-А тебе втерпёж?
-Нет! –отрезала Веча. –Мутит, словно от протухшей солонины. Да деваться некуда, спиногрызку надо доучивать, работу ей искать, замуж выдавать.
-Да, мне бессемейному, конечно легче. –сухо согласился Бран.
-Извини, не хотела обидеть…
-Ладно, чего там.
Они, как всегда распрощались на перекрёстке Тараканьей улицы и Стылого проезда. Бран с досадой крякнул, когда увидел дорожных рабочих перекопавших Стылый от стены до стены глубокой канавой. Пройти не было решительно никакой возможности, пришлось даль крюка мимо харчевни «Позолоченный желудок».
К старой дубовой вымостке у крыльца харчевни, чавкая ногами по грязи, самовозчик подтащил коляску, в которой восседал матёрый вастак. Коляска остановилась, вастак с достоинством выбрался на бурые дубовые плахи, снял засаленную баранью шапку, огладил бритую башку, снова надел шапку, поддёрнул полосатые шаровары, шумно выпустил газы. Прохожие замедлили шаги, желая пропустить дикаря в харчевню. Вастак довольно осклабился и ухватил за рубаху самозвозчика, стоящего в оглоблях с протянутой рукой.
-Ти шьто смотр-ишь, а-а? -ломаный рунский вастака заставил Брана содрогнуться от омерзения. Горец осклабился: –Шьто, плата ижд-ёшь, да-а? Шых бахрут кзым! На!
Он плюнул в лицо извозчику: -Издачи не нада! Ха-ха! Мы - Ромэнильди-хай! Ышх-Эрэн-Ы-Ромэниль! Мы такая как ты в наш горах драл, мы твой мама в горах драл, да-а. Таругтыз хурлыку-хур! А тепер никаво-о там уже драть нет, всех свиньев рунских зарезали-и, всех съели-и… Ничиво-о, потерпеть мала-мала нада, да-а, скоро не толька на вас ездить, драть-резать-есть издесь будем, да-а.
Бран повернулся к потупившимся прохожим. Негромко сказал: -Семь человек… Семеро нас. Да запряжённый – восьмой. Что же мы стоим-то?! Ведь голыми же рука…
Вастак коротко без размаха ударил Брана в лицо, неспешно прошествовал в «Позолоченный желудок». Когда Бран, стирая с лица грязь и кровь, поднялся с заплёванных плах, никого рядом не было. Извозчик, вцепившись в оглобли, торопливо уволакивал коляску за угол.
-Рунь… -про-стонал Бран. –Дрянь… Отечество… дерьмо…
Покачнулся, повалился снова. Рядом послышались шаги. Кто-то торопливо обшарил его карманы, ничего не нашёл – кошелек был спрятан на груди – и так же быстро удалился.
Бран встал, держась за стены, добрался до лавки лекарств «Знахарочка». Её хмурый хозяин за двадцать медяков промыл рассечённую щёку, обеззаразил рану, заклеил ее подорожниковым пластырем. Усадил Брана с запрокинутой головой и строжайше воспретил полчаса вставать. Потом еще раз осмотрел, удовлетворенно хмыкнул, сменил пластырь и позволил идти домой.
Вечерело. От каждого движения боль тупо колотила в поясницу, немело разбитое лицо,, так что Бран шёл довольно медленно, внимательно глядя под ноги.
Внезапно его ухватили за полуоторванный левый рукав и потеребили. Он, преодолевая головокружение, повернулся.
-Ой, что с вами, учитель? –испугалась Веснушка. -Смотреть страшно!
-Спасибо, девочка, –с трудом шевеля распухшими губами, ответил Бран, -вот что в тебе самое хорошее, так это искренность.
-Ну, я не то хотела сказать… В общем… лицо же разбито…
-В самом деле? Странно… Кстати, а ты что здесь делаешь. Ясно же было сказано: после открытия памятника сидеть дома, готовиться к завтрашним занятиям.
-Какое там! Мы с Мстой с ног сбились, вас ищем. Хорошо, что сюда додумались заглянуть.
-Да? –удивился Бран. –Ищете? Зачем?
-В школу приходили стражники. Четверо, с печатями на бумагах. Сопят, словно боровы, морды медные. О вас спрашивали. Мы подслушали, как они с управительницей разговаривали. Всё твердили про закон о вырывании языка, про запрещённые разговоры затаённых лешененавистников, про осквернение священного знамени Большерунья. Управительница всё подтвердила, подробно рассказала, где вы живёте. Даже дворника в провожатые дала. Так что домой не ходите, там вас ждут.
-Правильно! –подтвердила запыхавшаяся Мста, появившись из-за угла. Она держала в обнимку пузатый заплечный мешок из грубого серого холста. –Я только что нарочно на Тараканью улицу забежала, под окнами вашей комнаты прошлась, услышала, как там возятся, похоже всё вверх дном переворачивают. Наверное, недозволенные книги ищут. Но приглашённым в свидетели соседям кричат про то, что нашли дурманящие травы, которые вы продавали ученикам. Вот же гады, а! Мы тут с мамой для вас вещи собрали и еду, вот возьмите котомку, на какое-то время хватит. Жалко, что денег нет… Можно было бы у нас спрятаться, да ведь стражники будут всех обходить, с кем вы занимались.
-Не всех. –сквозь зубы сказала Веснушка. –Кто-то из нас ведь донёс. К нему-то уж точно не пойдут. Даже догадываюсь, к кому. Всё тут и выяснится.
-Не вздумайте счёты сводить! -Бран с большим трудом придал дрогнувшему голосу рыкающие строгие нотки. –Затихните, прикиньтесь дурочками, на все расспросы отвечайте, мол, ничего толком не помним, не смыслим. Ясно?
Мста и Веснушка торопливо закивали.
-А сейчас быстро отсюда, чтобы - не успею глазом моргнуть - и след простыл. Хотя, постойте…
Девчонки с готовностью обернулись.
-Спасибо, милые мои! –сквозь комок в горле сказал Бран. –Вот теперь – бегите.
1.
Бран сидел на мокром откосе плотины, прислонившись к корявому стволу сухой берёзы. Мёртвая жёсткая береста завернулась в немыслимые кудри и немилосердно колола спину. Однако Бран не чувствовал ни боли, ни голода, ни холода. Он машинально поглаживал пустую холщовую сумку, в которую ещё в Поползаевске Веча и Мста собрали ему еды в дорогу.
Второй месяц бродяжничества бывший учитель питался тем, что ему подавали сердобольные сельчанки. Нет, подаяния он никогда не просил, но в деревнях еще сохранялись остатки милосердия и природного крестьянского чутья. Невзирая на все усилия лешелюбов насадить и среди «этих тупых сельчан-землероек» свободу и народправие, у крестьянок сохранялись жалость и сочувствие. Ровесницы Брана безошибочным женским чутьём угадывали в нём не опустившегося и спившегося попрошайку, а ещё более сломленного и опустошённого, чем их мужья, человека. И молча совали в его руку кусок хлеба, вяленого карася или моченое яблоко.
Но так было лишь в относительно заселённых уездах вдоль реки Зловунки. А вот уже три дня Бран, опираясь на сухой кол с обожженным острым концом, плёлся по замёрзшей Усть-Гадюкинской Мокроти, где кроме угрюмо чернеющих развалин больших коровников, смердящих скотомогильников и пепелищ на месте заброшенных сёл ничего не было. Болота, отброшенные и отгороженные плотинами еще при Чёрном Властелине, теперь торжествующе наступали на некогда ухоженные пастбища. Вода сочилась сквозь насыпи, замерзала по низинкам, где желтели осот и камыш, невесть откуда взявшиеся летом.
Людей в этих гиблых, разорённых, объявленных «хозяйственно невыгодными» местах не водилось, так что Бран три дня почти ничего не ел. Лишь однажды утром он наткнулся на россыпь старых сыроежек, а к вечеру собрал россыпь красных кислых ягод, от которых сосущая боль в желудке перешла в нестерпимые рези. Потом всё прошло и накатило тупое безразличие к себе и окружающему. Не моглось не только никуда (а куда?) идти, но вообще шевелиться (а зачем?).
-«Сказал бы мне кто в детстве, как и где подыхать придётся, -вяло подумал Бран, -наверное от ужаса ума бы лишился. А теперь вот сижу, дожидаюсь и ничего – не страшно». Он устало скривил сухие губы.
Послышался лай. Бран равнодушно повернул голову. По дороге, протоптанной по гребню плотины вразвалку шёл мужик в драной овчине, за ним радостно бежал большой серо-рыжий пёс с острыми ушами. Мужик остановился, задрал голову, осмотрел крону большой ивы. Вытащил из мешка веревку с петлёй на конце. Пёс преданно засуетился вокруг хозяина, желая помочь тому, сам доверчиво сунул башку в петлю. Мужик забросил верёвку на сухой сук потянул. Дёргающее лапами собачье тело поползло в зелень ивовой листвы.
И тут c Браном что-то произошло. Куда подевались слабость, безучастие и тоска?! Звенящая злоба подбросила его, швырнула в ладони кол.
-Что ж ты делаешь, гадина?! –заорал Бран и метнулся вверх по склону насыпи. Его словно несло что-то лихое, свистящее, как ветер несёт сухой лист, не давая тому даже коснуться земли. –А ну перестань!
Мужик сноровисто прижал ногой конец верёвки и проворно вытащил из-за пояса ржавый тесак. Клочкастая борода разъехалась в тупой ухмылке. Похоже, он даже был рад новому обстоятельству, видя в нем дополнительное развлечение.
Бран так и не понял, откуда взялись в нём силы стремительно добежать до ивы и высоко подпрыгнуть на бегу, выставив вперёд кол.
Колени мужика подогнулись, тот выронил топор из отведённой для удара руки, медленно завалился на спину. Радостная ухмылка осталась на заросшей роже, только тускнели глаза, непонимающе выпученные на торчащий из левого бока кол.
Конец верёвки выскользнул из-под измазанного старым засохшим навозом лаптя, висящий и уже переставший содрогаться пёс упал в траву. Бран бросился к животному, торопливо высвободил его из петли и принялся тормошить: -Дыши, дурень хвостатый, дыши!
Вдруг брызнуло визгом и нестерпимым светом и всё исчезло!.
Бран, кажется, лежал на спине... Нет, точно, на спине. Всё тело полыхало. Руки-ноги не то, чтобы не слушались – казалось, отсутствовали вообще. Вместо них непонятно откуда и невесть куда текли ручьи расплавленного свинца. Голова не болела. Она кипела и одновременно лопалась. Сквозь опущенные кирпичные веки пробивались багровые сполохи. Где-то на дне души вяло шевелилось единственное желание - умереть.
-Скверно им. - Бран услышал густой бас сквозь гул в ушах. -Собака-то, вроде, приходит в себя, а вот человек... Зря ты, друг Радагаст, всё это затеял в наши последние минуты...
-Напрасно Радагаст вообще это делает. –заметили дру-гим, раздражённым высоким голосом. –Разубеждали же мы его, объясняли всю глупость затеи…
-Ничего, всё будет в порядке, Полландо, не задержу, успеем уйти. –убеди-тельно ответил кто-то третий, очевидно, названный Радагастом. –Видишь - человек тоже очнулся.
Губ коснулось горлышко тыквенной фляги. Бран жадно глотнул душистый настой, по всей видимости, медово-травяной. Поперхнулся, закашлялся. Прохладная струйка ласково скользнула в желудок, оттуда пошло волной блаженное облегчение. Неистовая боль вытеснялась бессильным изнеможением, голова теперь кружилась, но не болела. И можно было открыть глаза. Что Бран и попытался сделать. Как мгновенно выяснилось - опрометчиво.