Фредегонда не осмелилась больше смотреть в сторону королевы и повернулась к своей госпоже, сидевшей рядом с ней на одной из опустевших скамей, чуть поодаль от остальных. Одовера не произнесла ни слова, но схватила ее за руку и лихорадочно сжала в порыве благодарности. Когда принцесса повернулась к компаньонке, в глазах у нее блестели слезы. Ей, по крайней мере, слова дворцового управителя вернули надежду. Фредегонда невольно спросила себя, сколько времени продлится любовь Одоверы к Хильперику, если тот пойдет по стопам отца и начнет менять жен и любовниц, а она будет лишь матерью его детей, полностью изнуренной частыми родами.
Послышался новый всплеск голосов — молодая женщина, погруженная в свои мысли, не вполне поняла, о чем идет речь, — затем королева резко повернулась и вышла в сопровождении своей свиты, и почти сразу же за ней последовала и принцесса Ингоберга Одовера продолжала сидеть, не осмеливаясь поднять голову, до тех пор, пока они не ушли. Только тогда она поднялась и направилась к Осанию, который поспешил к ней навстречу, слегка разведя руки в успокаивающем жесте, в котором ощущалась и некоторая усталость.
— Три дня, — произнес он, предваряя вопрос принцессы. — Самое большое четыре — за это время мои люди успеют вернуться. По последним известиям, войско — в Вормсе, на тюрингской земле. Как только я что-то узнаю, тут же сообщу вам лично. Но, повторяю, если бы король или кто-то из его сыновей была ранен, меня бы уже уведомили.
— Спасибо, — прошептала Одовера. — Благослови вас Господь...
В порыве признательности она даже поцеловала ему руку. Осаний тут же отстранился, не в силах скрыть удивление и даже осуждение. Этот неожиданный поступок принцессы, кажется, одинаково смутил обоих, причем до такой степени, что Фредегонда опустила голову, чтобы скрыть невольную улыбку. Но в этот момент капеллан, приблизившись к ним, положил конец этой неловкой заминке.
— Я нечасто вижу вас на службе, дама Одовера... Стоило бы подумать о крещении вашего новорожденного...
— Как только вернется его отец, — пообещала принцесса.
— Да, понимаю.
Священник изобразил на лице участие, почтительность и легкое соболезнование. Заметив рядом с принцессой Фредегонду, он буквально просиял:
— А вот это знакомое лицо! Одна из моих наиболее верных прихожанок...
Девушка почувствовала, что краснеет, и тут же рассердилась на себя за это. Никогда не опускать глаза! Особенно перед врагами!
— Да, я слушаю слово Божье, чтобы тоже принять христианство, — проговорила она.
— Так ты не христианка? — прошептал Осаний, с внезапной холодностью в голосе и во взгляде, которая встревожила Фредегонду.
Дозволено ли язычнице входить в христианский храм? Об этом Эврар и его жена ничего не говорили, когда рассказывали ей о порядках во дворце и обычаях франков. Не был ли этот поступок одним из тех смертных грехов, которые навсегда закроют ей доступ в Царствие Небесное? И может ли она остаться на службе у принцессы-христианки? Без сомнения, нет — если только она сейчас же не найдет себе оправдание.
— Сеньор, мои родители умерли вскоре после моего рождения...
По крайней мере, хоть это не было ложью.
— Аббат Претекстат взял меня к себе и воспитал. Я так и не осмелилась спросить у него, крестили ли меня. И вот теперь я бы хотела быть уверенной в этом всецело...
— Даже с риском быть окрещенной дважды? — ухмыльнулся Осаний, смягченный, почти позабавленный. — Я знаю Претекстата, это весьма ревностный служитель Божий... Это он рекомендовал тебя принцессе?
— Да, это был он, — подтвердила Одовера.
— Что ж, тогда он, значит, был уверен в этой отроковице, — заметил капеллан.
— Но все же, — настаивал Осаний, — разве возможно для христианина быть окрещенным дважды, святой отец?
— Да, случай, прямо скажем, нечастый... Однако, я думаю, таинство крещения все же может быть совершено повторно. Ведь, в конце концов, что есть святая месса, как не постоянное повторение жертвы Христа?.. Я, напротив, вижу в этом намерении похвальный пыл. И потом: было бы жаль увидеть, что такой прелестный ребенок осужден на вечное проклятие, не правда ли?
Капеллан протянул руку, явно собираясь похлопать Фредегонду по щеке, но в последний момент отказался от этого намерения. Вместо этого он почтительно склонился перед Одоверой.
— Если вы согласитесь, я окрещу ее одновременно с вашим сыном.
— О, конечно! — воскликнула Одовера, улыбаясь своей компаньонке. — И я буду твоей крестной матерью!
Фредегонда опустилась на колени и поцеловала ей руку — в таком же порыве признательности, как сама принцесса — чуть раньше. Когда она поднялась, чувствуя, как сердце переполняет радость, она заметила на лицах Одоверы, Осания и капеллана сочувственно-снисходительное выражение, которое в другое время показалось бы ей унизительным. После этого она ограничилась лишь легким наклоном головы и вышла, с поспешностью усердной служанки, ненадолго оказавшейся в кругу высоких особ и теперь возвращавшейся к своим обязанностям. Итак, она стала франкской женщиной, теперь она к тому же станет христианкой, и сама принцесса будет ее крестной матерью. Ничто не могло задеть ее в этот момент, даже их надменность. Еще немного — и эта надменность передастся и ей.
Как только Фредегонда закрыла за собой створки двери и пошла вдоль двух рядов стражников, выстроившихся у входа в часовню, все взгляды обратились на нее. Здесь были мужчины, уже достаточно зрелые, чтобы годиться ей в отцы, благородные дамы, воины, ученые и богачи, римляне, франки — но все толпились снаружи, ожидая услышать хотя бы эхо тех известий, которые она уже знала. Преодолев мгновенное замешательство, она улыбнулась и приветствовала собравшихся непринужденным реверансом, затем пошла вперед, и все с почтением расступились перед ней. Это продолжалось недолго, поскольку людей было не так уж много, но она вышла из этого живого коридора с сильно бьющимся сердцем и румянцем на щеках, с трудом подавляя желание закричать, запрыгать от радости и расхохотаться. Однако она держалась прямо, с достоинством, подобающим ее статусу, пока что воображаемому. И тут она лицом к лицу столкнулась с молодым послушником.
И снова выражение лица юноши изменилось. На нем больше не читалось ни пренебрежения, ни удивления, смешанного с восхищением, но было что-то более откровенное и настойчивое — немое желание, выраженное только во взгляде, в котором проскальзывали одновременно самодовольство и лихорадочное волнение. В то же время недавние события настолько разгорячили кровь Фредегонды, что она осмелилась подойти к послушнику вплотную, так что он смог вдохнуть аромат ее волос, и ей достаточно было лишь слегка приподнять голову, чтобы их лица почти соприкоснулись, — она была слишком близко, чтобы не почувствовать, как на него подействовала эта близость. Юноша ничего не сказал, только глупо улыбнулся. На мгновение ей вспомнился Акселлос в пещере сатурналий, но она отогнала эту мысль. Без сомнения, они были похожи, но Акселлос был лишь деревенским увальнем, а послушник выглядел холеным и явно лучше питался.
Позже, когда день уже клонился к вечеру, а Фредегонда, растрепанная и раскрасневшаяся, торопливыми шагами возвращалась в покои Одоверы, она вдруг поймала себя на мысли, что и второй ее любовник оказался священником.
* * * * *
В начале августа войска франков возвратилась в Суассон. Незадолго до этого ночью группа всадников, покрытых.дорожной пылью, галопом промчалась через городские ворота и, миновав ряд узеньких улочек, подъехала к дворцу, где была встречена управителем Осанием. Он постоянно ожидал возвращения своих посланцев, поэтому был очень удивлен, увидев совсем других людей. Однако новости оказались хорошими: король не только был жив и здоров, но одержал полную победу над саксонскими войсками. Теперь столице салических франков предстояло готовиться к тому, чтобы достойно его славы отпраздновать возвращение короля и воинскую победу.
В последующие дни полусонное оцепенение, в которое погрузился Суассон с наступлением жары, сменилось лихорадочным оживлением, распространившимся за пределы дворца по всему городу, так что тот забурлил, словно гигантский котел.
Всего за несколько дней эта лихорадка достигла Компьена и самого Парижа, откуда устремились в Суассон торговцы и бродячие комедианты, карманники и попрошайки, оружейники, золотых дел мастера и шлюхи, — все те, кого победоносная армия, вернувшаяся с добычей, которую она толком не знала, на что потратить, искала или опасалась в праздничном городе. Все население высыпало на берега реки, и насколько хватало глаз, от самых земляных валов и крепостных укреплений, окружавших Суассон, расстилалось море разноцветных шатров и палаток. Повсюду горели костры, с наступлением ночи отражавшиеся в реке, так что число огней удваивалось. Это было восхитительное зрелище, на которое Одовера, Фредегонда и дети каждый вечер подолгу смотрели из окна.
Спустя шесть дней после прибытия гонцов, поздно вечером, когда дети уже спали, армия Хлотара выехала из лесу. В городских предместьях заранее собралась огромная толпа, приветственно размахивающая факелами. Она с радостным гулом окружила колонну воинов, нарушив их строй, — шум и громкие возгласы ветер относил в противоположную от города сторону, поэтому обе молодые женщины, стоявшие у окна, не могли их услышать. Еще раньше, чем авангард въехал на барбакан[24], защищавший главные крепостные ворота, ряды воинов полностью растворились в людской массе. Лишь королевский отряд Хлотара, насчитывавший нескольку сотен человек, по-прежнему держался сплоченно вокруг него и его сыновей, а также вдоль длинной вереницы повозок, очевидно, нагруженных военной добычей.
В тот момент, когда остатки колонны въехали в городские ворота, Одовера отошла от окна и порывисто обняла Фредегонду.
— Помоги мне подготовиться к встрече, — попросила она шепотом, чтобы не разбудить детей.
Фредегонда помогла принцессе надеть парадное платье и. украшения и причесала ее. Все это время Одовера не отрывала глаз от двери, словно ожидая, что Хильперик вот-вот войдет. Будучи полностью готова, принцесса вышла из комнаты и поспешила навстречу мужу, оставив детей на попечение Фредегонды. Позднее среди ночи девушку разбудил плач госпожи. Одовера была одна. Хильперик уже уехал в свое поместье в Берни.
Так прошли два года, между Суассоном и Парижем, куда Хильперик перевез нас, когда там обосновался его отец. В те времена путешествия были быстрыми, а дороги — надежными. Наш эскорт составляли юные рыцари, красивые и беспечные, которые гарцевали вокруг наших повозок, гордые, как петухи, и краснели, когда мы смотрели на них. Мне уже миновало четырнадцать, я стала женщиной и знала, что я красива. Несмотря на мои искренние старания, религия монахов казалась мне весьма слабой по сравнению с той удивительной силой, которую я постоянно подвергала испытанию. Не было ни одного могущественного воина, способного убить в схватке десяток противников без малейших сожалений, который не трепетал бы, как юная девушка, от малейшего моего прикосновения. Слова Уабы, с которой, как я тогда думала, мы никогда больше не увидимся, теперь словно обрели новую силу. «Uiro nasei es menio, olloncue medenti. Langom nathanom esti».
Магия женщин сильнее, чем все религии на свете. Сильнее целой армии. Не забывай об этом, сын мой... Речь не идет о любви, совсем напротив, ибо эта магия помогает воздействовать лишь на тех, кого не любишь, и рассеивается, как дым на ветру, когда твое сердце пленено. Все эти годы я часто вспоминала танец Матери, ее тело, открытое взорам всех, и, однако, недосягаемое. В ту ночь Уаба, во всей своей грубо-роскошной красоте, обладала магией Бовинды — всех, кто видел ее танец, мужчин и женщин, охватило животное желание. Мой танец был более легким, не таким открытым. Но никто из увидевших его не выдержал испытания.
Глава 5. Смерть короля
Зима 561 г.
В двух лье от виллы Брэн принц Хильперик и его приближенные пустили коней галопом, оставив тяжелые и неуклюжие повозки под охраной небольшого отряда пехотинцев. В этих местах было довольно спокойно, хотя ни одна из пересекавших королевство дорог не была безопасной настолько, чтобы путешествующие могли полностью обойтись без вооруженного эскорта. Помимо голодающих, которые объединялись в банды и нападали порой даже на окраины городов, теперь, после смерти Хильдебера, короля Парижского[25], на дорогах появились его многочисленные сторонники — свободные люди, которые предпочитали промышлять грабежами, но не идти на службу к его брату.
Эти же вооруженные банды несколько месяцев назад участвовали и в мятеже Храмна, незаконного сына Хлотара и его сожительницы Хенсины, и следовали за ним до самой Бретани, где король-отец взял его в плен и предал мучительной смерти. Остатки войска Храмна, не подчиняясь больше никому, кроме собственных главарей, наводнили северные и восточные земли, и их король уже не мог подчинить. На склоне лет — ему исполнилось шестьдесят четыре — Хлотар наконец-то стал единственным правителем всех франкских земель: Остразии, Нейстрии, Оверни, Бургундии и Аквитании, то есть гораздо более обширных владений, чем те, что были у его отца Хловиса. Однако все понимали, что спустя совсем немного времени произойдет очередной раздел владений — между четырьмя его сыновьями.
Уже готовый снова пришпорить коня, Хильперик обернулся и взглянул на повозку с разноцветным пологом, обитую железом, в которой ехали Одовера и дети. Если Хлотар лежал при смерти, то жену и детей лучше было забрать с собой, чем оставить одних в Париже на чью-либо милость. Издавна вопросы престолонаследия чаще решались с помощью ножей, чем перьев и пергамента...
Однако в самом ли деле король лежал при смерти? Хильперик с самого начала не особенно в это верил. Вот уже два года подобные слухи распространялись с таким упорством, что даже подвигли его сводного брата, Храмна, пуститься в свою злосчастную авантюру. За несколько лет до того, по завершении военного похода против саксонцев, точно так же разнеслась ложная весть о кончине короля. Казалось, что ужасный старик нарочно подвергает испытанию преданность своих союзников и даже сыновей, готовый выступить во главе своей армии против тех неосторожных, кто опрометчиво поспешит завладеть его троном или его сокровищами.
Прошлым вечером прибыл посланец из Суассона — Хильперик отослал его, даже не прерывая ужина. Потом, наутро, приехал гонец от его брата Зигебера — единственного, пожалуй, к которому он испытывал некоторую привязанность, — с подтверждением этого известия. Старик рухнул на землю во время охоты в Куисском лесу[26]. В жару и в состоянии забытья его привезли на виллу Брэн, в нескольких лье к. востоку от Суассона. Всех его сыновей в спешке созвали к нему.
По дороге Хильперик и его свита много раз встречали гонцов королевского дома, во весь опор скачущих из Суассона, Компьена или Парижа, длинные процессии монахов, поющих на ходу свои псалмы, а также группки крестьян, которые боязливо отходили на обочину, давая им проехать, но тем не менее двигались по направлению к вилле умирающего короля, словно ночные бабочки, привлеченные огоньком свечи. По мере того как их небольшой отряд приближался к Брэн, вокруг все сильнее ощущалась какая-то особая атмосфера — словно сама природа, скованная ноябрьским морозом, затаила дыхание, а ветки, листья и ручьи застыли, как будто ветер уже был над ними не властен. И сам принц ощущал какое-то непонятное возбуждение, от которого сжимались горло и желудок. Он не испытывал ни малейшего сожаления, но и никакой радости — лишь тягостное ощущение ожидания и смутную надежду, слишком долго вынашиваемую, чтобы выразить ее вслух. Из-за медленного продвижения процессии он чувствовал себя как на раскаленных углях: всего лишь несколько лье отделяли его от его будущей судьбы... Может быть, ему и вовсе не стоило тащить с собой всю эту ораву — лучше было бы отправиться в путь одному, быстро домчаться верхом до виллы Брэн и первым оказаться подле короля...
Удрученный видом окружающего зимнего пейзажа, Хильперик ехал на расстоянии от вереницы громоздких повозок, в которых сидели Одовера, дети и служанки, — чтобы не видеть их почти непристойно роскошных нарядов из пурпурного бархата и парчи, не слышать их болтовни, пения и смеха.
Любой из его свиты, несомненно, надеялся на смерть Хлотара, но их слишком явное ликование было для него невыносимо. Угрюмая тишина леса и размеренная поступь лошадей придавали процессии сходство с похоронной. Принц хотел настроиться на меланхоличный лад, сознавая, что его отец умирает, и попытался вспомнить что-нибудь доброе, связанное с ним, но так и не смог. Каждый при дворе Хлотара жил в постоянном страхе перед его убийственными приступами гнева, и невероятная жестокость, с которой он расправился со своим внебрачным сыном, Храмном, лишь усилила этот страх. Побежденный на поле боя королем и его старшими сыновьями, Карибером и Гонтраном, Храмн был заперт в соломенной хижине вместе с женой и двумя дочерьми, где его привязали к скамье и избивали палками до тех пор, пока тело не превратилось в бесформенную массу. Затем хижину подожгли, и все четверо сгорели заживо. С тех пор Хлотара охватило религиозное рвение — словно бы ужас всех его преступлений наконец стал ему очевиден, уже на закате дней. Для франков не было преступления, за которое не существовало бы своей виры, wergeld, и Хлотар, не слишком рассчитывая на Церковь и ее проповеди, очевидно, надеялся выкупить себе прощение. Как и его брат до него, он принялся щедро раздавать свои сокровища, жертвуя их бедным, и даже приказал построить базилику в честь Божией Матери и святого Петра в Круи, предместье Суассона. Все это в глазах самого младшего из его законных сыновей выглядело нарочитым и показным, без глубокого осознания своей вины и без истинного раскаяния, и делало короля еще более жалким. Принц не чувствовал никакого сожаления, разве что тайную смутную боль именно из-за того, что ничего не чувствует. Это было долгое путешествие по скверной лесной дороге, и он невероятно обрадовался, когда наконец смог уже на выезде из леса пустить коня галопом.