Это был его резерв. Он, Досет, не собирался бросать в огонь самое необходимое. Он верил — это дело можно провести малой кровью.
Подумав так, Досет улыбнулся. Сухой, мертвой улыбкой, едва раздвинувшей его тонкие, бесцветные губы.
Этуша втолкнули в “камеру разговоров”.
— Почему ты отказался писать эту женщину? — грубо спросил Досет.
Этуш вздрогнул. Он боялся смотреть на Анхелу, он отворачивался от “Лоры”. С унизительным страхом, с низкой мольбой Этуш смотрел только на Досета.
— Эта женщина не для моей кисти, — жалко выдавил он. — Я не умею писать святых!
— И все-таки ты ее напишешь! — заявил Досет.
— Нет! — затравленно возразил Этуш. — Я рисую только преступников!
— Дуайт, воротник!
Легко замкнув распухшие, но слабые руки художника в металлические наручники, Дуайт приказал:
— Ложись!
Только теперь Анхела уяснила назначение металлического кольца, ввернутого в пол камеры. К этому кольцу Дуайт быстро и деловито привязал грузно опустившегося на колени художника. Так же быстро и деловито Дуайт затянул на шее Этуша мятую сыромятную петлю — “воротник”. Тепловой луч мощного рефлектора, подвешенного в стене, ударил в шею Этуша, и художник, по-птичьи замерев, обессиленно прикрыл выпуклые глаза желтоватыми пленками почти прозрачных век.
— Сейчас одиннадцать… — заговорил Досет. — К двум часам ночи я должен знать — где, кто и на какие деньги покупает оружие для либертозо? Кто и через какие порты ввозит его в Танию? Когда и в каком месте должны приземлиться самолеты с остальным оружием?.. Отвечать может любой: и туземец, — он кивнул в сторону Кайо, — и вы, Анхела. Тот, кто заговорит первым, будет отпущен. Ну, а если никто не заговорит, я по очереди убью Этуша и туземца, и кровь этих людей ляжет на вас, Анхела.
— Но если мне нечего сказать — наивно удивилась Анхела.
И Досет почувствовал бешенство.
Вскочив, он одним шагом преодолел пространство, отделявшее его от Анхелы. Ударившись бедром о край стола, хищно и мягко наклонился над женщиной, так странно пахнущей травами и цветами, и рванул на себя руану.
Тонкий шелк лопнул. Накидка сползла с голого плеча Анхелы. Будто защищаясь, дочь Ауса вскинула руку, и на ее тонком запястье холодно блеснул браслет — точная копия того, что лежал на столе майора.
Мгновение Досет боролся с неодолимым желанием — ударить Анхелу. Но — браслет!
Не глядя на поджавшего губы Дуайта, на каменно застывшего у дверей Чолло, на сжавшегося Этуша, наконец, на руану, упавшую на пол, майор вернулся на место. Сел. Потянулся к скотчу. Но выпить помешал Этуш — сыромятная петля, быстро высыхая, сдавила его рыхлую шею. Художник захрипел.
— Хочешь рисовать? — мрачно спросил майор.
Этуш согласно и страшно задергался.
— Принесите кисти, картон! — приказал Досет. — Дуайт, сними с него воротник! — И добавил, обращаясь уже к Этушу. — Рисуй внимательно! И не подходи к столу, от тебя дурно пахнет!
— Руки дрожат, — прохрипел Этуш. — Дайте мне скотча!
— Займись делом. Ты получишь свой скотч, но позже…
Досет хлебнул прямо из бутылки.
Браслеты, поставившие его в тупик, вполне могли служить паролями!
Исподлобья он взглянул на Анхелу. Оставшись в тонкой кофте, она сидела в кресле прямо и строго.
— Дайте напряжение на туземца!
Дуайт замкнул цепь.
Привязанный к “Лоре”, Кайо вскрикнул. Судорога изогнула его полуживое тело, а Дуайт, наклонившись над ним, заорал:
— Когда придет следующий самолет?
Помогая Кайо, Анхела приняла на себя часть удара.
Ее вид — закрытые глаза, посеревшие губы — вполне удовлетворил майора. Он не подозревал, что Анхела могла выдержать и более страшную боль. И он, конечно, не думал, что Кайо не получает своей дозы.
И все же времени мне не хватит, сказала себе Анхела… Еще несколько ударов, и Хосеф впадет в шок. Мне не спасти Кайо. Я не успею его спасти! Он уходит…
Из всех точек боли, которые она перенесла на себя, самыми чувствительными были две — под сердцем и под желудком, глубоко внутри.
Сглаживая неравнозначность боли, Анхела откинулась на спинку неудобного деревянного кресла: кто может стать ее помощником? Кто может принять на себя боль — ее и Кайо?
Этуш? Нет. Этуш не годился. В его мозгу было пусто. Этуш был обречен. И Анхелу поразило то, что и Этуш, и Кайо, — оба они уходили в молчании. Оба знали — все кончено…
Широкий затылок наклонившегося над картоном художника напомнил Анхеле Шмайза. Но только на миг… Доктор был крупен, но крупен по-спортивному, подобранно. Было время, когда Этуш и археолог не расставались. Сдержанный немец и суетливый таниец — странная пара! Но Шмайзу художник был по душе.
Лет пять назад, уступая просьбам археолога, Этуш взялся за перерисовки шумерских глиняных печатей. Часть работ приобрел университет Элъжбеты, часть перешла к Анхеле. Особенно нравился Анхеле лист, на котором Этуш изобразил Гиша. Царь Урука стоял, сжав под мышкой свирепого, не смирившегося льва. Тюрбан башней возвышался над лбом Гиша, под льняным хитоном вздувались твердые мышцы.
Чем художник привлек Шмайза?.. Никто этого не знал, но прежде нелюдимый археолог везде стал появляться с Этушем. И только Анхела понимала причину их дружбы: она. Ибо уже тогда, пять лет назад, Шмайз начал бояться Анхелы.
Да, именно испуг вызывали в нем ее память, ее поистине феноменальные способности. С необычной легкостью Анхела воспроизводила на память самые сложные тексты.
Она запоминала все, сразу и навсегда.
А знание языков, живых и мертвых!
— Одиннадцать падежей! Несколько видов множеств венного числа! Клинописное написание! — поражался Шмайз. — В какой эдубба какой уммиа1дал вам это?! Или вы впрямь родились в Шумере?
Раз в два месяца Шмайз посылал из Ирака подробные отчеты, и они возвращались к нему с массой пометок. Никто бы не поверил, что эти пометки сделаны двадцатитрехлетней женщиной, не имевшей весомого научного имени.
Шмайз думал: “Разработка проблем истории Древнего Востока — долг каждого истинного археолога! Математика и медицина Шумера оставили свой след не только в науке греков и александрийцев. Шумерская система мер и весов, до введения метрической, была известна повсюду. Влияние Шумера на эллинистические монархии, а значит, и на Рим, Византию, Египет — несомненно…” Однако Шмайз никогда не мог по-настоящему принять стиль Анхелы. Она торопилась найти нечто необычное, вызывающее. Она требовала: “Ищите не в Фара! не в Абу-Бахрейне! не в Тел-абу-Хабба! Эти холмы рыты и перерыты! Ищите там, куда никто не заглядывал! Там, где мог путешествовать сам Гиш!” Будто из Тании было видней, где искать…
Еще более а ранными казались Шмайзу намеки Анхелы на то, что именно надо искать. Она будто сознательно забывала о том, что времена Гшиа (именно этот древнешумерский эпос ее занимал) были утоплены в самых отдаленных, в самых оавних веках варварства…
Первые же находки в Ираке, в указанных Анхелой местах, повергли Шмайза в ужас и трепет.
За три месяца до мартовского переворота археолог прилетел в Танию. В столице было неспокойно, в аэропортах группами прогуливались морские пехотинцы. Народный президент произносил длинные речи, толкались перед лавками подозрительные юнцы из общества самообороны. Доктор Шмайз ничего этого не увидел. Его поразила не Тания. Его поразил вопрос Анхелы: