То, что я приобретал здесь известность, вряд ли понравилось бы службе внешнего контроля. Пожелай я вернуться в ойкумену, мне не удастся исчезнуть незаметно, пойдут круги по воде. Да вот только вряд ли я когда-нибудь захочу вернуться. Ни на Земле, ни где бы то ни было меня никто не ждет. А умирать там, где тебя не ждут, плохо. Правда, доктор Егоров обещал мне, прощаясь, лет десять. Но я видел, как невесело ему врать.
- Ну, давай, - пригласила Шор, забирая в горсть мою уже набухшую плоть. Ты, говорят, умеешь творить чудеса.
- Боюсь, что ты ошибаешься, - возразил я, приподнимаясь на локте. - Кто-то тебя обманул...
Нельзя сказать, чтобы я лукавил. Заматерев с годами, я действительно мог не останавливаться несколько часов кряду до тех пор, пока не начинали ныть мышцы спины. Однако беспечная радость наслаждения, переполнявшая меня в юности и совершенно необходимая для сотворения волшебства, выгорела теперь дотла, оставив после себя одни головешки. Я и раньше не строил особых иллюзий по поводу причин, которыми руководствуются женщины, во всяком случае, земные, даря мужчинам свою благосклонность. Но Марта, с которой у меня был подписан настоящий контракт, сломала меня окончательно.
- Ой! - взвыла Шор. - Нет, нет, не вынимай! Но только осторожней!
Влагалище у аборигенок было гораздо уже и глубже, чем у обитательниц ойкумены. Хорошо это или плохо, я твердо сказать не мог. Рассчитанный на просторные входы землянок, мой член, как правило, нравился большинству девушек Керста. Однако в прошлые свои прилеты я уже успел несколько раз повстречать и таких, у которых для достижения пика надо было возбуждать самую дальнюю часть. В этих случаях мне приходилось засчитывать себе поражение, о чем я долго потом не мог забыть.
- Драконий хвост! - стонала мечущаяся подо мной Шор. - Чтоб мне взорваться от твоего семени!
В комнате было жарко и душно, и мы, мгновенно смяв простыни, взмокли до того, что было слышно, как хлюпает при каждом соединении пот в пупках. Несколько раз я собирался прерваться, но Шор цеплялась за меня, не боясь сломать ногти, и поэтому я смог оставить се, только когда она была не в силах даже стонать.
Мне давно пора было уходить. Но следовало еще обслужить хозяйку, терзавшую между ног вытащенный из-под головы Шор валик. Сжав зубы, я повернулся к ней.
- Ну, давай, давай, - сказал я, притягивая ее к себе за шею. - Время идет, а я тороплюсь.
Здесь я не стеснялся быть грубым. Это помогало мне хоть на какое-то время выдавить из себя Марту, которая обычно остро реагировала на любые слова. Когда мы с ней познакомились, я принял это за особую душевную чуткость. Тогда я еще не знал, что душевная чуткость выражается совсем в другом.
- Животное... - восхищенно шептала хозяйка. - Зверь... Но мне нравятся такие звери.
Она кончала, трясясь всем своим расплывшимся телом и закатив глаза так, что видны были только белки. Это выглядело несколько жутковато, но я старался не обращать внимания. За последнее время я научился мириться с неизбежным. Те, кто этого не умеет, как правило, лишаются всего, что у них есть. К сожалению, я понял это слишком поздно.
Потом я лежал, прислушиваясь к резко стучащему сердцу и слушая вполуха бездумный щебет обвивших меня женщин.
- Оставлю заведение на мужа и поеду, - говорила хозяйка. - Все уже уехали. Кеш уехала, Тина уехала, Шил Тес Борха ушла с Митой к чистильщикам...
- Я слышала, Принцепс заявил, что в сухой период потребление тока будет ограничено...
- Если это необходимо для восстановления... Брызни-ка на меня пахучкой...
Пот высыхал, неприятно стягивая кожу. Я встал, поднял свалившееся на пол покрывало, вытерся и начал одеваться.
На улице уже сгущался туман. Я почувствовал, как быстро моя рубашка и шорты пропитываются влагой, и пожалел, что не взял накидку. Уходя из дому, я собирался вернуться еще засветло, но, как всегда, ничего из этого не вышло. Впрочем, меня это уже не удивляло. Когда ты плохо представляешь себе, зачем и куда идешь, не стоит даже загадывать, где ты окажешься через час.
В гостинице было шумно. Оклахома Эл веселился вовсю. Озерный зал Оклахома уже успел загадить, и, поскольку роботы не могли убирать при посторонних, ему пришлось переместиться в свою собственную спальню. Мне не хотелось видеть Оклахому, я до сих пор чувствовал себя потерянным среди веселящихся людей. Однако дверь к нему оказалась распахнутой настежь, и незаметно пройти мимо не удалось.
- Гляди-ка! - завопил Оклахома, сталкивая с себя восседающую на нем девчонку. - Рулевой! Давай к нам! Посмотри, какие малышки! И ни одна не замужем. Ты, кстати, не хочешь стать мужем?
Я остановился на пороге. Кроме Оклахомы, лежавшего, как царь Соломон, в окружении четырех разноцветных девушек, в постели еще находился обрюзгший дядька с опухшими от постоянного втирания айи ушами. Когда я вошел, дядька созерцал свой похожий на карандаш член. Композицию, напомнившую мне доброе старое время, завершал маленький мальчик, сидевший возле кровати на залитом скрушем ковре. Мальчик с идиотским видом ковырял у себя в носу, держа в свободной руке большое музыкальное яйцо.
- Привет, - сказал я, стараясь, чтобы моя улыбка выглядела настоящей. Все в порядке?
- У меня? - удивился Оклахома. - У меня всегда все в порядке. Не то что у некоторых.
Механически продолжая улыбаться, я глядел на Оклахому, думая о том, что через несколько дней он улетит отсюда навсегда. Оклахома пил скруш, а не втирал айю, и я знал, что он абсолютно трезв. Раньше в такой ситуации я, наверное, заставил бы его пожалеть о своих словах. Но сейчас меня мало что задевало.
Одна из девчонок развела колени и принялась ласкать себя.
- Завидую тебе, - сказал я, поворачиваясь, чтобы уйти.
Едва переставляя ноги, я дотащился до своего кабинета, откуда можно было попасть в настоящую гостиницу, спрятанную техниками в четвертом измерении. Мертвящий свет радужно переливающихся стен резал мне глаза, пока я устало шагал по внутренним коридорам к трем небольшим комнаткам левого рукава, где вот уже шестьдесят две ночи находилось мое скрытое от посторонних глаз убежище. Именно там я часами бессмысленно раскладывал незатейливые компьютерные пасьянсы или погружался с помощью дриммера в пугающие насилием видения, прежде чем забыться характерным для депрессии обморочно коротким и не приносящим отдыха сном.
Рекордер у входа коротко пискнул, привлекая внимание. Несколько часов назад меня вызывал Давантари, чтобы сообщить, что ночью прибудет заказанный мной грузовик. Я посмотрел на таймер. В запасе оставалось совсем немного времени, однако я не собирался спешить.
Прежде всего я достал и установил на столе, прислонив к экрану дисплея, объемки ребят, скопированные мной из их личных дел. Перед каждой обемкой я поставил по маленькому титановому стаканчику из стандартного комплекта и еще один стаканчик поставил себе. После этого я вынул из стенного шкафчика присланную с Земли бутылку водки и заказал в синтезаторе ржаной хлеб. Конечно, синтезатор мог изготовить и водку, но я видел особый смысл в том, чтобы эта бутылка пришла ко мне через космос. Наполнив стаканчики до краев, я накрыл те, что стояли у объемок, кусками хлеба. Этот ритуал придумали, вероятно, на заре цивилизации. Однако те, кто в далеком прошлом впервые собирался разговаривать с мертвыми, нашли удивительно верное решение. Неразбавленная водка и черный ржаной хлеб. Только их пропускает горький комок в горле, душащий тебя в подобных случаях.
Я понимал, что вряд ли кто-нибудь из погибших друзей окажется сегодня здесь, рядом со мной. Скорее всего их биоплазма уже растворилась в информационном поле далекого Канопуса. Но я все равно действовал так, будто все они плавали над головой.
В черном зеркале монитора я хорошо видел себя в мокрой, прилипшей к плечам рубашке, с отблеском света на все еще влажной коже лба. Точно так же я усаживался когда-то в передней подвеске, глядя на свое отражение в выключаемом перед взлетом экране внешнего обзора. Вздрогнули, непроизвольно примериваясь к клавишам отсутствующего пульта, пальцы, зябко пробежала по затылку морозная предстартовая дрожь, и я снова услышал невнятное бормотание пробуждающихся двигателей. Все вернулось, звездное небо распахнулось передо мной, и я опять почувствовал себя капитаном "Трезубца". Ссутулившись, я сидел перед объемками своих погибших товарищей, отчетливо понимая, что вряд ли смогу заговорить с ними вслух. Возможно, это случится, когда я выпью, но пока что я еще был трезв.
- Ну что, - тихо сказал я, - вот мы и встретились.
Я поднял стаканчик и, помешкав, выпил его залпом. Водка непривычно обожгла мне горло. Последний раз я пил несколько месяцев назад, еще в той своей жизни.
Взгляд мой задержался на Хартахае, стоявшем посередине, и я вспомнил, как, собравшись в кают-компании, мы обсуждали подробности операции. Тогда, начиная преследование, мы твердо знали, что обречены. "Горностай" числился в реестре, и я хорошо представлял его боевую мощь. Три палубы "Горностая" перекрывали нас на сорок мегатонн, а от оставшихся в живых на Леде стало известно про его дополнительный свертыватель. Никто не посмел бы упрекнуть меня, если б я отказался от задания. Бессмысленно умирать лишь потому, что в этом секторе не оказалось тяжелых патрульных судов. Но Хартахай не согласился со мной.
- Я могу рассчитать, - волнуясь, говорил он, время от времени помогая себе рубящим движением руки. - Мы сядем на хвост, настроимся, а потом подскочим и выйдем так близко, что помнем его волной. Если нас при этом расплющит, он все равно уже не сможет нырнуть и зависнет до подхода крейсеров. А если мы уцелеем, то пойдем на абордаж.
Он был прав, и, как только мы осознали это, у нас появился долг. Теперь, когда наша возможная смерть перестала казаться бессмысленной, мы обязаны были атаковать "Горностай".
- Ведь все шло хорошо, - сказал я Хартахаю. - Вы победили и захватили пиратов. Я наверняка знаю, что все было именно так - иначе вы не смогли бы уложить меня в анабиоз. Но потом... - Я стиснул стаканчик, который продолжал держать в руке, точно боялся его уронить. - Кто мне расскажет, что случилось потом? Как вы могли погибнуть после победы?!
Я глядел на ставшие мне за несколько лет родными лица, и сердце клешнило от отчаяния. Прибывшие корабли патруля обнаружили беспорядочно летающие в пространстве, раскиданные взрывом оплавленные обломки "Трезубца" и брошенный неподалеку "Горностай", на борту которого, кроме меня, плававшего в глубокой заморозке, не оказалось ни одного человека.
- Плохо как, - пробормотал я. - Напрасно меня не было с вами. Зачем мне теперь все это?
"Прекрати, - сказал я себе. - Не будь смешным. Лучше выпей еще. Тебе не в чем себя упрекать. Ты не виноват в том, что они погибли, а ты нет. Ты сделал не меньше, чем они, а может быть, даже и больше. Другое дело, что ты, наверное, мог поступить там, на "Горностае", иначе. И тогда, может быть, с "Трезубцем" ничего б не случилось. Но у тебя совсем не было времени размышлять. Ведь дверь закрывалась..."
- Дверь закрывалась, - сказал я. И вдруг понял, что они хотят сделать. Для них это был единственный выход. Будь я на их месте, я бы действовал так же. У кораблей такого класса рубки могут отстреливаться. Перед этим они подняли бы стержни, и реактор мгновенно пошел вразнос. Они бы удрали, а мы вместе с "Трезубцем" через несколько минут превратились в облако радиоактивного пара. Это был отличный замысел. Но я успевал им помешать.
Я вспомнил медленно движущуюся по пазам дверь и ставшие вдруг абсолютно ватными мои ноги. Я неоднократно попадал в разные переделки, и всякий раз нервное возбуждение делало мои реакции быстрыми и четкими, концентрировало энергию и волю, поднимая меня над зыбкой неопределенностью повседневного бытия. Теперь же, когда счет шел даже не на секунды, а на какие-то мельчайшие их доли, ноги вдруг отказались повиноваться мне. И
связано это было, видимо, с тем, что там, на пороге, на самом конце последней моей дистанции в два десятка коротких шагов, меня абсолютно точно ждала неминуемая смерть.
В том времени, в котором я находился, все это длилось неимоверно долго. Я помню, что, стиснув изо всех сил зубы, ругался последними словами, безуспешно пытаясь отодрать от пола словно приклеившиеся к нему подошвы. И только клацающий топот ботинок догоняющих меня ребят, тех самых ребят, которых я вот уже два года учил не щадить себя, помог мне снова овладеть телом и, нелепо взмахнув рукой, броситься вперед.
Я еще успел один раз выстрелить в полутьму рубки, перед тем как вогнать себя в медленно сужающуюся щель. В памяти отпечатался мертвенно-белый свет экранов, нервное мельтешение призрачных на их фоне фигур в черно-белой униформе, чей-то хриплый вскрик, хруст сминаемого скафандра и ослепительная вспышка бластера прямо перед моими глазами. Последнее, что я помню, было сложное сочетание боли, бессилия и осознания непоправимости происходящего, возникшее, когда я увидел протыкающий меня насквозь тонкий плазменный шнур.
Только сейчас я заметил, что продолжаю держать пустой стаканчик. Поставив его на стол, я налил себе снова и, отломив кусок хлеба, стал медленно жевать. Плохо мне было, и я не мог понять почему. Мы сделали то, на что не смели даже рассчитывать. При этом никто не струсил и никто никого не подвел - во всяком случае, в той части, которую я знал. Наверное, я мог этим гордиться. Но вот все погибли - и наша победа обернулась поражением. Со временем горький привкус скорее всего пройдет, и я еще буду рассказывать об этом в надежде на восхищение окружающих. Но сейчас, когда жизнь, которой я жил когда-то, закончилась, я думал о том, что, может быть, было бы гораздо лучше, если бы я тогда тоже погиб.
Я выпил два раза подряд, почти опустошив бутылку, и снова пожевал черную корку. Такой хлеб когда-то любила Марта. Она, как правило, забывала, какие блюда нравятся мне, и заказывала, ориентируясь на свой вкус. Когда я говорил ей об этом, она возражала, что трудно запомнить пристрастия мужчины, который по три месяца болтается в космосе. И домой приезжает, как в гости. Спорить с этим было очень трудно. Поэтому уже через полгода я перестал обижаться и молча ел то же, что и она.
- И Марта ушла, - сказал я, обращаясь к выстроившемуся у компьютера экипажу. - Я прилетел, а она уже со Стефаном. Говорит, думала, я погиб. И ведь контракт был...