Расстояние от студенческого городка до моего дома на Деннистон-стрит составляло ровно полторы мили. Мой путь лежал по широким прямым улицам, по обеим сторонам которых росли высокие клены, каштаны и ветвистые дубы, посаженные вскоре после Первой мировой войны. Я шел мимо темных домов и машин, припаркованных владельцами этих домов с той же аккуратностью, с какой заботливая хозяйка расставляет на камине фарфоровые статуэтки. Вернее, я хромал прямо посредине улицы и подолгу стоял на пустых перекрестках, посматривая на мигающие огни светофоров и прислушиваясь к трелям, которые они издавали, обращаясь к слепым пешеходам. Ровно полтора миллиона лет я брел под тоскливым серым дождем, он сыпал мне на голову, безжалостно разгоняя остатки алкогольно-кодеинового забытья. Чем дольше я брел и чем больше трезвел, тем острее становилась боль в лодыжке. Мое желание добраться до пластикового пакетика, который всегда лежит наготове в бардачке моей машины, по силе и яркости могло сравниться разве что со страстью религиозного фанатика. Среди вещей Джеймса Лира марихуаны не было, я без особого удивления убедился в этом печальном факте, внимательно изучив содержимое рюкзака, причем во избежание недоразумений проделал это несколько раз. Помимо трех предметов, о существовании которых я уже знал, мне удалось найти ручку с золотым пером и гравировкой: «От любящих родителей», полпачки освежающих мятных пастилок, двенадцать центов и открытку с автографом Френсис Фармер. В размашистом почерке я узнал руку Ханны Грин. Взобравшись на вершину последнего холма, за которым начинался мой квартал, я уловил низкий печальный звук, долетевший до меня слабым эхом, словно где-то вдалеке громыхал по рельсам тяжелый состав. Колокол на городской звоннице пробил три часа ночи.
На дорожке, ведущей к моему дому, машины не было. Никогда эта широкая посыпанная гравием дорожка не казалась мне такой пустой и унылой. Я жил в красивом кирпичном доме, построенном в 1915 году в стиле «прерия» и напоминавшем особняки первых рабовладельцев, дом был величественным и просторным, как здание национального банка. Высокую арку крыльца подпирали две массивные колонны. В моем чудесном доме имелись встроенные шкафы, стеллажи и книжные полки, большой кабинет, огромная гостиная, кладовка, превосходившая по размерам квартиры, в которых мне когда-то приходилось жить, и такое количество спален, что в них свободно могло бы разместиться несколько поколений целой семьи. Увитые плющом стены дома были выкрашены в теплый бледно-золотистый цвет. Веселые клумбы вдоль дорожки пестрели крокусами, примулами и нарциссами. Я кое-как доковылял до крыльца, с трудом преодолел пять ступенек и вошел в дом. Букет фрезий, стоявший в напольной вазе рядом с подставкой для зонтиков, источал тонкий аромат размоченных в молоке кукурузных хлопьев. Я повернул выключатель и оказался лицом к лицу с давно ушедшими скорняками, торговцами бакалейными товарами, типографскими наборщиками и парикмахерами, которые вместе с женами, детьми и внуками, а также длинноухим кокер-спаниелем и суровыми членами сионистского клуба смотрели на меня из своих деревянных рамок. Я стянул мокрый пиджак и открыл дверцу стенного шкафа, меня окутала волна знакомого запаха. Я уткнулся носом в воротник пальто Эмили и на секунду замер, сраженный ароматом «Кристалла». Из кухни доносилось недовольное бурчание холодильника. Я понюхал ее куртку из клетчатого драпа, и ее спортивную безрукавку из яркой плащовки, и короткую черную шубку из стриженой овчины, эту шубку она носила в ту зиму, когда мы только начали встречаться, восемь лет назад. В то время она жила в уютной квартирке неподалеку от центрального парка на Бикон-стрит. Я помню, как однажды вечером провожал Эмили домой, мы шли по мосту Пантер-холлоу, на середине моста я замедлил шаг, обнял ее и, собираясь поцеловать, прижал к холодным, покрытым инеем перилам. Мех под моими пальцами мягко пружинил, он был податливым и немного шершавым на ощупь, как кожа на ее горле. Когда я расстегнул три деревянные пуговицы и откинул полу шубки, на меня пахнуло легким цветочным запахом дезодоранта Эмили, от этого запаха у меня перехватило дыхание, и закружилась голова, словно я погрузился в теплые глубины ее постели.
Впервые я четко осознал, что Эмили Воршоу навсегда ушла из моей жизни.
Я давно добивался этого — нет, неосознанно, клянусь, я прогонял ее из моей жизни без всякого умысла или чувства злорадного удовлетворения, я действовал не задумываясь, почти машинально, как мальчишка, методично раскачивающий молочный зуб. Не ссылаясь на такие понятия, как доппельгэнгер, или на мое заболевание под названием синдром полуночника, трудно точно ответить на вопрос, почему я так поступал; одно несомненно — моя врожденная способность выплескивать во внешний мир чувство отвращения к самому себе, по всей вероятности, имеет к этому некоторое отношение. У меня не только никогда не возникало желания вступить в какой-нибудь клуб, который смог бы назвать меня своим полноправным членом, но если бы даже такое случилось, и они по собственной инициативе записали меня в свои ряды, я бы непременно явился на площадку для сквоша в перепачканных грязью уличных туфлях, а придя на новогодний бал, поджег бы их плюшевые портьеры.
Ни я, ни Эмили не могли бы назвать наше чувство любовью с первого взгляда. Мы познакомились в доме ее подруги, чей муж преподавал курс истории английского романа девятнадцатого века, а также председательствовал на посвященных игре в покер еженедельных собраниях профессоров нашего факультета, которые я иногда посещал в первые месяцы моего одинокого и безрадостного существования в Питсбурге. С первого взгляда она показалась мне холодной и надменной, хотя и красивой, а я, по словам Эмили, произвел на нее впечатление большого, шумного и хвастливого алкоголика. Разумеется, наши первоначальные суждения друг о друге были абсолютно верны. Мы еще несколько раз случайно встречались на разных вечеринках, но наше общение ограничивалось короткими и какими-то неуклюжими беседами. Однажды до меня дошел слух, что она потеряла работу — в то время Эмили работала фотографом в отделе маркетинга сталелитейного завода, в ее обязанности входило делать красивые рекламные снимки железных болванок и плавильных печей, — я дал моему коллеге-диккенсоведу, мужу приятельницы Эмили, телефон одного моего знакомого, старшего менеджера в «Ричард, Рид и К0». Парню понравилась ее работа, и он взял Эмили в агентство. Эмили сочла необходимым поблагодарить меня и пригласила на ужин в ресторан. После ресторана она пригласила меня к себе домой. Через год мы поженились. К моменту знакомства с Эмили у меня накопилась усталость и появилось странное недоверие к любви с первого взгляда. Два моих предыдущих брака, в которые я кидался как отчаянный пловец в бурное море, закончились полным крахом, и вполне логично, что на этот раз я предпочел окунуться в тихую заводь.
Думаю, к женитьбе на Эмили Воршоу меня подтолкнуло слишком буйное воображение, рисовавшее идиллические картины семейного счастья, размеренной сексуальной жизни и банальное желание обрести собственный дом, похожее на мечту выросшего в приюте сироты. Странный клан Воршоу, образовавшийся в результате долгого и сознательного воплощения в жизнь программы по усыновлению детей из Старого Света, состоящий из евреев и корейцев, интеллектуалов, шарлатанов и фантазеров, увлеченных проблемами покорения космического пространства, — клан, объединявший людей, ни один из которых не был связан узами кровного родства с другими членами семьи, показался мне наиболее подходящим галактическим пространством, где и моему блуждающему метеориту может найтись место. С моей стороны это был если и не достойный поощрения, то вполне искренний порыв, однако с тех пор я успел понять, что мимолетный chaleur [11] и тоска по домашнему очагу, заложенные в фундамент здания под названием семейное счастье, являются не более прочным строительным материалом, чем сверкающий на солнце кусок голубоватого льда. Мой брак оказался не более надежным убежищем, чем живая изгородь во время грозы.
Войдя в кабинет, я обнаружил Джеймса Лира, он лежал на длинном зеленом диване, натянув до самого подбородка сложенный пополам и застегнутый на молнию спальный мешок. Этот старомодный мешок, разрисованный фигурками уток, охотников и борзых собак, некогда принадлежал отцу Эмили. Лампа на моем рабочем столе была включена. Скорее всего Ханна специально оставила ее гореть на тот случай, если Джеймс проснется посреди ночи и не сможет сразу сообразить, где находится. Она заботливо повернула абажур так, чтобы свет не падал ему в глаза. Интересно, Ханна все еще ждет меня?
Я представил, как она лежит в своей маленькой комнате на узкой кровати под фотографией Джорджии О'Киф [12] работы Штиглица и, подперев кулаком щеку, прислушивается к скрипу половиц у себя над головой. На мгновение я позволил искушению овладеть моим воображением; воображение нарисовало заманчивую картину: я выхожу из кабинета, пересекаю холл и спускаюсь по лестнице, ведущей в комнату Ханны. Затем я бросил взгляд на рабочий стол. Ханна направила свет лампы точно на середину стола, высветив увесистую пачку бумаги, эти девственно чистые листы были моими неоплаченными векселями, белоснежным полем битвы, на котором я вел упорное и изматывающее сражение с «Вундеркиндами». На меня вдруг навалилась страшная усталость. Я опустил рюкзак на пол рядом с диваном Джеймса и выключил свет. В какой-то момент, поддавшись неразумному оптимизму, я потащился через холл к комнате для гостей, в надежде обнаружить там Терри Крабтри. Однако вовремя одумался и поволок свое дряблое тело в соседнюю, пустую и холодную спальню.
Когда утром в субботу я открыл глаза, за окном было черное небо и высокие звезды. Я повернулся на нашем необъятном супружеском ложе и взглянул на часы — стрелки показывали без четверти шесть. Укушенная лодыжка по-прежнему ныла, тупая пульсирующая боль жгла ногу, как будто я стоял на раскаленных углях. За ночь пластырь, которым я в спешке залепил рану, сполз, и на простыне остались бурые разводы, напоминающие начерченные кровью японские иероглифы. Я немного полежал, прислушиваясь к шторму, бушующему внутри организма, — похмельные волны то накатывали, захлестывая меня с головой, то нехотя отступали. Я старался покрепче вжаться в матрас и судорожно хватался за плавающие вокруг меня обломки сновидения. Мелкие детали ускользнули из моей памяти, но общий пейзаж и центральная метафора запомнились достаточно отчетливо: я пытался пробраться в темную, пышущую страстью пещеру между ног Ханны Грин. Я застонал в голос, стиснул зубы и, как учат нас мудрые йоги, сделал несколько глубоких вдохов. Однако через пару минут сдался и, поднявшись с постели, голый и несчастный, побрел в ванную блевать.
За последние несколько лет моего трезвого существования я совершенно потерял сноровку и разучился справляться с неизбежными последствиями неумеренного употребления алкоголя: вместо того, чтобы спокойно отдаться похмелью, я пытался сопротивляться. Когда меня перестало тошнить, я сполз на пол, свернулся калачиком и долго лежал возле унитаза, чувствуя себя одиноким и никчемным, словно подросток, подвергшийся суровому и несправедливому наказанию. Затем я поднялся с пола, надел очки, сунул ноги в шлепанцы и натянул мой любимый халат; считалось, что халат приносит мне удачу, закутавшись в него, я обрел некоторую уверенность и самоуважение. Как и большинство дорогих моему сердцу вещей, раньше этот халат принадлежал другому человеку. Много лет назад я случайно нашел его в стенном шкафу одного маленького коттеджа в Джирхарте, штат Орегон, — мы с Евой Б. снимали его на лето у семьи по фамилии Кнопфлмачер. Это был необъятный халат из белой ворсистой ткани с прорехами на локтях и крупными букетами розовой герани, вышитыми на мешковатых карманах. Я ни секунды не сомневался, что халат принадлежал миссис Кнопфлмачер. С тех пор я не мог сесть за рабочий стол в другой одежде. К моему несказанному восторгу, в одном из карманов халата я обнаружил крохотный обуглившийся окурок и коробок спичек. Я стоял у окна спальни, потягивал сладковатый дым и смотрел на восток, где появлялись первые проблески наступающего дня.
Вскоре я почувствовал себя значительно лучше и пошел вниз, к почтовому ящику. Выйдя на крыльцо, я увидел изящные закрылки «гэлекси», которые выглядывали из-за живой изгороди, отделявшей парковку от остального сада. Итак, Крабтри все же удалось отыскать путь домой, и ничего ужасного с ним не случилось. Я слышал богатырский храп моего друга, доносящийся из комнаты для гостей. В свое время Терри поставили диагноз «искривление носовой перегородки», которую он, панически боясь врачей, никак не решался выпрямить. Храп Крабтри напоминал рычание пещерного льва, его силы было достаточно, чтобы заставить дребезжать стоящий на тумбочке стакан с водой, напрочь загубить романтическую ночь любви и привести к кровопролитным сражениям с обитателями соседних комнат в дешевых мотелях, а также с помощью мощной вибрации воздуха убить все вредные бактерии и очистить фасад старинного собора от многовековых наслоений пыли и грязи. Я вернулся в дом и заглянул в почтовый ящик — утренняя газета еще не пришла. Идя на звук, я легко отыскал комнату Крабтри и, приложив ухо к дверям, немного постоял, прислушиваясь к ритмичной работе легких моего друга. Затем отправился на кухню варить кофе.
Дожидаясь, пока сварится кофе, я выпил большой стакан апельсинового сока и проглотил две чайные ложки меда: согласно строгим медицинским теориям, повышение содержания сахара в крови в сочетании с приличной дозой кофеина должно окончательно избавить мой организм от похмельного синдрома. Итак, марихуана, как средство борьбы с тошнотой и душевным дискомфортом, витамин С и сахар для очищения на клеточном уровне и кофеин для улучшения мозговой деятельности — похоже, ко мне начали возвращаться алкогольные привычки и практические навыки нездорового образа жизни. Когда кофе сварился, я перелил его в термос и, шаркая шлепанцами, направился в кабинет, где на зеленом диване лежал мой студент; Джеймс спал, подложив под щеку обе ладони, соединенные в молитвенном жесте, — словно человек, изображающий спящего. Одеяло сползло на пол, и я увидел, что, прежде чем завалиться на диван, Джеймс Лир разделся догола. Его пиджак, брюки, рубашка и галстук висели на подлокотнике, завершали композицию белые трикотажные трусы, аккуратно сложенные поверх остальной одежды. Интересно, подумал я, это Ханна его раздела или Джеймс сам оказался способен на такой подвиг? У него был замерзший и какой-то скукоженный вид, как у всякого долговязого человека, который спит, свернувшись калачиком: колени, локти и запястья казались слишком тощими, а веснушчатая кожа — слишком бледной и нежной. Его маленький сморщенный пенис с обрезанной крайней плотью был почти таким же бледным, как и все худое безволосое тело; как пенис шестилетнего мальчика, подумал я. Возможно, со временем, после многократных погружений в бурлящие страстью кратеры, мужские гениталии меняют цвет, подобно тому как руки красильщика покрываются несмываемыми темно-бурыми пятнами. При виде голого пениса Джеймса Лира мое сердце болезненно сжалось. Я поднял одеяло и осторожно накрыл лежащее на диване прозрачное тело.
— Спасибо, — не открывая глаз, пробормотал Джеймс.
— Пожалуйста, — сказал я и потащился со своим термосом к рабочему столу.
Часы показывали четверть седьмого. Я сел за стол и приступил к работе. Если я собирался выполнить обещание и показать книгу Крабтри, то к завтрашнему вечеру мне нужно было слепить хоть какой-нибудь финал для моих «Вундеркиндов». Отхлебнув кофе, я залепил себе смачную пощечину. Я открыл ящик стола и в стотысячный раз достал сюжетный план романа: этот убористый текст, напечатанный через один интервал на девяти замусоленных, покрытых кофейными пятнами страницах, я в порыве тщеславного вдохновения набросал одним ясным апрельским утром семь лет назад. К сегодняшнему ясному апрельскому утру я добрался до середины четвертой страницы, более-менее выполнив все намеченные в плане обязательства, так что мне оставалось воплотить в жизнь еще каких-нибудь пять с небольшим страниц. Случайное отравление, автомобильная катастрофа, пожар в старинном особняке, рождение трех младенцев и одного таинственного жеребенка по имени Атеист, кража, арест, судебный процесс, казнь на электрическом стуле, две свадьбы, похороны, путешествие через всю страну, два пышных бала, соблазнение невинной девственницы в полуразрушенном сарае и охота на оленя — все эти и еще с десяток масштабных сцен мне предстояло написать в соответствии с аккуратно подчеркнутыми заголовками лежащего передо мной идиотского сюжетного плана; судьбы девяти главных героев и события, которых хватило бы на несколько жизней, нужно было спрессовать в лаконичный, изящный, пронизанный глубоким философским смыслом и тонким юмором текст объемом в пятьдесят страниц. С саркастической ухмылкой на лице я перечитал высокопарно-наглые пометки, написанные в то далекое утро, ставшее отправной точкой моего тяжелого пути: «Не спешить, тщательно выписать детали. Эпизод должен быть очень-очень длинным и самым отвратительным. Эта сцена должна читаться на одном дыхании, как будто мчишься по гладкому полотну автомагистрали длиной в три тысячи миль». Как же я ненавидел того самоуверенного идиота, который написал этот план!
В который раз я с невероятным наслаждением позволил себе поиграть заманчивой мыслью: а не послать ли все к черту? Убрав с дороги этого разбухшего монстра, я обрету полную свободу и возможность взяться за «Укротителя змей», или за историю об уволенном со службы астронавте, который устроился на работу в Диснейленд, или о двух обреченных на вечную игру бейсбольных командах «Голубых» и «Серых», состоящих из людей, приговоренных к пожизненному заключению, или к новому роману — «Король фристайла», или к любому другому из сотен воображаемых романов, которые, словно прекрасные тропические бабочки и величественные лирохвосты, проносились мимо меня, пока я, с трудом ворочая тяжелой лопатой, разгребал кучи дерьма на страусовой ферме под названием «Вундеркинды». Затем я обратился к другой, столь же привычной, но гораздо менее приятной фантазии — посвятить Крабтри в истинное положение дел, честно сознаться, что для завершения «Вундеркиндов» потребуется еще несколько лет, и отдаться на его милость. Затем я вспомнил печальную историю жизни и смерти Джо Фея и привычным движением вставил в машинку чистый лист бумаги.
Я работал в течение четырех часов, методично печатая страницу за страницей и все глубже опускаясь на очень тонкой и скользкой веревке в сырую, кишащую жирными червями дыру под названием финал моего романа — путь, который за последний месяц я проделывал трижды. Теперь, на четвертом заходе, я должен был сначала вернуться назад — расстояние исчислялось всего-навсего двумя тысячами страниц, — превратить в бледную тень одного из самых ярких героев и полностью уничтожить другого; но я считал, что из всех неудачных вариантов окончания романа этот, возможно, станет лучшим. Работая, я старательно утешал себя, вернее, обманывал разными ложными объяснениями и оправданиями. Писатель, в отличие от большинства нормальных людей, придумывает самую вдохновенную ложь, оставшись наедине с самим собой. Завершение многолетнего труда таким радикальным способом, убеждал я себя, в конечном итоге можно считать самым удачным поворотом сюжета; в действительности сам факт завершения романа был той сюжетной точкой, к которой я так стремился. Если хорошенько подумать, то визит Крабтри следует рассматривать как определенный творческий толчок, как благодать божью, как руку помощи, которая одним движением распахнет двери и выведет меня из лабиринта, созданного моим собственным воображением. К завтрашнему утру я заканчиваю роман, отдаю рукопись Крабтри и тем самым спасаю свое доброе имя и его карьеру.
Время от времени я поднимал глаза от пишущей машинки, издающей тихое гудение, запах теплой пыли и неисправной электропроводки, — я пробовал работать на компьютере, но меня раздражало, что вместо текста приходится иметь дело с черно-белым мультфильмом, появляющимся на экране монитора, — и посматривал на Джеймса Лира, который ворочался с боку на бок, сражаясь со своими таинственными сновидениями. Похоже, стук моей машинки не мешал ему или, по крайней мере, не тревожил настолько, чтобы у Джеймса возникло желание подняться с дивана и перебраться в какое-нибудь более спокойное место.
И вдруг, как раз в тот момент, когда все семейство Вандер, направляющееся в Нью-Йорк на похороны Лоуэлла Вандера, уже сидело в мягких креслах, и я, защелкнув ремни безопасности, собрался запустить двигатели двухмоторного самолета, которому суждено было врезаться в бездушную громаду черной горы Уэзертоп, — так выглядела туча страусового дерьма, которое я сам вызвался разгребать, — у меня в ушах раздался тихий шепот, похожий на звук лопающихся мыльных пузырей, а затем перед глазами полыхнула яркая белая вспышка.
— Джеймс! — Я обеими руками вцепился в рукопись, как человек, который в последний момент пытается ухватиться за перила, чувствуя, что сейчас рухнет вниз головой и покатится по ступеням длинной, уходящей в пустоту лестницы. Я очнулся буквально через пару секунд и обнаружил, что лежу на полу. Подняв глаза, я увидел нахмуренное лицо Джеймса Лира. Он стоял надо мной, накинув на плечи одеяло, словно актер из дешевого вестерна, изображающий сурового индейца, завернутого в шкуру бизона.
— Со мной все в порядке, — сказал я, — просто оступился.
— Это я положил вас на пол, — ответил Джеймс. — Я испугался, что вы можете… ну, там, проглотить собственный язык или еще что-нибудь такое. Вы до сих пор пьяны?
Я приподнялся на локте и проследил взглядом за последней желтовато-зеленой кометой, просвистевшей у меня под черепом.
— Что за ерунда, — возмутился я, — конечно нет.
Джеймс удовлетворенно кивнул и зябко поежился. Поплотнее укутавшись одеялом, он отступил на шаг назад, шаг неожиданно превратился в неловкое балетное плие; покачавшись немного, он восстановил равновесие, ухватившись за спинку моего стула.
— А я пьян, — радостно сообщил Джеймс. В гостиной раздался настойчивый телефонный звонок. Это был новый суперсовременный аппарат, способный выполнять всякие хитроумные операции, вроде автоматического определения номера и скоростной сортировки абонентов по заданным параметрам и тому подобные фокусы; его звонок скорее напоминал вой сигнализации, который издает потревоженный среди ночи дорогой «порш». — Хотите, чтобы я ответил?
— Разумеется, — сказал я и с легким стуком уронил голову на пол. Я был уверен, что это звонит Сара с сообщением, что помимо собаки пропал также черный атласный жакет из коллекции Вальтера стоимостью в двадцать пять тысяч долларов. Я закрыл глаза, все еще чувствуя слабость, и подумал, не завелось ли у меня в мозгу какое-нибудь нехорошее существо, вроде злокачественного паука, который время от времени расправляет свои черные волосатые лапы, похожие на ржавые спицы старого зонта. Интересно, как бы я поступил, если бы доктор, поставив страшный диагноз, отпустил меня обратно в наш суетный мир, дотягивать отпущенное мне время. Взялся бы за перо, махнув рукой на остальную работу? Стал бы чертить свое имя на воде, соблазняя юных трансвеститов и неуверенных в своей сексуальной ориентации девственников, и, угнав изумрудно-зеленый «форд», носился бы по ночным улицам Питсбурга в поисках неприятностей? Я мысленно улыбнулся и на короткий миг поверил, что стал бы, но в следующую секунду понял: знай я, что в моем теле поселилась смерть, моим единственным желанием было бы залечь на диване с хорошей порцией марихуаны и, покуривая тонкие ароматные сигареты, смотреть бесконечные повторы «Дела Рокфорда», дожидаясь, когда явится девушка в черном кимоно и заберет меня с собой.
— Некто по имени Ирвин. — Шлепая босыми ступнями, Джеймс ввалился в кабинет и с кривой усмешкой остановился над лежащим на полу учителем. Очевидно, он все еще был слишком пьян, чтобы чувствовать похмелье и стыдиться своего распутного поведения. — Я сказал, что вы сейчас подойдете.
— Спасибо. — Я протянул руку, и Джеймс рывком поднял меня на ноги. — Думаю, тебе не мешает позавтракать. На кухне еще остался кофе.
Он рассеянно кивнул, как подросток, отмахивающийся от советов матери, и плюхнулся на диван.
— Может быть, чуть позже, — сказал он и качнул головой, показывая на стоящий в углу телевизор со встроенным видеомагнитофоном. — Эта штука работает?
— А? Да-да, конечно. — Мне всегда было как-то неловко, что у меня в кабинете стоит телевизор, хотя в те часы, когда полагалось работать, я работал и никогда не включал его. — Так, поставил на всякий случай, — я кашлянул, — смотрю иногда бейсбольные матчи, когда Эмили работает в гостиной.
— А какие у вас есть фильмы?
— Фильмы? Если честно, у меня их не очень много. Видишь ли, Джеймс, я ведь не занимаюсь коллекционированием. — Я показал на жалкую подборку видеокассет, стоящих на полке рядом с телевизором. — По-моему, там есть «Девять с половиной недель», сам записывал — с телевизора.
Джеймс презрительно скривился.
— «Девять с половиной недель»? Я вас умоляю, профессор.
— Ну, извини. — Я пожал плечами и, запахнув полы моего «счастливого» халата, направился в гостиную.
— Симпатичный халат, профессор Трипп, — бросил Джеймс Лир.
— Привет, Грэди, это Ирвин, — сказал отец Эмили.
— Привет, Ирвин. Как дела?
— Неплохо, но бывает и лучше. Теперь у меня появились проблемы с правым коленом, — многозначительным тоном произнес он.
— Что с ним такое? — Год назад Ирвину сделали операцию на левом колене и вставили искусственный сустав, которым он необыкновенно гордился, словно этот металлический шарнир был синтезирован клетками его собственного организма.
— Точно не знаю, но раньше десяти утра оно не сгибается.
— О-о, — протянул я, — это может причинить серьезные неудобства.
— Настоящий кошмар, — согласился Ирвин. — Например, сегодня оно начало гнуться… — На другом конце провода повисла долгая пауза — Ирвин сверял свои ощущения с показаниями хронометра. Он носил на запястье замысловатое устройство, отдаленно напоминающее часы размером с гигантскую ватрушку и способное определить не только время, но температуру, влажность и давление, а также выдать подробный анализ химического состава воздуха и сообщить о наличии в атмосфере внеземных форм жизни. Ирвин сам собрал этот чудо-прибор из специального конструктора, рекламу которого обнаружил на последней странице журнала «Попьюла сайэнз». — …Двадцать две минуты назад. А как у тебя дела?
— Неплохо, но бывает и лучше. — Я опустился на кушетку, обитую бледно-желтым ситцем с набивным узором из переплетенных розовых бутонов, в свое время эта изящная вещь вытеснила из гостиной зеленый диван, которому пришлось отправиться в ссылку в мой кабинет. — Как Эмили, благополучно добралась?
— Да, все в порядке. Я бы передал ей трубку, но, к сожалению, Эмили сейчас нет — они с матерью ушли в магазин… Послушай, Грэди, ты знаешь, какой сегодня день?
— Суббота?
— Сегодня «иерэв песах», первый вечер Песаха.