На какой-то миг он утратил разум, он не понимал, что говорит, и как, только теплое, нежное… лицом ей в ладони, в волосы… маленькой-маленькой.
— …я соскучился, я очень боялся. Учитель!..
Она тряхнула головой, глаза расширились под невыносимо пушистыми ресницами.
— Ладно!
Женщина взобралась на сундук и полезла куда-то за изгиб дымохода, а потом, извлекши длинное, освободив, как мумию из пелен…
— Рагнаради!.. Родовой клинок.
Сашка думал, что закричал это вслух, и зажал рот ладонью, а на самом деле вышел только сиплый шепот — так переняло горло.
— Я куплю одежду. И найму повозку.
— Верховых! — она гордо (точь-в-точь, как Сашка помнил) тряхнула головой. — И очень быстро. А то все начинает меняться.
— Да. Да.
Мир начал расцветать.
Сашка вдруг увидел, что прогнившие перила наливаются благородной густотой красного дерева и чешуйки алой краски, в которую их когда-то выкрасили, горят, как праздничные фонарики. Кирпичную стену пролета тронуло солнце, и тень от ветки легла ажурной вязью древних письмен, меландским кружевом, перебегая нежными касаниями по молочной штукатурке. Сашка понял, что опаздывает. Он знал, что это должно случиться, но не ожидал так быстро и разом, как взламывается в половень на Радужне оглушительный лед.
…Золотые пальчики солнца легли на веки, когда Сашка распахнул дверь. Он знал, что государыня не исчезла, но внутри все равно боялся, и только теперь вздохнул с облегчением. Положил на ларь сверток с одеждой.
— Кони ждут у «Капитана». Мы поедем Укромным лесом и сядем на корабль в Брагове.
— Все.
Он замолчал и повернулся. Она застегивала короткий серый плащ свернутой в улитку запоной, густо обсыпанной альмандинами. Глаза Сашки расширились.
— Это все, что у меня осталось, — грустно улыбнулась государыня, — запона да меч.
Сашка отчаянно притянул ее к себе, утыкаясь подбородком в мягкие волосы, и в них же одними губами шепнул, а потом повторил твердо:
— Нет, не все. Мы поедем к одному человеку… И я у тебя есть.
И поцеловал ее между нахмуренными бровями.
Государыня лукаво улыбнулась:
— Ну да, ты же лучше собаки, — и решительным движением накинула капюшон.
Они пили из ручья. Ручей журчал по камушкам, будто смеялся. На обрывчике топтались, сопели лошади: рыжая Сашки и дымчатая, будто забрызганная молочными пятнами — государыни; позвякивала сбруя, и солнце зажигало в бронзовых колечках искрящие звездочки. И луг был в самом деле зеленым, немного сизым и голубым, куртка Сашки — горчичной, а не какого-то смазанного колера, а плащ — цвета осенних листьев. Не подходит ко времени, но Укромный лес оттого и звался Укромным, или Потаенным, что прятал любого ходока и всадника. Надо было только знать дорогу.
Государыня напилась с ладони и, упершись коленом в подставленную Сашкой руку, взлетела в седло. С лица женщины с самого выезда из Кромы не сходила робкая улыбка — солнце, сверкнувшее из-за облаков. Сашка улыбался вообще откровенно, во весь рот, во все тридцать два белоснежных зуба. Ему хотелось смеяться. Их могли догнать и остановить до городской стены и еще в Переемном поле, но Лес — лес всегда надежно скрывал беглецов. Лес — не человек, он не выдаст.
Впереди будет еще разное; смерти, потери друзей и предательства, но пока — пока лишь одуряющий запах кипрея, пламенеющая крушина и взбитая копытами на дороге теплая пыль.
27.
Ограда была сложена из каменных блоков времен осады Исанги, и тем более странно было увидеть за ней сад с виноградом и пальмами, похожий на девственный лес, услыхать лепет воды в отводных канальцах и мяуканье распушившего хвост павлина. Павлин этот почему-то сильнее всего впечатлил Сашку, даже больше бархатных абрикосов в глянцевой листве, почти черных от перезрелости вишен и золотого прозрачного винограда. Павлин же, дав полюбоваться волшебной синью зрачков на хвосте, поворотился оным к Сашке и уплыл в кущи. И показалось Сашке, что это не просто так, что подмигнула ему лиловым глазом-бусинкой нахальная птица. И вообще испытал он желание выскочить за забор и сверить приметы: вправду ли калитка зеленая, свешивается ли над ней побег ломоноса, и висит ли по правую руку фонарь в медной решеточке, а слева высыхают в заброшенном водомете на площади капли воды. Сашка сдержался. В глубине души он знал твердо, что не ошибся ни в доме, ни в его хозяине. А хозяин был уже тут, будто позвала птица, или сам успел превратиться из павлина в человека.
Государыня глядела на хозяина изумленно: не привыкла она к лекарям в косую сажень ростом, с широкой грудью, ручищами и нагло-синими глазами ушкуйника из-под щетки желтых волос. Лекарь тоже кланяться гостям в ноги не спешил — набивал себе цену, что ли?
Сашка вынул из-за отворота сапога письмо, доселе бережно хранимое, и протянул хозяину. Тот извлек из обширных штанин очечки, водрузив на нос, впился в текст. То ли дело шло туго, то ли вести оказались чересчур мудреные, но читал лекарь долго. Сашка тоскливо переминался с ноги на ногу и поглядывал на государыню — сесть им не предложили.
Опять появился откуда-то павлин и с хозяйским видом уклюнул что-то с Сашкиного сапога. Было знойно, пели кузнечики, басовито гудели в цветах шмели.
— Да что ж ты, милая?!
Сашка очнулся. Государыня падала. Нет, не падала уже, подхваченная сильными руками, и с запрокинутого лица уходила синева. Лекарь бросил суровый взгляд на Сашку и повернулся к его спутнице, которую выпустил уже, поскольку от помощи его она весьма решительно отказалась.
— Пойдем, посмотрю тебя.
Государыня резко тряхнула головой, стянула шнуровку у горла — Сашка только подивился в душе той скорости, с которой лекарь успел ее распустить.
— Не доверяешь?
Она звонко ответила:
— Не доверяю.
— А этому?
Лекарь распахнул рубаху, и Сашка с ошеломлением увидел на его груди, где сердце, синий рисунок ястреба.
Сашка решил, что государыня опять свалится в обморок, и в этот раз надолго, но она шагнула к лекарю, прикоснулась, и синие линии вспыхнули, а ястреб взмахнул нарисованными крыльями. И тогда она просто уткнулась в широкую грудь и заплакала, всхлипывая, как девчонка, а этот разбойник осторожно гладил ее по волосам и смотрел так, что Сашка не решился в другой раз встречаться с ним взглядом.
Чуры, ну почему Жель промолчал, отсылая его к этому человеку?! Это же «ястреб», сказка! за одно поминание которой могут вогнать в глотку собственный язык. Пограничная стража, которая одна не отступила, предпочла уйти за Черту. Добровольно уйти туда, куда бросали худших преступников; чем матери пугали детей… Но выходит, кто и остался… Или — вернулся?!
— …Ты — лекарь? — ворвался в мысли Сашки голос государыни.
— Ей-ей, кто умеет нанести рану — умудрится и вылечить. У меня много пациентов.
Государыня смеялась. Она никогда так не смеялась при Сашке, и он в сердцах отпихнул павлина. Павлин гнусно заорал.
Ястреб посмотрел на Сашку, ухмыльнулся.
— Вы где остановились? Ага. Иди расплатись. Знатная пациентка поживет в моем доме. И для тебя найдется местечко, ге-рой!..
Сашка лежал лицом к стене, грыз угол подушки. Во рту противно отдавало дерюгой и сеном. Сашка выплюнул сухой стебелек.
Слезы застряли где-то у глаз, никак не могли пролиться, может, поэтому глаза так кололо и жгло, и он утыкался лицом то в подушку, то в дурацкую щелястую стену или лежал, пробуя считать царапинки на дереве.
— Ангел мой серый!