— Говоришь, у нее есть сестра?..
* * * * *
Слишком много имен, чтобы удержать их в памяти, слишком много вина, шума и церемоний, смысла которых она не понимала... Брунхильда чувствовала все большую растерянность среди этого варварского пандемониума[75], от которого, казалось, содрогались мощные каменные стены дворца. Жара в центре парадного зала была удушающей — не столько из-за стоявших между столами жаровен, над которыми кипели огромные котлы, сколько из-за огромного скопления людей, находившихся в постоянном движении: Здесь были сотни приглашенных, которым с трудом удалось разместиться за столами, а также тысячи слуг, музыкантов, играющих на лирах или арфах, жонглеров, танцоров и даже дрессированный медведь; происходящее, судя по всему, привело зверя в панику — его увели, после того как он глубоко расцарапал ударом когтистой лапы руку своего поводыря.
Зрелище, которое предстало глазам Брунхильды, поначалу захватило ее — настолько оно отличалось от всего, к чему она привыкла в Толедо. Здесь никто не замолкал, в то время когда говорил король. У всех была одинаковая глиняная посуда, всем подавались одни и те же угощения, и слуги не толпились вокруг короля и знатных гостей, позабыв об остальных. Юной королеве все это скорее напомнило пир воинов, чем свадебный ужин, и лишь некоторое время спустя она поняла почему: за исключением немногих танцовщиц, скользивших между столами, в зале не было ни одной женщины. Здесь были только мужчины в расцвете лет — ни детей, ни стариков, если не считать метцского епископа Вилисия. Почти все они были военачальниками, герцогами, графами или королями. Даже если она сейчас не могла вспомнить ни их имен, ни земель, из которых они прибыли, Брунхильда понимала, что каждый из этих сотен командует другими сотнями или тысячами, и что этот пир был одновременно местом для демонстрации военного могущества, призванной смутить возможных противников. Осталось понять, кому именно Зигебер адресует это иносказательное послание. На его соседей по столу, во всяком случае, оно не производило никакого впечатления, словно не было ничего более обыкновенного, чем это ужасное сборище варварских военачальников, тесно сгрудившихся за столом, вопивших во весь голос и так набрасывавшихся на еду, словно их уже долгое время морили голодом. Справа от нее митрополит Эгидий вполголоса разговаривал с одним из палатинов[76] королевства, графом Раушингом. Слева сидел Хильперик, отныне ее деверь, и откровенно зевал.
Когда он заметил, что новоиспеченная королева на него смотрит, то протер глаза и выпрямился.
— Простите меня, — сказал он. — Должно быть, я слишком много выпил, к тому же вчера не спал до поздней ночи.
— Надеюсь, не я была тому причиной?
Хильперик улыбнулся и, казалось, немного оживился. Он облокотился о стол, бросил насмешливый взгляд на Эгидия и сделал королеве знак наклониться к нему.
— Именно вы! — заговорщицки прошептал он. — Если бы эти мерзавцы-епископы вас не отпустили, мы бы сами поехали освобождать вас!
— Вы... вместе с королем?
— С королем, ну да... Я тоже король... В нашей семье все короли, вот так! Даже наша сестрица Хлодосинда была королевой Ломбардии, пока не померла... И вот это-то их больше всего бесит...
Брунхильда едва удержалась, чтобы не повернуть голову к своему соседу справа. Хильперик говорил слишком громко, и язык у него явственно заплетался. Ей показалось, что архиепископ справа от нее замолчал.
— Церковь! — презрительно фыркнул Хильперик. — Я вам так скажу: Бог правит небесами и предоставил нам править на земле. И знаете что?
Он положил ладонь на ее руку и еще больше придвинулся — так близко, что она ощутила винные пары в его дыхании.
— Бог только сотворил людей, и все. Это Иисус нами занимается...
Королева поискала глазами Зигебера, но он оживленно разговаривал с кем-то из своих стражников. Было очевидно, что Эгидий слышал слова Хильперика, хотя и делал вид, что ничем не интересуется, кроме содержимого своей тарелки.
— Бог и Иисус — это одна сущность, — прошептала она.
— Ха!
Хильперик откинулся на спинку кресла. На мгновение Брунхильде показалось, что кресло сейчас опрокинется, но все же король удержал равновесие и снова придвинулся к ней, подняв указательный палец. Глаза его блестели.
— Так нам говорит Церковь. Но кто создал Церковь — Бог или Иисус?
Он говорил слишком громко, и митрополит уже не мог делать вид, что не слышит. Брунхильда смущенно улыбнулась Эгидию и опустила глаза, стараясь не покраснеть.
— Кажется, речь идет о богословских вопросах? — спросил Эгидий. — Простите, что я вас перебил. Вы говорили о Святой Троице?
— Нет, — отвечал Хильперик еще громче. — Мы говорили о Церкви. Ничего серьезного...
Смысл сказанного дошел до него несколько мгновений спустя, и он разразился смехом — чего митрополит предпочел не заметить.
— Вот, сестричка, — прошептал затем король Руанский на ухо Брунхильде. — Что бы они там ни говорили, но Церковь — это не Бог. Только короли происходят от Бога, и они это хорошо знают, франкские короли... Но они молчат. Не забывайте об этом!
Между тем как Хильперик, казалось, ждал от нее ответа, Брунхильда разглядывала его. Сейчас он уже не выглядел пьяным. Его заговорщицкий вид и довольная улыбка говорили о том, что, возможно, это был просто фарс. Но, к счастью, прежде чем она успела что-то ответить, раздался голос герольда.
— Именем его величества, нашего возлюбленного короля Зигебера, прошу хранить молчание! — воскликнул он, ударяя посохом в пол. — Король пожелал, чтобы в честь милостивой королевы Брунхильды почтенный Венантиус Гонориус Клементиамус Фортунатус прочитал нам одно из своих замечательных творений!
— О нет, только не это! — проворчал Хильперик.
Римлянин протиснулся между столами и развернул длинный пергаментный свиток, между тем как музыканты встали позади него. Когда он начал декламировать, Зигебер нежно сжал руку королевы, улыбнулся ей и склонился к ее уху. Она почти тут же улыбнулась в ответ — Хильперик со своего места не разглядел, сказал ли брат ей что-то или просто поцеловал.
Затем она покраснела, но попыталась сохранить невозмутимый вид, пока поэт упивался собственными стихами — на латыни, которую лишь немногие из присутствующих могли понять и никто, кроме него самого, — оценить. Хильперик налил себе еще вина, удобнее устроился в кресле и задумчиво наблюдал за н овобрачными.
В Брунхильде ощущалось редкостное благородство. Это действительно была королева! И у нее была сестра...
Наконец-то у меня родился сын. Хильперик дал ему королевское имя — Хлодобер и сам представил его своим стражникам. Я была измучена родами, но не сомневалась, что, когда силы ко мне вернутся, Хильперик женится на мне. Я была полна самых радужных надежд. Казалось, наша жизнь только начинается, и отныне никто и ничто не может встать у нас поперек дороги.
Я ошибалась. Это не было началом — разве что началом той драмы, которая связала наши жизни воедино и в конце котков уничтожила нас всех. Мы могли быть счастливыми, мы должны были ими стать! Но после возвращения из Метца Хильперик изменился. Я долго не отдавала себе в этом отчета — настолько тот период казался мне счастливым. Когда я наконец все поняла, я почувствовала себя униженной до глубины души, и одновременно меня охватил жесточайший гнев. Не против него — или, во всяком случае, не его самого, а его глупой гордыни, которая разрушила счастье, уже такое близкое...
Нет, мой гнев носил имя женщины.
Глава 13. Лето гуннов
Что-то изменилось. В течение многих дней жизнь во дворце постепенно становилась другой — и это происходило без малейшей ссоры, без единого слова поперек, так что Фредегонда не могла понять причину случившегося изменения. Это были взгляды, перешептывания, отсутствия — но ей казалось, что привычный мир вокруг нее неслышно осыпается, словно песок, струящийся сквозь пальцы. Хильперик уехал осматривать берега возле Кадунума[77], после целой ночи страстных прощаний, и пообещал скоро вернуться. Когда она проснулась, его уже не было. Она не слишком беспокоилась из-за этого отъезда.
Но с тех пор все уже было не так, как прежде. Через несколько дней после отъезда короля она решила переехать в летнее поместье — на одну из королевских вилл, расположенных вдоль берегов Сены, — и велела позвать Бепполена, чтобы он подготовил лодку для переправы. Тогда и выяснилось, что командир гарнизона исчез, — о чем никто ее не предупредил, и сейчас тоже никто не знал (или разыгрывал неведение), куда он отправился. В ее передней, где обычно толпились придворные, теперь появлялись какие-то мелкие просители, которым раньше не удавалось добиться у нее аудиенции. Даже Уаба куда-то пропала, хотя кратковременные отлучки и раньше были ей свойственны.
Фредегонде пришлось одной устраивать свой отъезд, причем ее не покидало смутное ощущение, что лучше было бы остаться. Еще несколько дней она с нетерпением ждала известий от Хильперика, затем надеялась на прибытие посланца. Лишь ужасный смрад, которую начал испускать город с наступлением жары, заставила ее уехать.
В этот вечер она ужинала в одиночестве, глядя на медленное течение реки, протекавшей всего на расстоянии полета камня от ее накрытого стола. Воздух был теплым, вино — приятным, свет луны — умиротворяющим. До нее долетали обрывки разговора двух часовых, чьи темные силуэты она замечала на дозорной дорожке всякий раз, когда они обходили крепостную стену. Ветер чуть раскачивал длинные ветви плакучей ивы, где-то вдали ухала сова, из кухонь доносился смех. Когда становилось тихо, она могла различать мерный скрип колыбельки и голос своей служанки Пупы, что-то тихо напевавшей маленькому Хлодоберу, возле которого та проводила все ночи напролет.
Хлодобер... Это имя, Блистающий славой, наполняло ее гордостью. Хильперик еще не женился на ней, но тот факт, что он дал их сыну имя, которое могли носить только члены королевской семьи, стоил свадьбы. Когда-нибудь, может быть, Хлодобер станет королем... Если только сводные братья дадут ему такую возможность. Сейчас он был лишь бастардом, и его будущее оставалось неопределенным, однако нет ничего невозможного. Разве она не стала официальной любовницей короля, почти королевой? Что бы теперь ни случилось, она будет жить в сто раз лучше, чем все ей подобные — собирательницы колосьев, прядильщицы шерсти, пастушки, служанки, шлюхи, — чем сама она в былые времена в городке Ла Сельва вместе с Уабой и Старшей.
Сейчас, в полной безмятежности этого летнего вечера, все страхи, которые она испытывала в Руане, показались ей лишенными смысла. Хильперик любил ее, она была богата — гораздо богаче, чем могла себе вообразить во времена своего нищего детства, в королевстве царил мир, ее единственная соперница чахла в монастыре. Однако в тот момент, когда она увидела причалившую к берегу лодку, а потом выходящую из нее Уабу, у нее появилось такое ощущение, что этой золотой поре настал конец. Она закрыла глаза, медленно отпила глоток бургундского вина, а когда снова открыла их, Мать уже стояла перед ней, раскрасневшаяся и запыхавшаяся.
— Мне нужно с вами поговорить, госпожа.
Фредегонда удивленно нахмурилась, потом увидела в тени двух вооруженных стражников и слугу, о которых совершенно забыла.
— Оставьте нас, — велела она им, сопровождая свои слова движением руки, а потом обратилась к Уабе. — Хочешь пить?
Та, не отвечая, стояла на почтительном расстоянии, пока остальные не ушли. Затем подошла к столу, села и сама налила себе вина.
— Ну, так что? — Мать посмотрела на Фредегонду и отставила кубок.
— Как это «что»? Я думала, это ты принесла мне известия!
— А я думала, ты хоть немного лучше осведомлена!
Фредегонда невольно отодвинулась — Мать говорила приглушенным голосом, но в нем звучала ярость. Взгляд был суровым, глаза гневно сверкали. Фредегонда мгновенно вспомнила, что такой же взгляд бывал у нее и раньше, еще в деревне, когда работа, которую она поручала, была плохо сделана.