Николай вздохнул в третий раз, приостановился. Он указал пухлым пальцем на одинокую придорожную скамейку, они уселись.
Агент наружного наблюдения — безликий мужик в жеванном темно-сером костюме — занял позицию на другой стороне улицы. Играя под старого спившегося бродягу, он старательно выискивал в урне пивные бутылки, положив рядом драный мешок… Шпик прекрасно видел беседующих, но не слышал их разговора — оба собеседника предусмотрительно "забыли" взять с собой мобильные телефоны, через которые РСБ вело прослушивание. Агенту пришлось ограничиться визуальным наблюдением: любой контакт Чершевского с посторонними нужно было отныне фиксировать. Таков был приказ Кондратия Шкуродерова.
Убедившись, что опасный подпольщик Рэд скрывается в городе, глава политического сыска действовал стремительно и точно. Умерив пыл полиции, он добился чтобы операция "Вихрь-антиповстанец" свелась к перекрытию выездов из города. Отменил повальные проверки документов на улицах. Добился, чтобы полицаев переодели в штатское. А после того — бросил всех сотрудников РСБ на тайную слежку за недовольной интеллигенцией, которая могла бы приютить подпольщика. Опальный столичный писатель Николай Чершевский относился к категории поднадзорных. В момент, когда он мирно беседовал с братом на лавочке, вооруженная спецгруппа РСБ тихомолком проникла в квартиру писателя. Однако ни подпольщика Рэда, ни бумаг, способных навести на его след, обнаружено не было. Дом двоюродного брата писателя не тронули: жилища горстки диссидентов еще можно обшарить тайно, а обыск у десятков их родственников переполошил бы весь город. Опаска, заставившая повстанцев поселить Рэда у безвестного врача Алексея, не была напрасной. В тот самый момент, когда Рэд инструктировал будущего раздатчика подпольной прессы — учителя Зайцева, уволенного из школы за материализм — полковник Шкуродеров листал оперативные сводки. Он обдумывал план поимки заговорщика. Результаты прослушивания городских телефонов оказались нулевыми. Следующая сводка обобщала прослушивание квартир. Тоже ничего интересного. Третьей сводкой был список недавних происшествий, имевших политический оттенок. На ней Шкуродеров остановился подробнее.
Сложив сводки в черную папку, он вызвал по селектору лейтенанта Подлейшина. Когда тот явился, вытянувшись в струнку перед шефом, Шкуродеров устремил на него тяжелый гипнотический взгляд, и угрожающе произнес:
— Вот что, Подлейшин. Вы работаете плохо.
Повисла тяжелая пауза. Дождавшись момента, когда подчиненный виновато опустил взгляд, Шкуродеров продолжил:
— Самое неприятное: Вы работаете с каждым годом хуже и хуже.
Подлейшин смущенно переминался с ноги на ногу, наконец спросил вполголоса:
— В чем мое упущение, господин полковник?
Шкуродеров точно рассчитал, зная психологию подчиненного: побудить его к особенно успешной работе может уязвленное профессиональное самолюбие. Начальник раздраженно зарычал, переходя на грубое "ты":
— Что у тебя творится с агентурой? Как работаешь? Какие донесения нам приходят? Сплетни бабушек на дворовой лавке. Доносы завистливых коллег. Анонимки конкурентов. — Шкуродеров огромной лапищей хлопнул по черной папке, намекая что она разбухла от свидетельств профнепригодности лейтенанта — Ты в обмен на зачеты и экзамены вербуешь в университете студентов-двоечников, чьи тупость и неразвитость меня поражают! Сидя в клубе "Социум", слушая там рефераты, они даже не понимают, о чем ведется речь, какие мысли действительно опасны. Уловить прямые призывы к свержению строя эти дуборылы еще способны, но покажи мне того идиота, который прилюдно станет призывать к этому толпу! Если такой и найдется, он точно не имеет отношения к повстанцам. Те с успехом изображают из себя лояльных подданных!
— Но, господин…
— Никаких "но"! — перебил полковник — Мы плетемся по следам этого негодяя… Сероглазого. А мы должны — забегать вперед. Вот он приехал. Город наш тихий и спокойный. Для чего он сюда прибыл? Голову положу — создать здесь подпольную организацию, расставить для нее кадры. В том числе, создать боевые группы, газету, типографию, распространителей. Все как всегда у них. Кто у них будет бегать и стрелять? Старушки с лавочек? Нет. Это будет делать молодежь. И мне среди молодежи нужны любой ценой информаторы, не двоечники, а умные и развитые люди, выходцы из оппозиции, которые пропаганду повстанцев учуют за версту. Сероглазый где-то сидит, в нашем городе, занимается вербовкой кадров — и то же самое должны делать мы. Быстрее его! И наши кадры — наши информаторы — должны стать его кадрами. Если не удастся нам его изловить, если он организацию создаст — мы должны наводнить ее своими людьми. Умными и молодыми.
— Но где их взять? — развел руками Подлейшин — До сих пор на сотрудничество соглашались только те, кто…
— Знаю — перебил полковник. — Вот потому и говорю: плохо работаешь. Смотри, подсказываю, что надо делать.
Он извлек из папки последнюю сводку, надел массивные роговые очки, прочел: "8 августса 4004 года на митинге в защиту пенсионеров был задержан полицией студент университета Янек Батуронис. Задержание произведено в соответствии с секретной директивой РСБ N473292AE, предписывающей арест всех молодых людей, появляющихся на легальных митингах протеста, для применения к ним мер социальной профилактики… "
На жаргоне рабсийских полицаев так назывались избиения и пытки задержанных.
— "…У Янека Батурониса была изъята видеокамера. После проведения мер профилактики, студент был отпущен, носитель видеозаписи изъят и передан в органы РСБ (хранится в архиве вещдоков под номером 78321.) Проверка, включавшая исследование записей телефонных переговоров Батурониса, показала: с повстанческими организациями молодой человек не связан, в легальных партиях также не состоит, студенческие клубы не посещает, по общественным вопросам публично не выступал… В одном из писем к иногороднему одногруппнику Я. Батуронис выражает возмущение "бесчеловечностью режима по отношению к беззащитным старикам". Фамилия получателя письма… "— полковник прервался, положил сводку на стол и подтолкнул ее к Подлейшину.
— Хм… — недоумевающе начал лейтенант — Я не совсем понимаю. Там же написано, что он не связан…
— Не связан, но будет связан! — рявкнул Шкуродеров — И связать его с повстанцами должны мы, а вернее ты. Но перед этим ты должен его сломать и заставить работать на РСБ. Мне безразлично, как ты это сделаешь. Этот молодой человек должен быть нашим осведомителем. Я скажу тебе, что произошло: после того, как его избили в полиции — уж не буду говорить, какая там "профилактика" — он наверняка растрепал об этом всем знакомым, и университетским и дворовым. Над ним сейчас ореол пострадавшего, затаившего злобу, пригодного для вербовки повстанцами. Быстро ли, медленно ли, через пять или десять ступеней и посредников, слухи о происшедшем дойдут до Сероглазого… Ну, или до вербовщиков, подбирающих ему кандидатуры. И вот тогда наш Янек — наш, я подчеркиваю! — с радостью согласится к ним вступить. А дальше мы ниточку за ниточкой размотаем все его контакты, и вся организация повстанцев будет у нас в кармане.
Подлейшин облегченно кивнул: теперь лейтенант знал, что от него требуется.
— Это лишь один пример. Вот тебе сводка, носом рой, ищи молодых ребят. Умных ребят — нам дураков не нужно. И срочно превращай в осведомителей. Спустишься в гараж, возьмешь авто, и немедленно по адресам. Начни с этого Батурониса. Он сейчас наверняка на лекции, ты дуй в университет, вытащи его срочно в кабинет ректора. Мне нужна нормальная агентура и ценная информация, а не какие-то застольные беседы писаки Чершевского с его братцем за обедом, которые мы прослушиваем, тратя напрасно время и деньги. И не треп старушек на лавочке. Все, иди вербуй!
— Есть, господин полковник! — Подлейшин молодцевато развернулся к двери.
— Э, нет постой! Напортачишь. Лучше давай так: тащи его сюда. У меня есть время. Учитывая важность дела, я с ним побеседую сам. С необходимой жесткостью. А ты сиди, гляди на него сбоку, рисуй психологический портрет. Когда я закончу беседу, ты веди его в сквер. Поработаем на контрасте. Твоя мягкость и любезность, после моей суровости. Это его растопит… Из проруби на пляж, так сказать…
…Через двадцать минут шофер РСБ лихо тормозил перед зданием Урбоградского университета. Спустя еще десять минут, перед Подлейшиным стоял трепещущий от ужаса Янек… Неловко улыбаясь, ректор сказал Батуронису:
— Господин из РСБ… желает беседовать… С глазу на глаз…
Ректор искательно взглянул на лейтенанта, тот небрежным кивком указал профессору на дверь. Седовласый ученый торопливо и безропотно вышел.
— Ну, здравствуйте, господин Батуронис — лучезарно улыбаясь, начал РСБшник — Позвольте представиться: лейтенант Подлейшин, управление Рабсийской Службы Безопасности по Урбоградской области.
Янека поразил приветливый тон лейтенанта. Работников РСБ все панически боялись и ненавидели. В сознании думающих рядовых рабсиян слово "РСБ" вызывало устойчивую цепь ассоциаций: арест, преследования, пытки, тюрьмы, лагеря, смерть… Тем больше потряс юношу тон лейтенанта: в нем звучала, кажется, искренняя приветливость, уважение, интерес к собеседнику. Улыбка жандарма также не производила впечатления издевательской или наигранной. Будь на месте желторотого Янека вербовщик Зернов, он бы воскликнул: "Вот и я всегда так делаю!". Улыбка, дружелюбие, комплимент, искренний интерес — первые аккорды любой вербовки.
Этого, однако, Янек не знал. На миг ему подумалось, что приветливость лейтенанта — пролог к чему-то невыносимо ужасному, и он увидел в его улыбке высокомерие, превосходство, упоение властью. Янек почувствовал, что в горле у него пересохло, и вымученно улыбнувшись, ответил:
— Здрав-в-вствуйте.
Вышло нехорошо, скомканно и невнятно.
— Что ж, уважаемый Янек… Сейчас мы проедем в Управление, там и побеседуем…
Сидя в автомобиле, бок о бок с Подлейшиным, Янек с удивлением выслушивал его вопросы: ни один из них не касался политики. Более всего это напоминало дружескую болтовню: "как дела?", "как учеба?", "не досаждают ли нерадивые одногруппники?"… Янек недоумевал, отвечал односложно, думая лишь о том, что ему предстоит… Наконец, они подъехали к хмурому дому из грязно-серого мрамора. Восходя по ступеням, Янек зримо представил: тем же путем шли тысячи арестованных и репрессированных прежде людей. Вероятно, они испытывали те же чувства, что и он… Что ж, если и он подымается сейчас по этим щербатым ступеням — это означает государственное признание его значимости, нестандартности, подлинной интеллигентности. В Рабсии так было всегда. Студент внутренне приготовился пострадать за справедливость, как тысячи людей до него. Они поднялись по крутой лестнице на второй этаж (Янек заметил, что над лестницей укреплена видеокамера) — и вошли в кабинет с надписью "Общественная приемная". Кабинет был тесен, скромно обставлен: ореховый стол в виде буквы "Т", жесткие стулья.
— Сейчас придет мой начальник — дружелюбно пояснил лейтенант, поправив светло-серый пиджак. — С ним вы и будете беседовать.
"Начальник!" — нервно подумал Батуронис — "Теперь понятно. От него-то не стоит ожидать дружелюбия. Читал я, читал, об этом приеме — добром и злом следователе… "Доброго" увидел, теперь поглядим на злого…" Вслух же Янек спросил, нервно улыбнувшись:
— Начальник? И, наверное, сердитый?
— Почему сердитый? — рассмеялся лейтенант — Добрый! У нас тут все… добрые…
Дверь открылась, и полковник Шкуродеров вошел в кабинет. Янеку показалось, что тяжеловесная фигура вошедшего окутана мраком. Студент почувствовал удушье. Более всего его поразили мертвые глаза полковника — тот устремил на Янека тяжелый гипнотический взгляд, проникающий в душу, трамбующий мозг, сминающий всякое сопротивление… Однако Янек, бесстрашно встретил этот взгляд, и вдруг обрел невыразимое спокойствие. Со стороны казалось, что эти двое, по разные стороны стола, несопоставимы по внутренней силе. По одну сторону — властный пожилой мужчина, стоящий на вершине пирамиды насилия и подавления, огромного аппарата злодейства и лжи. По другую сторону — хрупкий беззащитный студент. Но впечатление было обманчивым. Янек тоже стоял вершине огромной пирамиды, только другой, не бюрократической, не силовой, не денежной. Его опорой была вся история борьбы человечества за свободу, традиция сопротивления угнетению, в его памяти жили биографии тысяч и тысяч героев, отдавших свои жизни ради борьбы с тиранией, ложью, социальным злом. И с вершины этой пирамиды — исторической и нравственной — полковник увиделся Янеку ничтожно маленьким, с муравья размером. Шкуродеров испытующе глядел на Янека, студент же смотрел поверх него, куда вдаль — он видел в этот момент героическое прошлое, частью которого ему, возможно, предстоит стать — и светлое будущее, ради которого миллионы уже принесли себя в жертву. Своя отдельная позиция, знание истории, глубокая убежденность в своей правоте — единственная и несокрушимая опора в такие минуты.
Воображал ли себя Янек непогрешимым героем, человеком без недостатков? Нет. Он прекрасно видел свои слабости. Он приготовился к тому, что на них будут безжалостно играть. Непогрешимым был не он — непогрешимой была та традиция, идея и мораль, которая заставила его выйти на защиту обездоленных пенсионеров. А вражеская традиция и мораль — официальная, рабославная, патриотическая — та, что учит примирению с преступной властью, была ему ненавистна. Между тем, Шкуродеров планировал сыграть именно на чувстве патриотизма. Официальная мораль — стандартная отмычка аморальных людей к неискушенному сердцу.
Янек сцепил в руки в замок. Он побледнел, и приготовился встретить неизбежное.
— Здравствуйте — глухим басом пророкотал Шкуродеров.
— Здравствуйте — хрипло и сдавленно ответил Янек.
— Ну что ж… Начнем беседу. По какой причине мы вас вызвали сюда? Как вы думаете?
Этот прием Шкуродеров заимствовал у инквизиции: еретик сам должен строить догадки о своей предполагаемой вине, облегчая работу следствия. Что было делать Янеку? Он ответил совершенно искренне:
— Я… Попробую догадаться… Я добросовестно учусь, и никогда не совершал подлостей… Остается предположить одно… Видимо, вы решили начать против меня политическое преследование.
Воцарилось долгое молчание. Янек ждал подтверждения сказанному.
— Мы не занимаемся политическими преследованиями! — изменившись в лице, веско ответил Шкуродеров. — И вообще, кто же вас преследует?
Ответ был столь неожидан для Янека, что студент растерялся.