Феньвеши я нашел в бильярдной (больше у нас нигде зеркал нет[89]). Начал ему передовицу "Мадьяр уйшаг" расхваливать, но он спросил вежливо:
— Ты когда домой будешь писать?
— Не знаю.
— Передай барышне Маргит, что Феньвеши ей ручку целует.
Словом, ни из кого не удалось вытянуть, и я отложил писание письма на понедельник.
Утром встречаю в кулуарах Хиероними. Мой любимый министр, — может, у него узнаю.
— Когда королевское согласие объявляете, ваше высокопревосходительство?
— Это не входит в мою компетенцию, — с обычной своей неприступной деловитостью объясняет он.
— Да, но ты тоже ведь должен знать!
— Не сегодня, — отвечает он осторожно.
Не сегодня! Значит, почти наверное завтра. У меня сердце запрыгало от радости. Ура! Победил-таки либерализм. Впрочем, я уже говорил тебе, Кларика, на что он похож, наш либерализм: на знаменитый янтарный мундштук шурина Муки. Янтарь прекрасный — большой, прозрачный, но в середине какой-то доисторический комар завяз. Муки уверяет, что в нем-то и ценность вся, в этом диковинном комаре, поэтому он и отдал за мундштук пятьдесят форинтов. А мне все-таки больше хочется, чтобы не было в нашем либерализме ничего доисторического.
Ну, да ладно, какой он ни на есть, он сейчас на щите, наш либерализм. В понедельник народ так и кишел в парламенте, гудевшем, точно улей. Самые радужные новости передавались из уст в уста. Сегодня все решится; сегодня коронный совет, да какой! Король со всем согласен, что его верные мадьяры желают.
Одобрят законопроект вплоть до запятой, без всяких изменений.
Янош Ронаи вытирал крупные капли пота со лба, словно ему короля не хватало до квинта[90] и он на последнюю карту в колоде надеялся.
— Ну, наконец-то. Не легко он, однако, достался! Бекшич,[91] упоенный победой, сам себя расхваливал:
— Ай да Густи, твоя ведь заслуга!
Габор Каройи издевательски поклонился прошмыгнувшему по коридору Ваяй:
— С добрым утром, ваше преподобие, с добрым утром!
Все сияли, ликовали; Дюла Хорват и тот улыбался министрам кротко. Старик Мадарас,[92] веселый, довольный, попрыгивал от скамьи к скамье, как воробей с жирным червяком в клюве. Мигом разнес новость по всему залу — Альберту Кишу, Тали[93] сообщил:
— Есть гражданский брак!
— Скорее бинокль! — встрепенулся Тали.
(Попомни мое слово, Клари: этот человек обязательно женится теперь, раз в мэрии можно. Но для нашей Маргитки он староват, пожалуй; вот если бы на тете Манци на твоей… Неважно, что старуха; в том-то и соль, что она почти ровесница Ракоци!)
Бинокль Тали сейчас же на дам навел; но на балконе была только красавица Миленова в своем изумрудно-зеленом, шитом золотом наряде. Впрочем, о ней сейчас некогда рассказывать. Про общее настроение тоже не буду распространяться — отложу до того раза, когда председатель официально возвестит королевское «placet» [Нравится; здесь — одобряется, принимается (лат.)].
Только когда это будет? Вот вопрос. А, в клубе узнаю. И я уже в пять снова отправился туда и сел за пикет с Кароем Швабом. Не подумай плохого, Клари, — только ради тебя, честное слово! У Шваба дома есть, которые он внаем сдает своим партнерам. Вот я и подумал: вдруг мы у него квартиру получим, если ему потрафить. И пошел на жертву: сел играть с ним.
И представь — такая неудача! Как раз в эту минуту знаменитый Феррарис[94] является — Йокаи рисовать. Старику какой-то там юбилей устроить хотят, вот и понадобился портрет. Да он и заслужил: писатель бесподобный. Читаешь, как мед в рот кладешь.
Я даже вздрогнул, узнав Феррариса. Батюшки, ведь он всю комнату срисует, и жена увидит меня на картине. А я единственный раз за карты сел — и то ради квартиры.
Но что поделаешь — не бросишь ведь. Играли мы, играли; зеваки подходили, уходили с обычными своими дурацкими вопросами: "Ну что, Меньхерт?" — "Продулся, Меньхерт?" — "Держись, Меньхерт!"
Так мы долго сражались, и вдруг видим: Антал Молнар входит.
Мы не придали этому значения, а наш седовласый генерал, Кальман Тиса, как увидел Молнара в таком месте, все двенадцать карт из рук выронил, даром что девять козырей было.
Он, прозорливейший государственный муж, по этой мелочи сразу уяснил себе всю ситуацию.
Как? Молнар здесь? Вещь небывалая. Это лишь одно может значить: в зале министров нет. Будь там хоть один, Молнар ни за что не ушел бы. А ведь девятый час уже.
— Что, нет в зале министров? — спросил Тиса Молнара.
— Нет, — грустно, виновато отозвался тот.
"Министров нет!" — облетела новость карточные столы. Нет министров? Непостижимо. Ведь совет еще днем заседал под председательством его величества, а их до сих пор нет.
Игра прервалась. Все повалили в зал. Но как пустынно там, неприютно! Газ бледным, дрожащим пламенем мерцает в люстре, потому что министров нет. Депутаты со впалыми щеками сидят по кожаным диванам, неподвижно уставясь на двери, как голодные крокодилы.
Лишь изредка гнетущую тишину нарушит жалобный вопрос:
— Никаких новостей?
— Никаких.
— Ни одного министра не было?
— Ни одного.
— Что же случилось?
Самое разнообразное пожиманье плеч было ответом.
Все вздыхали. Томительная неизвестность свинцовой тенью лежала на лицах. Один Кальман Тиса невозмутимо отправился домой. Всегда скрывавший, что ему все известно, великий муж не хотел теперь подать виду, что ничего не знает.
Повернулся и ушел — даже своего обычного «ну-ну» не проронил.
А мы все остались ждать министров. Время бежало, уже десятый час пошел. Кто же теперь придет? И ждать нечего. Но тут двустворчатая дверь распахнулась, и вкатился шарик: Штурм, кругленький Штурм из «Ллойда». Хитренькими глазками испытующе обвел всех — и я сразу понял: ну, это как с Криштофом у нас. Ты всегда думаешь, что он денег принес, а он — что ты ему дашь.
— Что слышно? — еще издали спросил он.
— Министров видели? — вскричало вместо ответа чуть не десять голосов.
Кругленький Штурм сразу сообразил, что мы не знаем ничего, приосанился, и в голосе у него унций на десять апломба прибавилось:
— Нет, не видел. Зато с Футтаки[95] после говорил.