— А если не уедет? — спросил я.
— Тогда он заживо сгорит вместе со своим домом — был ответ.
И действительно, когда я вернулся, вскоре услышал, что тещин сосед спешно ищет покупателя своему хутору. Не прошло и месяца, как он продал хутор — прямо сказать, за бесценок продал и уехал.
Заключенные его не любили. Может быть, потому, что про него говорили, что он на оккупированной немцами территории и в городе Гомеле, будучи начальником полиции, руководил массовыми расстрелами евреев. И еще говорили, что временами на него «находит», почему он, несмотря на свою молодость, и оказался в инвалидном лагере.
Я в то время, даже в стужу и ветер, мерял шагами пространство, отделявшее один барак от другого. По огороженному колючей проволокой участку нахаживал бесконечные круги, глотая живительную силу воздуха, ибо решил выжить во что бы то ни стало, так как бешено люблю жизнь… А в промежутках между вынужденными прогулками заводил разговоры с сектантами, базарными жуликами, бывшими власть имущими… И одинокая фигура молчальника Г. зажгла мое любопытство. Он довольно быстро «подтаял» и рассказал, что он брошенный ребенок, которого подобрали киргизы. Он с любовью вспоминал свое детство в степи и спел мне киргизскую песенку, с которой киргизы весною отправлялись на кочевье. Потом был мобилизован на войну, взят в плен немцами и не «устоял», стал им служить. Может быть, он рассказал бы мне и больше, но на него «нашло». Произошло это так.
В нашей секции барака, заполненной двухэтажными нарами, где целый день стоял гул голосов сотен людей, вдруг раздалось пение. Это было неслыханно — нам не позволяли петь, да и кому придет в голову вольнолюбивая песнь в мертвящей тоске лагеря?
Пел Г. стоя, окруженный уставившимися на него любопытными; он пел сосредоточенным голосом, глядя невидящими глазами на толпу. Но он пел на непонятном мне языке, странном и непривычном, хотя один раз с особым ударением произнес по-русски «паровоз». Думаю, что почти все народы Советского Союза были представлены в нашей секции, в особенности среднеазиатские, и ко всем я приставал с одним и тем же вопросом: «Понимаете ли вы, что он поет?» И все отвечали: «Нет, мы не знаем этого языка».
А Г. продолжал петь, не останавливаясь, весь остаток дня. Под вечер он охрип и, по-видимому, силился прекратить пение, но не мог — чужая воля распоряжалась его голосовыми связками. Хриплые, булькающие звуки вырывались из его глотки и ночью не давали нам спать. Он был окончательно обессилен, жалок, но все пытался петь. На другой день его куда-то увезли. Говорили, что в другой лагпункт, где имелись психиатрические отделения.
На полярном круге, в том же лагере… Ленинградский врач М. И. Б. подходит ко мне и взволнованно говорит: «Знаете, вот случай! Я только что шел с И. (он назвал фамилию пресвитера баптистов). Мы остановились у доски объявлений, и тут И. разговорился. Его буквально понесло. Минут пять произносил он речь на немецком языке, весьма плавно и с интонациями, хотя никогда не учил этого языка и, может быть, всего-то знает с полдюжины случайно нахватанных немецких слов».
…Трудно человеку представить, что каждое его дыхание, каждая его мысль меняет окружение его… Взгляд развитого человека действует на сущности… малые сущности начинают беспокоиться и ощущать токи глаз. Не есть ли это зачаток живого и мертвого глаза?
Это было еще до революции. Я только что окончила училище. Место учительницы получила в казачьей станице. Отвели мне квартиру. Кругом у всех соседей полно домашней птицы — я тоже завела хозяйство: приобрела кур, посадила наседок на яйца. И вывелись цыплята — желтенькие пухленькие комочки. Нравилось мне с ними возиться. Возьмешь такого малыша в горсть и слышишь, как сердце его бьется… Так вот, как-то раз была я во дворе, возилась со своими курами, как вдруг приходит сторож из станичного правления и зовет меня туда — чего-то я понадобилась станичному атаману.
Прежде чем пойти, зашла в квартиру приодеться, а когда вышла, увидела, как мои цыпляточки так и валятся на землю, ножками подрыгают и издыхают. Когда вернулась из правления, сразу — к соседкам: «Что же это такое? С чего же мои цыплята подохли?»
А они спрашивают: «А сторож из станичного правления к тебе не заходил?»
— Заходил.
— Ну так это у него глаз такой. Как взглянет, так и дохнут. Ты навяжи своим цыплятам на шею какие-нибудь яркие тряпочки, чтоб ему в глаза бросались, тогда вред к тряпочкам и пристанет — а им-то что сделается? Ты как думаешь — почему мы своим ребятишкам яркие ленточки в волосы вплетаем? От глазу это!
Я так и сделала, но решила опыт произвести: одной половине цыплят навязала на шею яркую пряжу, а другой половине — нет. А сторож опять приходил, и что вы думаете? Та половина, которой не навязала, сдохла, а другая — уцелела.
Человек обладает психической энергией, о присутствии которой в себе обычно не подозревает. Особенно сильно эту энергию излучают глаза. Поэтому взоры в зависимости от доброй или злобной сущности человека и от его мыслей могут быть как убийственными, так и благодетельными. Дурной глаз — жизненный факт. В прошлом веке французский крестьянин Жак Пелисье взглядом убивал птиц и превратил свою способность в источник дохода. Особенно хорошо знают «смертный глаз» на Востоке.
— Один из мальчиков моей группы какой-то удивительный фокус показывает. Те, кто видел, говорят, что он оживляет картонную фигурку, — сказала мне воспитательница.
— Пошлите его ко мне, — ответил я. Разговор происходил в библиотеке 31-го строительного училища (теперь оно переименовано в ГПТУ №… в городе Балхаше) то ли в 1963, то ли в 1964 году — точно не помню.[3]
Училище было типа закрытого интерната, «мальчиками» назывались юноши от 16 до 20 лет. Были «девочки» такого же возраста. В калейдоскопе моей жизни, где чередовались всевозможные должности, то вознося меня до лектора университета, то опуская до ночного сторожа, это был сравнительно тихий период. Тогда я работал библиотекарем, устраивал читательские конференции и водил питомцев училища в новогоднем хороводе… Здесь я тесно соприкасался с молодежью и с некоторыми ребятами крепко подружился…
— Вы меня звали?
Передо мною стоял шестнадцатилетний парень, русоволосый, с веселыми смышлеными глазами.
— Да! Да! У нас разговор будет. Садись-ка сюда!
Люди видят и слышат немало удивительного, необычного, но из боязни, что их высокомерно просмеют, назовут суеверами, молчат. Чтобы разбить это молчание, нужно такому человеку показать, что ты сам принадлежишь к категории высмеиваемых «суеверных», что ты сам знаешь удивительные случаи…
Я с этого и начал. Вскоре парнишка проникся ко мне доверием и признался, что он может заставить картонную фигурку плясать. К этому признанию необыкновенно авторитетным тоном он добавил:
— И все это только гипноз.
Но стоило задать ему вопрос, как он понимает слово «гипноз», как оказалось, что у него самые смутные представления о нем и что он пользуется этим словом как научным термином-маской, которым можно прикрыть все необычное, не боясь, что тебя привлекут к ответу…
Он обещал продемонстрировать передо мной свое искусство и попросил картона, чтобы сделать новую фигурку «плясуна» — старая уже пришла в негодность.
На другой день (дело было под вечер) в библиотеке находились я, воспитательница, две-три девочки и Геннадий, мой постоянный добровольный помощник. Пришел наш чародей и принес изготовленную им фигурку, которую сейчас же представил перед нами для рассмотрения, чтобы мы могли убедиться, что в ней никаких хитроумных приспособлений нет, что она, одним словом, «без обману»…
Фигурка представляла собою человечка высотой сантиметров 30, а вернее, это был «чертик», так как на голове у него красовались два рожка. Руки и ноги с локтями и голенями были вырезаны отдельно и потом прикреплены к соответствующим местам. В общем, она напоминала те картонные фигурки, которые, если дергать за нить, совершают однообразные движения, одновременно поднимая руки и ноги. Разница была лишь в том, что в фигурке нашего чародея не было той нитки, за которую можно было дергать. Руки и ноги были привязаны нитью, которая тут же была коротко обрезана. Никакой дополнительной нити не было. Фигурка действительно безо «всякого обмана».
— Ну, какой же я буду волшебник, если у меня не будет волшебного жезла! Дайте какую-нибудь палочку! — воскликнул чародей.
Палочки не было. Была тоненькая дощечка, какими ящики заколачивают. Чудодей продольным ударом о край стола отломил от нее длинную щепку и решил: «Сойдет».
Бросил (без всяких приготовлений) фигурку на пол. Сел на пол и сам, широко развернув ноги так, что фигурка пришлась между ног ниже колен. Затем он начал чертить концом щепки широкие круги вокруг фигурки, дунул на нее, напевая при этом песенку «Эй вы, сени, мои сени» и покрикивая: «Вставай!»
И вдруг фигурка, представляющая на полу вследствие своих свободно болтающихся конечностей довольно-таки бесформенную кучу, потянулась кверху и тут же бессильно упала обратно на пол. Но спустя несколько мгновений она вскочила и начала плясать. Нет! Это не был механизм, совершающий запрограммированные движения! Это было живое существо, которое творчески варьировало пляс, било руками по голяшкам, быстро вертелось — никакой механизм не проделал бы этого. Кроме того, где же спрятан этот механизм? На голой картонке?
Пляс внезапно прервался — плясун упал.
Мы думали, что это конец представлению, но нашему артисту этого показалось мало: он снова стал напевать, и фигурка еще раз вскочила, поплясала и упала.
— Ну все! — сказал чудодей.
Тем все и закончилось.
На другой день юный маг мне сообщил, что родом он из окрестностей Алма-Аты, каких-нибудь 40 км от города… Воспитал его отчим, обладающий от природы необычными способностями.
К отчиму приходили курильщики и пьяницы, желающие избавиться от своей дурной привычки, и, если отчим их призывал, они действительно переставали и пить и курить. Отчим многое может — он от природы такой. Его даже вызывали в Москву в какой-то институт и предложили там остаться. Отчим не захотел и вернулся домой. Раньше он работал бухгалтером, а теперь перешел в сторожа во фруктоводческом совхозе. И ему это очень выгодно: другие сторожа берут на ночь под охрану по три гектара, а отчим — целых двенадцать, и никто у него яблока не украдет.
— А почему не украдет? — спросил я.
— Да зайти-то на участок вор может и яблок тоже может нарвать, но уйти ему никак невозможно.
— Как так — невозможно?
— Да очень просто: он видит перед собою ямы и пропасти и боится шагу ступить. А тут отчим подходит и говорит: «Вытряхивай!»
Далее он сообщил, что умению заставлять фигурку плясать обучил его отчим. Три месяца в подполье упражнялся. Потом захотел блеснуть выступил на сцене местного клуба. Сделал две фигуры, по метру каждая, и заставил их вальс танцевать. Это было трудно, и отчим сидел среди зрителей и помогал. Так публика прямо ошалела, пришла в дикий восторг, схватила его…
— Они меня чуть не разорвали, — припомнил он боязливо.
Адрес отчима я записал, но след юноши, фамилии которого я не называю, потерялся… Но если какой-либо институт им заинтересуется, найти, думаю, можно. А теперь я расскажу о моем первом, можно сказать «детском», опыте «столоверчения».
Пропагандисты невежественны, несмотря на свои профессорские и другие ученые степени… Они объясняют движения столов на спиритических сеансах непроизвольными движениями рук участников, производящих неосознанные надавливания на стол, и называют это идеомоторными движениями. Но как можно объяснить идеомоторными движениями пляску стола, которого не касается ни одна рука, чему я сам был свидетель? Факты упрямая вещь!
Латвия. Приблизительно — 1908 год. Суббота. Зимний вечер в домике с пристроенной кузницей. В сотне шагов от домика — корчма. На улице не холодно, еще не совсем темно. Прибалтийское небо первой половины зимы затянуто серыми облаками. В комнате горит керосиновая лампа — уютно, тепло.