Удар достиг цели — у девушки перехватило дыхание, и она стиснула перед собой пронзаемые болью руки, чтобы вернуть себе самообладание. Королева задержалась еще на мгновение, потом на ее лице появилась презрительная усмешка.
— Отдыхай как следует, — сказала она наконец и, отвернувшись, направилась к двери.
Потом, уже стоя на пороге, обернулась и добавила:
— Ах да, я совсем забыла. Думаю, тебе следует знать, что это я попросила Хильперика, чтобы ты не занималась больше детьми. Ты, конечно же, понимаешь почему...
Королева вышла, и до Фредегонды донеслись смешки придворных дам и их удаляющиеся по коридору шаги. Когда они совсем стихли, она разразилась рыданиями. И, словно бы судьба не хотела, чтобы у нее было хоть немного покоя на этом ложе скорбей, послышался стук деревянных башмаков Пупы. Фредегонда едва успела смахнуть слезы краем простыни и увидела целительницу, приведенную из кухни. На мгновение ей показалось, что это Одовера вернулась, чтобы сполна насладиться ее страданиями, — на женщине был почти такой же длинный плащ, полностью скрывавший фигуру.
Некоторое время она стояла на пороге, словно в нерешительности, затем медленно закрыла дверь, оставив служанку в коридоре. Уже наступила ночь, и лица женщины было не различить — Фредегонда услышала лишь ее необыкновенно мягкий голос, донесшийся из полумрака:
— Я знала, что это ты.
Этот голос... Фредегонда снова ощутила головокружение, измученная самыми противоречивыми чувствами, к которым добавлялись физическая боль и угрызения совести.
— Я позабочусь о тебе, девочка моя, Belisama gatalis... Спи, Geneta, я здесь, и тебе нечего бояться, dibu e debu[44].
Женщина наконец приблизилась. Увидев ее лицо в красноватых отблесках пламени, Фредегонда сначала подумала, что видит призрак, вырвавшийся из преисподней. Но этот призрак улыбался, и голос его был нежным.
— Uiro nasei es menio, olloncue medenti. Langom nathanom esti. Ты помнишь? Спи, малышка. Теперь старуха Уаба о тебе позаботится.
* * * * *
Баптистерий[45] часовни Сен-Медар, согласно обычаю, был щедро украшен цветами — особенно там, где на стенах отсутствовала побелка, или в тех местах крыши, которые еще не были покрыты черепицей, так что сквозь них можно было видеть небо. Базилика, где похоронили короля Хлотара, была далека от завершения и, скорее всего, ей предстояло оставаться в таком состоянии еще долго. Королевские сокровища, доставшиеся Хильперику, новоиспеченный король Суассона почел за лучшее раздать своим сподвижникам в награду за верность, а на оставшуюся часть — укрепить войско, вместо того чтобы тратить на прихоть вздорного старика, который вдруг под конец своих дней превратился в святошу. Поэтому вся знать Суассонского королевства, прибывшая на крестины юного принца, вынуждена была собраться во дворе, среди нагромождений бревен и камней, на грязных немощеных дорожках, под ледяным дождем. Увидев, как тесно внутри часовни, большинство приглашенных предпочли остаться снаружи, несмотря на дождь и холод.
Внутри было немногим лучше. От епископа Котиния, который должен был распоряжаться церемонией, даже издали разило вином, и он едва держался на ногах. Он и его помощники стояли вдоль стены, рядом с которой находился маленький восьмиугольный бассейн, служивший купелью. Детских купелей не было — во-первых, из-за того, что часовне требовалось много других, гораздо более насущных вещей, а во-вторых, из-за того, что совсем маленьких детей крестили редко. Франки соблюдали древний обычай: на восьмой день жизни младенца крестный отец окунал его в ванну и называл имя. Даже самые набожные признавали, что принятие религии Христа должно быть делом сознательного выбора, которое может совершить лишь юный человек, вступающий в мир взрослых[46]. С полдюжины новообращенных, из которых самому младшему было около десяти, а самому старшему — в три раза больше, тряслись от холода в длинных шерстяных рубашках, стоя босиком на полу в ожидании, когда епископ закончит крестить принца Хловиса и совершит таинство над ними.
Хильперик и королева сидели чуть поодаль, на деревянных тронах, поставленных у соседней стены, в окружении свиты и стражников, державших факелы, — таким серым был день и таким слабым был здесь свет. Не считая золотых корон, на которых играли отблески пламени, они ничем не отличались от остальных собравшихся, поскольку из-за холода все украшения, вышивки и золотая шнуровка были укрыты под теплыми плащами, ниспадавшими спереди и сзади до середины бедер и сколотых фибулами на плече.
Между тем как Котиний мазал головку младенца Хловиса священным елеем и неразборчиво и негромко произносил ритуальные слова, ливень снаружи еще более усилился, и вороха цветов, закрывавшие дыры в крыше, упали на пол. Дождь зашелестел по поверхности воды в бассейне. Холод, свист ветра и стук дождевых капель по дырявой черепичной крыше, размокшие цветы на полу вызывали у собравшихся все более заметное уныние, так же как запинающееся бормотание епископа и эта бесконечная церемония, в которой никто ничего не понимал. Как ни странно, конец ей положил major domus Осаний, крестный отец юного Хловиса: он громко поблагодарил епископа (от неожиданности все даже вздрогнули) и, повернувшись к нему спиной, передал младенца матери.
Ни от кого не укрылось, что епископу понадобилась помощь двух священников, чтобы вернуться к своему креслу, после того как он поручил завершающую часть церемонии провести одному из своих помощников. Тот действовал быстро, сознавая и то, что вода в бассейне, куда по очереди окунались новообращенные, очень холодная, и то, что собравшиеся с нетерпением ждут, когда можно будет отправиться в расположенное неподалеку аббатство Круи, где в очаге горит огонь и наверняка найдется чем достойно отпраздновать сегодняшнее знаменательное событие. Конечно, смотреть на этих несчастных, погружавшихся в воду, было довольно забавно, но присутствие епископа и в особенности дворцового управителя Осания мешало откровенному веселью. Наконец обряд завершился, и все уже устремились к дверям, когда король поднялся с места.
— Подождите, друзья мои!
Он распахнул свой плащ, взял младенца из рук королевы и помог ей подняться. Одовера, краснеющая и неловкая, как всегда в те моменты, когда ей приходилось появляться на публике, вывела из окружавшей ее толпы придворных молодую женщину, на которой был такой же плащ франкского фасона, как и на ней самой, а под ним — ничего, кроме тонкой белой рубашки, оставлявшей обнаженными руки и босые ступни. Все узнали в ней Фредегонду, новую подопечную королевской четы. Она была потрясающе красива Те, кто уже направился к дверям, и даже большая часть тех, кто уже вышел, вернулись назад. Между тем как Одовера с явной неприязнью отстранилась, Фредегонда сбросила плащ на руки своей собственной дамы-компаньонки. Это была женщина невысокого роста, с круглым сияющим лицом, не слишком красивая, но невольно привлекающая к себе внимание — в каждом ее жесте сквозило что-то необычное. Ее взгляд, устремленный на молодую женщину, не был взглядом служанки — скорее он был материнским. Она быстро наклонилась к Фредегонде, что-то прошептала ей на ухо и отошла, тогда как последняя, похожая на тонкую восковую свечу в своей белой рубашке, начала спускаться по ступенькам бассейна, пока не вошла в воду по плечи. В отличие от тех, кто заходил туда до нее, она казалась совершенно нечувствительной к холоду, молча стоя в воде, с гордо поднятой головой и твердым взглядом. Про себя она повторяла, словно заклинание, слова Уабы: «Uiro nasei es menio, olloncue medenti. Langom nathanom esti». «Связывай мужчину его желанием, и все будут тебя чтить. Цена не имеет значения». Слова древнего языка пересилили обжигающий холод воды — подобно тому как накануне вечером Уаба смогла излечить ее ожоги, так, что они бесследно исчезли.
Мать и сама применяла это правило — что позволило ей выжить, тогда как Старшая погибла. Выжить у сотника Жерара и его мужланов. Перенести стыд и презрение. И связать мужчин их желанием, чтобы возродиться. Когда Жерар скончался, все верили в то, что это произошло от чрезмерной невоздержанности, — и так оно и было. Тогда ее продали на службу в королевский дворец, где отправили на кухню. Снова соблазнять, снова выживать... Так продолжалось до тех пор, пока однажды она не заметила свою Geneta в свите Одоверы — вскоре после смерти короля Хлотара. Это продолжалось одно мгновение, но когда она поняла, кого увидела, богато одетые дамы уже ушли. Позже она узнала всю историю своей воспитанницы от женщины, работавшей вместе с ней на кухне, муж которой, погонщик быков по имени Эврар, охотно рассказал, как придумал звучное имя для этой малышки, полумертвой от холода. Потом король умер, его сыновья разъехались по своим новым владениям, и прошли долгие недели, прежде чем Уаба снова увидела свою бывшую подопечную — в холодную зимнюю ночь, когда Пупа привела ее к постели своей госпожи. Всю ночь она лечила ожоги с помощью магии растений и собственных рук — чтобы не только унять боль и заживить раны, но и не оставить на руках Фредегонды ни малейших шрамов, чтобы ничто и никогда не уродовало ее.
Утром, когда Фредегонда проснулась, она не чувствовала никакой боли, а Уаба, выбившаяся из сил, дремала в углу рядом с камином. Молодая женщина не стала будить ее и принялась внимательно изучать черты лица той, которая долгое время заменяла ей мать и кого она считала умершей. Никогда еще Уаба не казалась ей такой красивой. Волосы ее побелели, на лице не было ни следа краски, медные украшения исчезли. Она была одета в серое платье и закрывающий плечи капюшон из грубой шерсти — обычную одежду служанки. Но лицо ее было словно озарено изнутри мягким сиянием, которого Фредегонда никогда прежде не видела. Само присутствие Уабы, даже в большей мере, чем эта комната, чем ее собственная новая служанка и обращение «дамуазель», наполняло ее несказанным счастьем, словно теперь для нее по-настоящему открылась новая жизнь.
В это время прямо под окном резко залаяли собаки, и это разбудило Уабу.
— Мать...
Глаза Фредегонды наполнились слезами, но она улыбалась, крепко сжимая руки Уабы. Та поднялась, обняла ее и крепко прижала к себе. Они долго стояли, обнявшись, потом Уаба мягко отстранилась от воспитанницы.
— Ты не должна больше меня так называть, — прошептала она.
Она направилась к двери, но Фредегонда мгновенно удержала ее:
— Не уходи!
— Я должна быть на кухне. Сенешаль[47] не церемонится с теми, кто опаздывает...
— Я хочу, чтобы ты осталась со мной! Король...
Она немного поколебалась, словно подбирая слова, но потом с гордостью выпалила:
— Король — мой любовник! Мне достаточно сказать слово — и тебя оставят при мне!
Уаба невольно улыбнулась, но тут же почтительно склонилась перед ней.
— Это будет большая честь для меня, дамуазель Фрёдегонда!
Но сейчас она все же решила уйти и только, обернувшись с порога, добавила:
— Нужно, чтобы ты об этом знала... Твоя сестра умерла в первый же год. Она хотела убежать, и они устроили охоту на нее...
Лицо Фредегонды посуровело.
— Ты, должно быть, что-то спутала. — Она натянула до подбородка простыню и отвернулась. — У меня никогда не было сестры.
Уаба ничего не сказала, но эта внезапная жесткость черт Фредегонды поразила ее...
Сейчас у Фредегонды было точно такое же выражение лица. Медленно входя в воду, она казалась невинной, чистой и в то же время недосягаемой, хотя и открытой взглядам всех, мужчин и женщин. Belisama gatalis... Великая куртизанка...
Священник в сопровождении Одоверы и королевского капеллана, исполнявшего роль крестного отца, приблизился к краю бассейна, опустился на колени возле молодой женщины, положил руку ей на голову и произнес ритуальные слова:
— Отрекаешься ли ты от Сатаны, от его соблазнов, от его козней?
— Отрекаюсь.
— Крещу тебя во имя Отца и Сына и Святого Духа.
И священник быстрым движением окунул ее голову под воду. Когда голова Фредегонды снова показалась из воды, послышались смешки и приветственные возгласы собравшихся. Одна лишь королева не разделяла всеобщего благодушного настроения. Она снова вернулась к королю и хотела забрать у него сына, но тот слегка нахмурился, и Одовера оставила свое намерение. В это время Фредегонда вышла из ледяного бассейна — так же медленно, как и вошла. Сквозь мокрую ткань рубашки, прилипшую к коже, каждый мог видеть малейший изгиб ее тела. Длинные черные волосы, блестевшие от воды, будто водоросли, безразличный и высокомерный взгляд, нагое тело, обтянутое облегающей мокрой тканью, и тонкий черный поясок, двигавшийся на бедрах при каждом шаге, — все это делало ее похожей на наяду, выходящую из источника. Оказавшись на верхней ступеньке, Фредегонда коротко взглянула на женщину, державшую в руках ее плащ, и та мгновенно приблизилась к ней. Перед тем как закутаться в плащ, Фредегонда обернулась ко всем со спокойным бесстыдством, словно давая возможность напоследок разглядеть себя и священнику, и крестной матери, и прежде всего Хильперику.
Тот наклонил голову, чтобы скрыть улыбку, и сделал вид, что целует Хловиса.
Многое меняется; когда уже думаешь, что все потеряно, — вдруг все возвращается к тебе. Я больше не была ни слепой восторженной поклонницей, готовой отдать жизнь за своего повелителя, ни робкой юной девушкой, готовой оставить его наслаждаться объятиями жены. Мое крещение скорее отдалило меня от Бога и этой двуличной религии, с ее фальшивым смирением и наивными поучениями. Моей единственной религией было следование своим целям, а самая главная цель была — стать королевой.
Я испытывала к Одовере ненависть даже большую, чем любовь к твоему отцу, поскольку отныне эта любовь была замутнена озлобленностью оттого, что я чувствовала себя униженной и обманутой. Я все еще любила его — и любила до самого конца, — но я хотела, чтобы он страдал, терзался, чтобы он бросил, все ради того, чтобы завоевать меня.
Во дворце шептались, что Уаба — чародейка, и нас побаивались. Мы были одни, но у нас была воля, яростная и непреклонная, и мы готовы были на все, чтобы я заняла свое место рядом с королем.
Я не знаю, как бы все сложилось, если бы король не затеял эту войну. Далеко на востоке гунны вторглись в земли его брата Зигебера, и, когда тот выехал им навстречу с огромной армией, Хильперик решил, что его час настал. Он ошибался...