— Ты прав... Должно быть, этот несчастный ребенок убегал как раз из того притона, от кошмарных языческих оргий... Но по ее следам мы доберемся до них, и все, кто там есть, получат по заслугам!
Его пальцы разжались, на лице появилась почти блаженная улыбка. Он снова запахнул на девочке меховой плащ.
— Приготовьтесь, храбрецы! — закричал он, обернувшись к солдатам — Сейчас мы им покажем, как не уважать Господа Бога и монсеньора епископа!
Ответом было лишь недовольное ворчание, но тем не менее все направились вслед за аббатом в сторону пещеры, до которой было совсем недалеко.
— Эй, — окликнул он Арнульфа, — девчонку отведешь ко мне.
Это произошло несколькими годами раньше. Мне, должно быть, было тогда шесть или семь лет. Даже сегодня я все еще помню мрачное завывание ветра в кронах деревьев и запах прелой листвы после дождя... Мы ехали верхом на рабочей лошади, слишком большой для таких девчонок, как мы, и дрожали — больше от страха, чем от холода. Однако я верила, что мы сможем преодолеть этот страх и вместе с ним — искушение признаться друг другу, что боимся повернуть с полдороги и вернуться ни с чем. Это была безлунная ночь в канун зимнего солнцестояния — единственная в году, когда можно собирать змеиные яйца для амулетов... Знай, что, если собирать их в это время, соблюдая все необходимые обряды, змеиные яйца могут стать могущественными талисманами, способными заставить замолчать клеветников, а также снискать своему владельцу благосклонность владык. Во всяком случае, так говорила Мать...
Несколько дней назад, когда мы привели стадо свиней в лес, чтобы они поискали себе желудей, мы случайно наткнулись на гнездо гадюк — в тридцати шагах от огромного, одиноко росшего дуба — его можно увидеть, если ехать со стороны Ла Сельвы. Но среди ночи, при свете всего одного чадившего факела, все наши ориентиры полностью растворились в темноте.
Мы продвигались вперед лишь по воле лошади, как вдруг она начала фыркать и так сильно мотать головой вверх-вниз, что я свалилась на землю. Факел выпал у меня из руки, и в тот момент, когда я подбирала его, я как раз и увидела знакомый куст букса. Я осторожно подошла к нему и, подняв повыше факел, увидела неподалеку дуб — он выделялся среди гладких буков, чьи раскидистые кроны вздымались над оголенной поляной. Не дожидаясь своей подруги, я бросилась к нему и стала лихорадочно отсчитывать шаги, приподняв подол платья, чтобы не споткнуться. Тридцать шагов к востоку по прямой... Гнездо было здесь. В свете факела яйца, поблескивающие от дождя между грубыми замшелыми камнями, были похожи на речную гальку. Я не боялась — да и к тому же рядом не было ни одной змеи. Согласно ритуалу, нужно было схватить яйцо правой рукой, подбросить в воздух и поймать в полу плаща, не давая ему упасть на землю.
Укрепив факел среди веток ежевики, я протянула руку и схватила первое яйцо, потом второе. Они были влажные и чуть-чуть клейкие на ощупь. Мне пришлось подбрасывать и ловить их очень быстро, потому что от одного моего неловкого движения факел провалился глубже в заросли ежевики. И, прежде чем он с шипением погас, я успела заметить какое-то резкое движение, а потом разглядела на камнях отблеск чешуи.
Вот тогда я испугалась. Даже не знаю, как я смогла мгновенно вскочить и со всех ног броситься бежать к дубу, возле которого стояла лошадь. Мать предостерегала, что если змеи заметят нас, то будут преследовать и не остановятся, пока путь им не преградит вода. А здесь не было даже самого маленького ручейка... Глядя в темноту расширенными от страха глазами, то и дело спотыкаясь о корни, я слышала лишь ^лобное шипение гадюк за спиной. Мне казалось, что они плюются ядовитой слюной от ярости.
Мое платье цеплялось за кусты ежевики, ветки хлестали меня по лицу, но я продолжала бежать, завывая от страха и крепко прижимая к себе свою добычу. Но вдруг подол платья очень крепко за что-то зацепился, и я изо всех сил стала дергать его, пытаясь освободиться. И тогда я увидела их — они казались еще более черными, чем окружающий сумрак. Они приближались, медленно скользя по моим следам, и уже подползали к самым башмакам... И вот одна из них обвилась вокруг моей нош... Я ничего не помню о том, что было дальше.
Глава 2. Туманный день
Ветер стих к утру. Ледяной сырой туман окутал все вокруг, заглушая звуки и не давая ничего увидеть дальше, чем на несколько туазов, — словно бы окружающий мир,
как и жители поселка, недавно проснулся с похмелья и теперь пребывал в тупом оцепенении. Столпившись вокруг колодца, в центре Ла Сельвы, они жались друг к другу, словно овцы в гурте, склонив отяжелевшие головы и чувствуя ломоту во всем теле. Провести почти всю ночь на таком холоде было тяжким испытанием Самым пьяным удалось заснуть, остальные, некоторые полураздетые, тряслись и стучали зубами, лишь ненадолго впадая в дремоту. Рассвет окончательно пробудил их — жалкое отупевшее человеческое стадо, с желтовато-бледными лицами, налитыми кровью глазами, в пестрых лохмотьях — остатках тех причудливых нарядов животных, в которые они были облачены в ночь священного праздника. Окружавшие их стражники-франки топтались на месте, постукивая одной ногой о другую, — они тоже замерзли, несмотря на кожаные сапоги и подбитые мехом плащи. Большинство из них собрались вокруг костра, ничуть не беспокоясь о жалком сброде, захваченном ночью в пещере. Те, у кого хватило бы сил или решительности убежать, оставляли это намерение всякий раз, когда их глаза невольно косились в сторону двух неподвижных тел, укрытых холстиной, лежавших чуть поодаль. От холода и застывшей крови, бурые пятна которой во многих местах пропитали холстину, ткань полностью задубела. Там же лежал и третий, уже полумертвый, и слабо стонал. Только эти трое попытались сопротивляться...
Мало-помалу поселок пробуждался, и жители выходили поглазеть на необычное зрелище. Аббат Претекстат на это и рассчитывал — пусть насмешки и оскорбления послужат этим язычникам дополнительным наказанием, в придачу к холодной ночи, проведенной на улице. Пусть их родители, жены и дети увидят их такими — избитыми, дрожащими, жалкими в своих звериных шкурах, страдающими от похмелья, униженными. Он медленно, почти против воли, отодвинул кожаную штору, закрывавшую узкое окно в его комнате. Претекстат тут же вздрогнул от утреннего холода, несмотря на плащ, подбитый волчьим мехом Юный аббат поспешил раздуть огонь в камине и, выхватив оттуда горящую головню, зажег две сальные свечи, стоявшие на столе. Он тоже почти не спал этой ночью. Возбуждение, вызванное ночной охотой, оглушительный шум в пещере, в которую они ворвались, крики, удары кинжалов и гибель тех несчастных безумцев, которые осмелились напасть на франкских солдат-, и сам этот адский дебош, чад факелов, резкая вонь пота и пива, с порога ударившая ему в ноздри, отвратительное скопление голых тел, маски животных... Он сел за стол и начал писать проповедь, которую собирался произнести сегодня утром В тишине этой мрачной комнаты, предоставленной в его распоряжение сотником[9], перо в руке аббата долго скребло по пергаменту до тех пор, пока его самого не сморила усталость. И в этот момент он вспомнил о ней. Послушался ли его тот солдат, Арнульф? Претекстат заглянул в смежную комнату. Девочка была там, спала в его постели.
Утром она по-прежнему оставалась там, и аббат долгое время смотрел на закрытую дверь. Воспоминание о ее обнаженном плече, вынырнувшем из складок плаща, не оставляло его всю ночь, накладываясь на другое, более смутное воспоминание о ее теле, которое он увидел позже, откинув с нее одеяло, в дрожащем свете факелов. Совсем юная девушка, слишком юная даже для того, чтобы стать куртизанкой... но тем не менее накрашенная точно так же, как все прочие женщины, участвовавшие в той ритуальной оргии... В конце концов она вполне могла быть одной из них. Такой же шлюхой. У этих варваров было принято выдавать замуж и более юных, чем она Да, она убегала оттуда, но у нее могли быть разные причины для бегства«. Претекстат встряхнулся, запахнул плащ и вернулся к листу пергамента У него еще будет время заняться ею...
Потом, выйдя в коридор, он окликнул одного из стражников, приказал ему оставаться на посту возле дверей своей комнаты и никого не впускать, а сам отправился вслед за сотником Жераром и его людьми. Те уже вышли за бревенчатый палисад, окружавший небольшую крепость, и направлялись к пленникам Издалека заметив аббата, командир франков остановился и приветствовал его небрежным кивком. Это был настоящий воин, гордящийся своей статью и силой, похожий на медведя грубыми чертами лица и развалистой походкой, который много лет с честью служил королю Хлотару в войнах против тюрингцев. Он был в два раза старше аббата (так что вполне годился ему в отцы) и почти в два раза массивнее. Его единственным оружием, как и у его подчиненных, был длинный кинжал, который они называли «скрамасакс», — с широким лезвием, скорее похожий на нож мясника, чем на меч.
— Ну что, аббат? — хрипло крикнул он. — Что будем делать с вашими пьянчугами?
Претекстат плотнее запахнул полы плаща Он одевался второпях, поэтому не надел ни шапочки, прикрывающей тонзуру, ни перчаток, и теперь этот проклятый туман пробирал его до костей. К тому же сапоги из слишком тонкой колеи явно не были предназначены для ходьбы по глубокому снегу...
— Мы их отпустим, — ответил он, наконец поравнявшись с сотником — Не думаю, что они когда-нибудь осмелятся взяться за старое... Ваши люди их как следует проучили вчера вечером.
Жерар на мгновение нахмурился, потом пожал плечами и взглянул на трупы, лежавшие поодаль:
— А, это... Да, мне же сказали вчера. Вот что бывает, когда эти деревенские дураки упьются пивом. Жаль, но что поделаешь. По крайней мере, у них достало храбрости... Я распоряжусь, чтобы их похоронили.
— Мессир, я не сомневаюсь. А теперь, с вашего позволения, я хотел бы поговорить с остальными.
— Говорите, сколько хотите, аббат.
И сотник улыбнулся язвительной улыбкой. Аббат предпочел сделать вид, что не заметил ее так же, как и язвительных взглядов остальных. Он кивком поблагодарил Жерара и уже повернулся, когда тот удержал его за рукав.
— Когда вы закончите с ними, займемся этой ведьмой и ее плясуньями. Я велел собрать совет на холме.
Претекстат посмотрел в ту сторону, куда он указывал, но густой туман не позволял видеть дальше, чем на расстояние броска камня. Согласно обычаю салических франков, судилище должно было проходить на возвышении, чтобы каждый мог за ним наблюдать.
— Вы, конечно, будете в числе судей вместе с нами.
— Хорошо, — пробормотал аббат.
Он снова увидел, как глаза Жерара насмешливо блеснули, и это вызвало у него раздражение.
— Прикажите им встать, — резко произнес он, указывая подбородком на пленников, сидевших вокруг колодца — И пусть приведут всех остальных — женщин, стариков и детей, волей или неволей.
Франк поклонился, отдал несколько приказов подчиненным и пошел прочь, сопровождаемый остальными. Претекстат смотрел, как они удаляются, недовольный тем, что этот грубиян опередил его, раздраженный его бесцеремонным обращением, а больше всего тем, что, судя по всему, наболтал всем Арнульф о нем самом. Жерар наверняка знал о том, что девчонка сейчас в комнате священника, да и улыбочки остальных были почти оскорбительными.
Некоторое время он наблюдал за суетой деревенских жителей возле убогих хижин и за беспокойными движениями пленников, которые видели, как те собираются вокруг них. Затем, словно в порыве внезапного вдохновения, он широкими шагами приблизился к лежавшим в отдалении телам.
Умирающий уже прекратил стонать. Аббат опустился на колени рядом с ним и осторожно перевернул его на спину. Остекленевшие глаза, синие губы, бледная кожа... Без всякого сомнения, этот несчастный умер скорее от холода, чем от полученных ран. Сознавая, что все остальные в это время смотрят на него, Претекстат склонил голову и начал вполголоса читать заупокойную молитву о душе этой заблудшей овцы, умершей вдали от Господа. Затем он тяжело поднялся, неловким жестом перекрестил троих умерших и обернулся. Взгляды большинства пленников были прикованы к нему. Проходя мимо них, он невольно замедлил шаг.
— Бог мне свидетель, я сделал все, чтобы этого избежать, — пробормотал он, впрочем, достаточно громко, чтобы его могли расслышать.
Вернувшись к воротам крепости, он взглядом поискал Жерара и его людей. Франк наблюдал за ним издали, скрестив руки на груди и пренебрежительно покачивая головой. Аббат, остановившись, смотрел на крепость снизу вверх. Жерар был облечен властью графом, а тот — епископом, а стало быть, Богом, а власть Бога не ограничивалась никем и ничем.
Претекстат, в скверном расположении духа, с нетерпением ждал, пока все деревенские жители соберутся на холме. Захваченные накануне в пещере во время сатурналий были приведены на холм и бесцеремонно построены в ряд. Жалкие в своих растерзанных костюмах зверей, они стояли, опустив глаза, словно дети, застигнутые за какой-то провинностью, и от этого аббат слегка приободрился.
— Братья мои! — воскликнул он во весь голос, чтобы привлечь к себе внимание собравшихся. — Братья мои, сегодня печальный день, день холода и тумана... У нас трое умерших.
Он протянул руку, указывая на мертвые тела, но глаза его не отрывались от собрания, пока он не встретился взглядом с обезумевшей от горя и тревоги женщиной, крепко вцепившейся в руку мужчины, стоявшего рядом с ней. Один из троих убитых был ее сыном.
Претекстат смиренно склонил голову в знак сочувствия. Она тут же разразилась рыданиями, и, словно эхо, со всех сторон послышался плач других женщин.
— Братья мои, не вините в их гибели ни небеса, ни правосудие вашего господина, — заговорил он снова, набрав в легкие побольше воздуху, — но лишь недостаток веры, невежество, презрение к Господу нашему! Разве вы не знали о языческих обрядах, что творятся в той пещере, недалеко от селения Бальма? Но вы допустили, чтобы они шли навстречу своей погибели и погибели души, что еще страшнее, чем потеря жизни! Посмотрите на них!
И он в первый раз обернулся к цепочке пленников.
— Посмотрите, до чего доводит презрение к Господу! И ведь это люди, созданные по образу и подобию Божьему!
Он медленно отошел от них и приблизился к толпе.
— Я испытываю стыд при мысли о том, что монсеньер епископ узнает о том, что подобные ритуалы еще существуют в этом крае... Слушайте, братья мои, слушайте слово Августина!
Он вынул из кармана плаща пергамент, над которым корпел полночи, и поднял высоко над головой, чтобы все могли его увидеть. Слова, написанные на нем, имели священную ценность, как для франков, так и для галлов.
— Вот собственные слова святого епископа Августина: «И поелику я вижу здесь множество народу, собравшегося, чтобы отпраздновать Рождество, надлежит добавить: близятся январские календы. Милостью Божьей вы живете в христианском городе. Дане узрите вы здесь того, что ненавистно Господу: мерзких игрищ, непотребных развлечений. Слушайте меня! Вы христиане, приобщенные к телу Христову. Подумайте о том, кто вы есть и какой ценой заплачено за ваше спасение. И если говорить начистоту — ведомо ли вам, что есть ваши обряды? Я обращаюсь сейчас к тем, кто им привержен. Да не смутятся те, кому они ненавистны: я жду от них предостережений, воззваний, разоблачений. Слушайте меня, прошу вас! Слушайте меня — это моя просьба и одновременно ваш долг: да не склонится больше никто к языческим обрядам!»[10].
Претекстат опустил руку со свитком, взглянул на толпу и снова приблизился к людям по собственным следам в снегу.
— Это было написано почти два века назад. И что же изменилось? Ничего! Итак, говорю вам: покайтесь, ибо все вы виновны в глазах Господа!