Дела дровяного склада процветали — пришлось нанять служащего. Им оказался бывший петроградский присяжный поверенный, которому эта служба явилась тем спасательным кругом, за который удалось ухватиться уже потерявшему всякую надежду тонущему человеку. Кабаниха обратила на него свои милостивые взоры.
Бывший присяжный поверенный отреагировал так, как в его положении следовало ожидать. Соседи и даже муж решили, что это правильно — при ее-то комплекции… И одно время все были довольны: Кабаниха даже стала как-то мягче относиться к людям.
В то же время она сознавала, что грешит, и поэтому поддерживала близкие отношения с игуменьей только что созданного в Харбине женского монастыря Руфиной — вносила крупные пожертвования в монастырь и заказывала молебны. По ее старомещанским понятиям, все было логично и просто: человек грешит, и Церковь отмаливает его грехи, но за это надо платить. И блистательная Руфина, любившая появляться на люди ведомой под руки двумя послушницами, ценила Кабаниху и оказывала ей почет.
Но пришла беда. Бывший присяжный поверенный носил в себе затаенную страсть к азартным играм — может быть, ему мерещились, как Остапу Бендеру, свой Рио-де-Жанейро и другие женщины… Сперва Кабаниха терпеливо покрывала его мелкие проигрыши, но когда тот в одно утро явился на дровяной склад с мутными от бессонной ночи глазами и какой-то тихий, точно побитая собака, стараясь не глядеть в глаза своей хозяйке, та сразу поняла, что проигрыш превышает всякие нормы, и грозно спросила:
— Сколько?
— Двести сорок три рубля 80 копеек — все, что получил по счету от Каломийцевых, — был ответ, и виновный как-то весь сник, втянул голову в плечи, стал боязливо озираться, как бы ища места, куда юркнуть после ожидаемого удара…
Но удара не последовало: случилось худшее — он был сразу уволен. В сознании Кабанихи любовь имела как бы свои материально-ценностные эквиваленты в рублях, и если они не покрывали причиненного материального ущерба, то что же оставалось делать?..
И тогда она вспомнила про существование Петра Степаныча, в то время еще молодого и сильного — он закупал дрова по станциям Китайской Восточной железной дороги и отправлял их вагонами на склад. Это ничего, что у Петра Степаныча была жена. Кабаниха верила во власть денег. Мужчины… Э-э, все они одинаковые!..
Петр Степаныч был переведен на склад, а на его место поехал муж. Началась атака на Петра Степаныча, хотя атака — не то слово; так как женскими чарами Кабаниха не обладала, то она повела наступление тихой сапой: после трудового дня приглашала Петра Степаныча выпить коньячку и закусить, чем бог послал. При этом она всячески восхваляла его способности и намекала, что не такую бы ему надо иметь жену, как у него…
Петр Степаныч от коньяка отказывался, он, вообще, не пил спиртного, а за достоинства своей жены вступал в спор. Кабаниха пока что не теряла надежды. Но тут вмешался случай.
Однажды на склад забрел китаец-старьевщик. Среди всякой предложенной ему рухляди был забракованный топор с отломанным уголком. Хозяйка склада требовала за него 10 копеек, а китаец давал только пять. В пылу торга подошел Петр Степаныч.
— Мария Михайловна, я покупаю у вас этот топор, вот вам 10 копеек.
— Да что вы, Петр Степаныч! Не надо мне ваших 10 копеек, я вам дарю его. Люди свои…
Петр Степаныч отнес топор кузнецу. Тот привел его в полный порядок, вставил топорище, и обошлась эта работа Петру Степанычу немногим больше рубля. Зато свой топор! Какое же хозяйство без топора? Но допустил одну оплошность — как-то принес на склад, а там хозяйка его увидела…
— А топор-то получился у тебя хорош! — только и сказала.
Прошла неделя. Хозяйка попросила Петра Степаныча принести топор на склад — что-то понадобилось рубить.
Петр Степаныч принес. В тот же день муж с линии приехал: счета денежные надо было в порядок приводить, бухгалтерия — она точность любит.
Поработав до вечера, Петр Степаныч взял свой топор и пошел было домой, как тут налетела на него хозяйка.
— Куда мой топор тащишь? Мне самой нужно!
— Как ваш? — удивился Петр Степаныч. — Вы же сами мне его отдали — я еще вам денег предлагал…
— Не дам топор! — гневно закричала хозяйка.
— Отдай…
Вскипел Петр Степаныч.
— На, возьми! Подавись! — кинул он топор ей под ноги. — И больше я тебе не слуга — давай расчет! И ноги моей тут никогда не будет! Но ты, жадюга, помни: умирать будешь, так черти за тобой придут, и никакая Руфина тебе не поможет! Если есть пекло, так для тебя оно уготовлено…
На крик выбежал из конторы муж Кабанихи, схватил за руки Петра Степаныча и увел в контору, где пытался уговорить его остаться, но тот категорически отказался. Так они и расстались.
Прошло два года. Петр Степаныч устроился в мясной рубщиком — был мастером разделывать туши, а жил в Нахаловке, пригороде, построенном беженцами, сплошь состоящем из деревянных домиков.
В зимнюю ночь, часа в два, понадобилось Петру Степанычу покинуть теплую постель и выйти по нужде на двор. Возвращаясь, он прошел трое дверей: на крытую веранду, с нее в переднюю, оттуда на кухню, за которой находилась его спальня. Проходя, он каждую дверь за собой запирал на крючок. Но когда очутился в кухне, то, не веря своим глазам, увидел перед собой… Кабаниху. В белом платье, такая же грузная и некрасивая, как всегда, она стояла перед ним, и глаза у нее были в тот момент умоляющие.
— Мария Михайловна, это вы? — вырвалось у Петра Степановича.
— Да, я, Петр Степаныч, голубчик, придите сейчас к нам — очень нужно.
— Да я… Как же так… А какая нужда? — ошеломленно подбирая слова, спросил Петр Степаныч.
— Мужу… мужу моему очень нужно…
В этот момент из спальни донесся голос жены:
— С кем ты там разговариваешь, Степа?
— Да тут Мария Михайловна пришла.
Только он это сказал, как Кабаниха исчезла — была и нет. Петр Степаныч бросился к дверям — крючки все на месте, заложены.
Долго не мог заснуть после этого Петр Степаныч, а жена сказала:
— Не иначе — умерла в эту ночь Мария Михайловна.
И действительно, так оно и оказалось.
На утро Петр Степаныч читал в газете траурное объявление: «С прискорбием извещаем… горячо любимая жена… умерла в два часа ночи…» Вынос тела тогда-то, и прочее и прочее.
Но что заставило душу этой женщины в момент оставления тела явиться к человеку, которого она обидела? Угрызения ли совести? Желание ли помириться? Страх ли перед грозным Неведомым, куда ей предстояло вступить с сознанием, что не так она прожила свою жизнь, как шептало ей сердце?
Московский врач Н. Е. Нагель-Арбатская отличалась большой интуицией. Мне рассказывала ее дочь Л., как однажды ей вместе с матерью понадобилось куда-то поехать, и они присоединились к толпе, ожидавшей трамвай. Подошел очередной вагон, но женщина категорически отказалась сесть в него. На удивленный вопрос дочери: «Почему?» — она ответила, что сердцем чувствует какую-то беду и ни за что не сядет в этот трамвай. Они сели в следующий и, когда стали подъезжать к ближайшей остановке, увидели взволнованную толпу, а затем и раненых.
Оказалось, что какой-то злоумышленник заложил бомбу замедленного действия в стоявшую у трамвайной остановки урну для мусора, и она взорвалась как раз в тот момент, когда пассажиры выходили из вагона.
Опишу… случай, бывший 40 лет тому назад в Боровске, на моей квартире, в доме Ковалева. К сожалению, дата не была отмечена. Даже года мне нелегко назвать (кажется, в 1886 году весной, в апреле. Мне было 28 лет).
В силу разных условий и событий душевное состояние у меня было тяжелое. Унывал я.
Книги Нового Завета я тщательно еще раньше изучал и высоко ценил личность Галилейского Учителя и его учеников. Но широкой точки зрения по молодости не имел. Все затемнялось узкой наукой. Едва мерцала возможность того, о чем проповедовал Учитель.
В отчаянии я прибегнул к Нему, к его силе, желая поддержки, и думал так: если бы я видел знамение в виде совершенно правильного креста или грубой, но правильной фигуры человека, то это было бы довольно, чтобы я придал вечное значение Христу в земных делах (и прогнал свое учение).
Потом я забыл эти мысли и желания. Мы переехали через несколько месяцев… к Ковалевым и тут-то ранней весной, с крылечка, выходящего во двор, я увидел часов около 5–6 то, что потом сильно влияло на меня всю жизнь.
Опять не помню, что я прежде увидел. Кажется, облачный крест точной формы, как бы вырезанный из бумаги (четырехконечный католический «криж» с равными концами).
Не отрывая глаз от него, я стал звать жену, но она не слыхала и не пришла. Я успокоился и стал смотреть по сторонам. Потом опять взглянул на крест, но уже увидел фигуру человека, тоже как бы вырезанную из бумаги (без глаз, без пальцев, очень грубую, но правильную). Потом уже припомнил, что я ранее желал все это видеть.