, виду не подаю. Остальные тоже. Интересно, а думают ли они об этом?
Когда отец подарил мне этот блокнот, я решил, что буду записывать сюда самые важные мысли. Но что делать, если все мысли — важные?! И о том, что есть завтра. И об оружии, которое мы нашли.