— О! нѣтъ, нѣтъ, сэръ! отвѣчала Фанни: — вы такъ добры, вы слишкомъ добры ко мнѣ. Я не заслужила этихъ милостей и вотъ почему мнѣ такъ тяжело на душѣ.
— А еслибъ за то малое, что мы для васъ сдѣлали и хотимъ сдѣлать, вамъ приходилось бы благодарить брата и мать, тогда это не такъ тяготило бы васъ?
— Я думаю, что не такъ.
— А еслибъ нашелся человѣкъ, который считалъ бы за величайшее счастье въ жизни имѣть право заботиться о васъ, какъ мать заботится о своемъ дитятѣ, служить вамъ опорою и защитою, какъ братъ охраняетъ многолюбймую сестру, отказали ли бы вы въ этомъ величайшемъ счастьѣ такому человѣку? Могли ли бы вы не краснѣя принимать изъ его рукъ все, что онъ могъ бы предложить вамъ?
Броунъ произносилъ эти слова такъ спокойно и серіозно, очень серіозно; не дрожалъ его голосъ, не дрожала его рука, которою онъ взялъ руку Фанни; и можетъ быть, именно эта спокойная сдержанность, надежное самообладаніе, которыя этотъ человѣкъ обнаруживалъ отнимали у нея въ эту минуту полную свободную безопасность.
Она не смѣла поднять глазъ на человѣка, стоявшаго предъ нею, не имѣла полнаго сознанія въ томъ, что ей надо дѣлать; она чувствовала только, что въ эту минуту рѣшается судьба ея жизни.
Она хотѣла что-то сказать, но слова не выходили изъ ея сдавленнаго горла.
— И еслибъ этимъ человѣкомъ былъ я? продолжалъ Броунъ: — еслибъ я вамъ сказалъ: Фанни, будь моею женой! что вы мнѣ отвѣчали бы?
Но Фанни ничего не могла отвѣчать. Слезы, горячія слезы душили ее. Броунъ схватилъ ее за обѣ руки и притянулъ къ себѣ. Она положила голову къ нему на грудь, на которой разъ уже нашла успокоеніе, въ ту ночь, когда міръ мрачно давилъ ее, какъ въ могилѣ.
Нѣсколько лѣтъ прошло съ того весенняго утра въ саду позади дачи, увитой плющомъ. Броунъ съ своею женой много путешествовалъ. Она видѣла свѣтъ и узнала людей, Изъ бѣдной дѣвочки стала знатною дамой. У нея все было, что только льститъ сердцу женщины: высокое положеніе въ свѣтѣ, богатство, красота — какъ по-крайней-мѣрѣ увѣряли ее льстецы — и наконецъ высшее благо женщины — прекрасныя дѣти. А между тѣмъ — между тѣмъ ея вѣчно тревожное, вѣчно алчущее сердце не удовлетворено; ея гордое сердце, способное любить безгранично, требовало безграничной же любви. А будетъ ли Фанни такъ любима? Иногда ей кажется, что да, но чаще, гораздо чаще она не вѣритъ этому. Любовь ли это, настоящая ли это любовь, которая происходить отъ жалости? Можетъ ли такая любовь быть продолжительной? А съ другой стороны, не смерть ли любви то чувство, которое считаетъ себя обязаннымъ любить изъ благодарности? И не оковы ли благодарность? Можетъ ли свободная любовь носить цѣпи? И опять: любовь, скованная цѣпями благодарности, находитъ ли истинное довѣріе? Зачѣмъ Фанни принимаетъ со всѣхъ сторонъ обожаніе поклонниковъ, принимаетъ съ видомъ довольства, которое чуждо ей въ дѣйствительности? Зачѣмъ? знаетъ ли она сама, зачѣмъ это? Не затѣмъ ли, чтобъ чувствовать себя свободною, даже съ опасностью возбудить ревность въ своемъ мужѣ? А онъ, по наружности такой холодный и спокойный, ревнивъ и подозрителенъ. Да и какъ можетъ это быть иначе въ-отношеніи опозоренной дѣвушки, которую онъ подобралъ на улицѣ? Лучше бы ей пожить въ большомъ свѣтѣ прежде чѣмъ сдѣлаться его женою. Нѣтъ; не могу я убѣдить себя, что всѣ богатства, которыми онъ меня окружаетъ, могутъ мнѣ замѣнить свободу, которой я лишилась, прежде чѣмъ успѣла насладиться ею. Очень можетъ быть, что я и тогда бы его выбрала, но я сама бы выбрала его, онъ былъ моимъ избавителемъ, моимъ благодѣтелемъ — и выбора у меня не было... О Боже! Боже мой! къ чему это все приведетъ? Мысленно предвижу я, что эти нѣмые, безпричинные упреки не будутъ уже нѣмыми, безпричинными, и тогда невозможенъ будетъ никакой мостъ соглашенія чрезъ пропасть, которую мы сами себѣ выкопали. Теперь только я понимаю, что значитъ быть одинокою въ мірѣ, безъ отца и матери, безъ братьевъ и друзей и даже безъ имени. У меня нѣтъ имени. Какая польза для паріи въ имени?.. Это доведетъ меня до сумасшествія... Часто мнѣ сдается, какъ будто я уже съ ума сошла...
Два мѣсяца спустя.
Вотъ мы опять въ Германіи — не смѣю сказать, въ моемъ отечествѣ. Развѣ у паріи бываетъ отечество?
Неужели онъ дѣйствительно любитъ меня? Я знаю навѣрное, что желаютъ его возвращенія, что лордъ П* дѣлаетъ ему блистательнѣйшія предложенія. Я вижу, какой борьбы ему стоитъ отказываться отъ поприща, на которомъ онъ при первыхъ бурныхъ шагахъ пожалъ такіе славные лавры. Могу ли я принять на себя такую отвѣтственность? Когда онъ нашелъ меня, въ то время она стоялъ уже на вершинѣ власти; его отечество возлагало на него славныя надежды. Я сдѣлала его бездомнымъ скитальцемъ, который, не зная покоя, переносится изъ одной страны въ другую, изъ одного города въ другой. Онъ пожертвовалъ мнѣ своею будущностью на государственномъ поприщѣ, онъ меня...
Пожертвовалъ! и опять все жертвы и жертвы! Я не требую отъ него жертвъ, ни тѣхъ, ни другихъ! Я не могла выносить лондонскаго воздуха, ни его томительныхъ сезоновъ, ни пустого однообразія его гостиныхъ, ни пыла и жару его нелѣпыхъ раутовъ. Не могла; кровь моей матери возмущалась противъ этого накрахмаленнаго величія, противъ этого кривлянья вѣжливости; я задохлась бы въ этой атмосферѣ... Ну такъ зачѣмъ же онъ не оставляетъ меня въ своемъ замкѣ? зачѣмъ? Какое дѣло людямъ, счастливо ли мы живемъ, или нѣтъ? Долженъ ли онъ ради этого отъ всего отказаться: отъ привычнаго образа жизни, отъ своихъ надеждъ и честолюбія? Не для того ли, чтобъ бремя благодарности, которое онъ наложилъ на меня, еще болѣе тяготило бы меня? Въ какую пропасть я опять попала! Завтра же ему скажу, что мнѣ понятно все, что въ душѣ его происходить, что ради меня онъ не долженъ уничтожаться отъ бездѣйствія, что довольно и того, если одинъ изъ насъ будетъ безроднымъ.
Онъ не хочетъ; онъ увѣряетъ, что жертвы никакой нѣтъ и что для Эдгара необходимо провести это лѣто въ Ниццѣ. Когда же я настаивала, думая, что Эдгаръ со мною можетъ ѣхать въ Ниццу, онъ посмотрѣлъ на меня и сказалъ: «Послушать насъ, такъ можно подумать, что мы ищемъ только повода, чтобъ разъѣхаться.» Онъ говорилъ это съ улыбкой, но въ глазахъ его была ночь, грозная ночь... Поводъ! Ну конечно! вѣдь я не понимаю даже благороднаго честолюбія мужчины. Я только притворяюсь, будто что-нибудь понимаю; притворяюсь, потому что это мнѣ угодно, потому что я ищу только повода — повода разъѣхаться... Ну разумѣется! разумѣется!
Онъ не любитъ меня. Это не любовь, если она не основана на уваженіи, а можно ли уважать женщину, которой нельзя довѣриться даже въ самыхъ обыкновенныхъ обстоятельствахъ жизни... которой нельзя — ну да! нельзя вообще оказывать довѣрія? Оно и понятно: вѣрность есть добродѣтель, и какъ всякая добродѣтель, есть достояніе породы; люди не пріобрѣтаютъ добродѣтелей съ вѣтра, по случаю; вѣрные люди родятся изъ поколѣнія въ поколѣніе, какъ заводскія лошади. И какъ добродѣтели переходятъ изъ рода въ родъ; такъ и недобродѣтели переходятъ какъ наслѣдіе отъ отца къ сыну; изъ этого выходитъ, что джентльмэнъ можетъ происходить только отъ прямой линіи джентльмэна, а бѣдная танцовщица на маленькомъ театрѣ можетъ быть матерью только безчестной женщины. Не такъ ли вы думаете, мистеръ Д.? По-крайней-мѣрѣ взоръ, которымъ вчера вы удостоили меня, когда я хотѣла показать мистеру Уэсли нашъ нѣмецкій вальсъ, этотъ взоръ слишкомъ ясно выражалъ эти мысли.
Нѣтъ, онъ не любитъ меня! онъ никогда не любилъ меня! Что-то въ родѣ страсти могъ онъ ощущать, и эту страсть, которая могла возмутить даже его холодную кровь — именно только такую страсть и могло возбудить такое существо какъ я — такую страсть я должна внушать и пылкому мальчику, для того чтобъ, вселивъ такую страсть, самой раздѣлять ее — ну конечно, оно и понятно! Да ужъ и есть ли въ томъ надобность? Для такого низкаго существа нужна ли даже страсть, чтобъ раздѣлять ее? О Боже! можетъ быть, я чрезчуръ уже несправедлива къ нему. Но развѣ могу я выносить такіе взгляды, которые мнѣ теперь приходится довольно часто подмѣчать? И неужели мнѣ могутъ запретить прекрасное находить прекраснымъ? Да, мистеръ Д., вашъ родственникъ Робертъ красивъ, очень красивъ — вотъ какъ ньюфоундлэндская собака, и я хочу съ нимъ поиграть какъ съ огромною, красивою собакой, которая предана своей хозяйкѣ; онъ долженъ лежать у моихъ ногъ, когда я этого хочу; онъ долженъ осмѣлиться руки мои цѣловать, когда я этого хочу, долженъ — слышите ли, мистеръ Д. — долженъ!
Онъ назначилъ чрезъ недѣлю нашъ отъѣздъ, тогда какъ въ началѣ рѣшился-было прожить здѣсь до іюля. Онъ очень торопится уѣхать отсюда. Очень понятно: девятнадцатилѣтній юноша съ бѣлыми, блестящими зубами и съ силою удержать лошадь на всемъ скаку, непремѣнно опасенъ для молодой двадцатидвухлѣтней женщины... безконечно опасенъ!
Хотя бы искорка ума была въ головѣ Роберта! Сегодня я раздразнила его, осмѣяла его за совершенное невѣжество; вѣдь онъ ни одной строки Шекспира не читывалъ! Я была жестока — и хотѣла быть жестокою. Какъ мнѣ хотѣлось сказать мистеру Д.: «Вотъ человѣкъ, котораго вы считали опаснымъ для меня — для меня!»
Опасенъ? Боже мой! что за несчастныя должны быть мы созданія, если ужъ подобные мужчины грозятъ намъ опасностью! А хотѣлось бы мнѣ видѣть мужчину, отъ котораго у меня сердце забилось бы сильнѣе и который притягивалъ бы меня какъ магнитъ желѣзо. Каковъ бы долженъ быть этотъ человѣкъ? Я стараюсь представить себѣ портретъ опаснаго человѣка, одарить его всевозможными добродѣтелями, которыя должны возбуждать во мнѣ благоговѣніе къ нему, и странная вещь! все наталкиваюсь на тѣ качества, которыя находятся въ характерѣ Фрэнка — нѣкоторыя по-крайней-мѣрѣ — нѣтъ, очень многія: его мужество, его чувство чести, его милосердіе ко всѣмъ страждущимъ, терпящимъ нужду, даже его гордость! Словомъ, тутъ только составныя части, а въ смѣшеніи можетъ выйти и иначе. Сегодня, когда онъ на самомъ скаку соскочилъ съ лошади, чтобъ помочь какой-то безобразной женщинѣ, упавшей на дорогѣ, оставаясь совершенно равнодушнымъ къ толпѣ зѣвакъ и болтуновъ — да, я любила его тогда! да, я въ ту минуту видѣла въ немъ человѣка, который былъ бы мнѣ опасенъ, имѣй я несчастье быть женой одного изъ этихъ болтуновъ и ротозѣевъ.
На минуту — почему же не навсегда?
Этимъ кончалась рукопись, чтеніе которой привело Свена въ неописанное волненіе. При самомъ началѣ почеркъ показался ему знакомымъ, теперь онъ узналъ почему. Однако, для большаго удостовѣренія онъ вынулъ записку, которую однажды написала къ нему Корнелія съ просьбою, прислать ей книгу и съ которою онъ съ-тѣхъ-поръ не разставался, развернулъ ее дрожащею рукою и сравнилъ съ рукописью. Совершенно одинъ и тотъ же почеркъ, бѣглый, прекрасный почеркъ... Но къ чему ему это вещественное доказательство? Сама исторія не ясно ли говоритъ за себя? Не подходитъ ли это все слово въ слово къ ней? Да кромѣ того, не жила ли она въ этой самой комнатѣ? Какъ легко было забыть эту рукопись на столѣ при поспѣшномъ отъѣздѣ за четыре года предъ тѣмъ?
Свенъ вскочилъ съ кровати и такъ дернулъ колокольчикъ, что только ручка осталась у него въ рукѣ. Поспѣшное появленіе госпожи Шмицъ собственною особой на этотъ призывъ всякому показалось бы удивительнымъ, кто не былъ бы такъ сильно взволнованъ, какъ Свенъ.
— Какимъ образомъ попала вамъ въ руки эта книга, которая очевидно принадлежитъ... принадлежитъ одной знакомой мнѣ дамѣ? закричалъ онъ запальчиво при ея появленіи.
Госпожа Шмицъ до того перепугалась такого неожиданнаго вопроса, что принуждена была почти безъ чувствъ упасть на стулъ и закрыть лицо чернымъ, шелковымъ передникомъ.
— Какъ досталась вамъ эта книга? повторялъ Свенъ еще запальчивѣе, не обращая никакого вниманія на нѣжные нервы говорившей хозяйки.
Вдругъ она, точно наэлектризованная, подскочила на стулѣ и завопила:
— Господи Боже, господинъ баронъ, да вѣдь я ни слова не понимаю по-англійски!
— Не все ли равно? Какъ досталась вамъ эта книга?
— Я все вамъ разскажу! восклицала Шмицъ, ломая руки: — но поклянитесь, господинъ баронъ, что вы не обличите меня, а иначе я совсѣмъ пропала. Повѣрьте, только изъ любви къ вамъ я вспомнила про это писаніе, а не то давнымъ-давно сожгла бы его.
— Обѣщаю все, что хотите, только разсказывайте скорѣе.
— Вотъ видите ли, господинъ баронъ, продолжала госпожа Шмицъ, отирая глаза кончикомъ передника: — я самая честная женщина на свѣтѣ и у меня только одинъ недостатокъ, что я принимаю сердечное участіе въ своихъ семейныхъ и одинокихъ жильцахъ. Угодно или нѣтъ повѣрить мнѣ, но истинно, господинъ баронъ, вотъ уже двѣ недѣли, что я черезъ васъ глазъ не смыкала и всѣ глаза выплакала. Что дѣлать? Никакъ не могу себя передѣлать, чтобъ не чувствовать симпатіи къ молодымъ людямъ. Вѣдь извѣстна же мнѣ пословица: «добродѣтели нечего искать у молодежи»; но Господи Боже мой!, отчего нельзя отказаться, то надо ужъ исполнить. Точно также я всегда имѣла симпатію къ мистрисъ Дургамъ, потому что она всегда была ко мнѣ очень благосклонна и со мною разговаривала какъ съ равною ей особою, а вотъ видите ли, господипъ баронъ, я этимъ такъ дорожу, что...
— Къ дѣлу, ради Бога, скорѣе къ дѣлу! закричалъ Свенъ.
— Господи Боже мой! какъ вы стали раздражительны послѣ болѣзни, господинъ баронъ! Вотъ теперь я совсѣмъ съ толку сбилась. Да, я хотѣла только сказать, что мнѣ было пріятно видѣть, какъ всѣ господа за нею ухаживали, и особенно мистеръ Уэсли, который тоже жилъ у меня и всякій божій день гулялъ съ нею пѣшкомъ или катался верхомъ, а не то въ экипажахъ. Надо вамъ сказать, господинъ баронъ, что мистеръ Уэсли coвсѣмъ рехнулся отъ бѣшенной любви, такъ что сердце выболѣло смотрѣть на его страданія, а именно... не принимайте этого въ дурную сторону, господинъ баронъ, но...
— Дальше, дальше! тутъ никакого дѣла нѣтъ до мистера Уэсли.
— Напротивъ, очень много. Вотъ такъ мистеръ Уэсли съ утра до ночи мнѣ въ уши жужжалъ, какъ бы ему хотѣлось знать, любитъ ли его мистрисъ Дургамъ, и что онъ головы бы своей не пожалѣлъ, только бы узнать о томъ хотя одно словечко, и все говорилъ тому подобный богохульныя рѣчи. Ну а тогда въ памяти моей была еще жива исторія съ мистеромъ Сорри, который застрѣлился у меня въ пятомъ нумерѣ. Смерть я боялась, чтобъ мистеръ Уэсли такихъ же бѣдъ не надѣлалъ мнѣ! Вѣдь вы, господинъ баронъ, не можете себѣ представить, что за народъ эти англичане; особенно если они еще на флейтѣ играютъ — что это за ужасные люди! Мои желѣзные горшки на кухнѣ ничто противъ нихъ! Слѣдовательно, надо было помочь бѣдѣ. А тутъ какъ-разъ случилось мнѣ видѣть въ послѣднее время, что мистрисъ Дургамъ то и знай, что пишетъ да пишетъ. Я и спросила разъ у нея, что это она все пишетъ, а она мнѣ на то: «Дневникъ» Какъ услыхала я это, такъ сейчасъ и пришло мнѣ въ голову, что вотъ случай угодить мистеру Уэсли, еслибъ только можно доставить ему хоть на нѣсколько минутъ этотъ дневникъ. А изъ романовъ-то я давно начиталась, что въ дневникахъ всегда то написано, что желательно узнать. Вотъ какъ поѣхали Дургамы покататься, а я сюда — вотъ въ эту самую комнатку, господинъ баронъ — и что же? На этомъ самомъ столѣ лежитъ дневникъ, который видно мистрисъ Дургамъ забыла спрятать; вотъ вамъ сущая правда, хоть сейчасъ присягнуть. Я съ книгою опять внизъ, да и жду мистера Уэсли, а сама думаю, что онъ навѣрное раньше домой вернется. А тутъ и вечеръ скоро насталъ — его все нѣтъ. Я ужъ хотѣла книгу назадъ отнести, какъ вдругъ они всѣ втроемъ вернулись: мистеръ и мистрисъ Дургамъ и мистеръ Уэсли. Время уже было позднее. Какъ изволитъ припомнить господинъ баронъ, это случилось въ тотъ вечеръ, когда мистеръ Уэсли внесъ на рукахъ мистрисъ Дургамъ по лѣстницѣ. На другой же день Дургамы уѣхали, а чрезъ нѣсколько дней послѣ ихъ отъѣзда уѣхалъ и Уэсли, и все это привело меня въ такое отчаянное положеніе, что я совсѣмъ голову потеряла и о книгѣ совсѣмъ у меня изъ головы вонъ. Вотъ только теперь о ней я вспомнила, какъ увидѣла, что вы, господинъ баронъ, точно въ такомъ же злополучномъ положеніи находитесь, какъ и бѣдный Уэсли. А чтобъ вы, господинъ баронъ, повѣрили, что я вполнѣ честная женщина, такъ вотъ вамъ и шкатулка, въ которой книга лежала.
При послѣднихъ словахъ госпожа Шмицъ вытащила изъ длиннѣйшаго кармана своего платья шкатулку и поставила на столъ.
— А вотъ и золотыя бездѣлушки, которыя вмѣстѣ съ дневникомъ лежали и за которыя я и десяти талеровъ не могла бы дать, еслибъ принесли мнѣ ихъ подъ залогъ.
При этомъ госпожа Шмицъ выхватила изъ другого кармана нѣсколько золотыхъ вещицъ и положила ихъ на шкатулку, приговаривая:
— Теперь совѣсть у меня чиста, какъ у новорожденного младенца.
Было ли такъ трогательно утѣшительное сознаніе въ своей высокой нравственности, или для напряженныхъ нервовъ требовался облегчительный исходъ, только Шмицъ горько зарыдала и одною рукой закрыла глаза, другую же подняла къ небу, какъ трагическая героиня, принимающая ядъ въ пятомъ дѣйствіи, и поспѣшила скрыться за дверь.
«И все это произошло изъ-за ничего!
Я воображалъ всѣмъ быть для нея, какъ и она была для меня всѣмъ. Но я не былъ для нея всѣмъ — слѣдовательно, все это было только маскарадное представленіе, въ которомъ по ошибкѣ отравляютъ друга и тѣмъ глупымъ шуткамъ придаютъ ужасный конецъ. Такъ зачѣмъ же умеръ Фрэнкъ Дургамъ? Но ему не слѣдовало умирать; это я былъ лишнимъ человѣкомъ, который могъ убраться на тотъ свѣтъ неоплаканный и осмѣянный. Боже мой! Боже мой! отчего это вышло? Развѣ я желалъ чего-нибудь другого, кромѣ того, чтобъ видѣть ее счастливою? Не согрѣвался ли бы я въ тишинѣ на солнцѣ ея счастья? Не любилъ ли я ее, какъ цвѣтокъ любитъ свѣтъ, какъ любилъ я все, что прекрасно, съ-тѣхъ-поръ, какъ научился думать? О какимъ я былъ пустымъ, тщеславнымъ безумцемъ, когда воображалъ себя необходимымъ цѣлителемъ всѣхъ ранъ на свѣтѣ!.. Но она развѣ менѣе виновата? Не она ли умышленно питала мое безуміе? Не съ ея ли губъ я слышалъ, что она меня любитъ? Кого же она обманывала? Себя или меня, или насъ обоихъ? Принесла ли она меня въ жертву своей гордости, просто только для того, чтобъ дать удовлетвореніе своей гордости, что вотъ хоть разъ въ жизни она даритъ свою любовь по свободному выбору? Бѣдная, бѣдная женщина! сколько ты должна была выстрадать до-тѣхъ-поръ, пока твое благородное сердце, помутилось и твой свѣтлый умъ помрачился! Тебя угнетала благодарность къ твоему мужу — какъ же теперь тебя должна мучить твоя неблагодарность? Благодарность бичевала тебя плетьми, неблагодарность скорпіонами язвитъ!
А между тѣмъ не несешь ли и ты, какъ многіе, казнь за грѣхи своихъ родителей? Бросилась ли бы ты въ объятія демона гордости, приведшему тебя къ погибели, еслибъ ты могла опираться на вѣрную руку отца? Не эта ли гордость была единственнымъ наслѣдіемъ, доставшемся тебѣ отъ несчастной матери? И чѣмъ была для нея эта гордость, какъ не противоядіемъ отчаянія? Бѣдная мать! бѣдная дочь!... И не могли ли тебѣ помочь эти талисманы? Это тоненькое золотое колечко, которое ты сняла съ охладѣвшаго пальца любимой руки, которую ты поцѣловала съ горячею нѣжностью? И эта цѣпочка, которая украшали бѣдняжку, можетъ быть, и въ самый вечеръ смерти предъ пошлою публикою маленькаго театра? И этотъ медальонъ, въ которомъ скрывается вѣроятно ея портретъ... Боже великій! что это?»
Увидѣвъ портретъ въ медальонѣ, Свенъ вздрогнулъ, какъ-будто молнія упала къ его ногамъ. Онъ не вѣрилъ своимъ глазамъ. Самъ демонъ, должно быть, смѣется надъ нимъ; но — иначе не можетъ быть: этотъ превосходный, на эмали писаный портретъ красиваго мучжины, красоту котораго ни страсти, ни безпутная жизнь не могли ослабить — это былъ портретъ его отца!..
На дворѣ смеркалось, въ комнатѣ царствовала ночь, а Свенъ все сидѣлъ въ своихъ креслахъ, облокотившись головою на руку неподвижно, какъ-будто спалъ. Наконецъ онъ тихо поднялся, тихо перешелъ въ смежную комнату, одѣлся, почти не сознавая что дѣлаетъ, опять вернулся, положилъ книжку .и золотыя вещицы въ шкатулку, взялъ ее съ собою и какъ лунатикъ тихо и молча вышелъ, не обращая вниманія на возгласы попавшейся ему на лѣстницѣ госпожи Шмицъ, не отвѣчая на вопросъ изумленнаго швейцара: «Развѣ вы изволите выходить, господинъ баронъ?» Онъ вышелъ изъ дома и перешелъ улицу, направляясь прямо къ дачѣ.
У подъѣзда дачи стояли два экипажа, карета и телега, на которой установлено было много чемодановъ. Въ сѣняхъ на встрѣчу Свену попались люди, несшіе другія дорожныя вещи. Свенъ заглянулъ въ отворенныя двери опустѣлой комнаты; изъ прислуги никого не видать. Въ залѣ встрѣтилъ онъ стараго англичана, который выходилъ изъ гостиной съ большимъ портфелемъ подъ мышкой и, какъ только увидѣлъ Свена, тотчасъ затворилъ за собою дверь изъ гостиной. Выпрямившись во весь ростъ, онъ съ полуиспуганнымъ и полувраждебнымъ видомъ смотрѣлъ на непрошеннаго гостя. Старый камердинеръ былъ всею душой преданъ мистеру Дургаму, и должно быть, въ эту минуту страшныя мысли мелькали въ его головѣ.
— Я желаю видѣть мистрисъ Дургамъ, сказалъ Свенъ.
— Мистрисъ Дургамъ никого не принимаетъ, отвѣчалъ старикъ тихо, но очень отчетливо, и не двигаясь съ мѣста передъ дверьми.