Легко объявлять себя столпом соглашения, рассуждая ну вон хоть о конъюнктивите, а когда здание этого самого соглашения зашатается, в сторонку отбежать. Нет, ты пойди плечом его подопри!
Уже вижу твою насмешливую улыбку, но что я могу поделать. Такой уж я есть. Скорее тем прощу, кто против нас голосовал, потому что они только на низы озирались, чем воздержавшимся, которые и низам и верхам угодить хотели.
Так что не ставь мне в пример Еллинека.
Хотя и его я не берусь осуждать. Еллинек умный, он все на свете книжки прочел; наверно, там и выискал золотое правило: "Timere bonum est" [Опасаться неплохо (лат.)]. Хуже, что у нас есть Еллинеки навыворот, которые боятся лишний раз мозгами пошевелить. Это все партийные корифеи, настоящие и будущие их высокопревосходительства, желающие уклониться от своих обязанностей в погребальной церемонии.
И наконец, еще одно. На партию ты все-таки хвост не подымай, слышишь? Партия все утвердила бы, предложи ей правительство. Но и на правительство тем более дуться не за что: оно даже лучше партии, оно охотно бы и больше предложило.
Но нельзя, Клари, ручаюсь тебе: нельзя. Придется удовольствоваться тем, что возможно.
А это уже не мало. Таких похорон еще не видывала страна с тех пор, как в ней мадьяры живут.
Когда ты получишь это письмо, Лайош Кошут будет уже в пути на родину. Под немолчный гул молвы и шелест знамен, в сопровождении депутатов и депутаций, движется, движется он по опустелым, оголенным странам (ибо все цветы он с собою унес), — близится к одетому в траур городу, где нация с великим почетом предаст земле его тело, чтобы тем умножить ее силы.
Но я вот-вот заплачу. Храни тебя господь.
Меньхерг Катанги.
P. S. Как удачно все-таки, что я не снял квартиры. А то нам теперь все стекла повыбили бы от большой любви ко мне.
М. К.
Попробуйте отгадать: когда вновь избранный депутат бывает наверху блаженства?
Когда получает мандат.
Ничего подобного. Получение мандата — вещь мало приятная, потому что надо речь произносить.
Ну, тогда в первый час после получения.
Ничего подобного: в этот час приходят счета и продолжают приходить еще много-много часов подряд.
Придется мне самому объяснить. Наверху блаженства бываешь в поезде по дороге домой, когда на первой остановке хватаешься за газету и жадно пробегаешь глазами столбцы телеграмм: кто переизбран из твоих коллег, кто провалился. В груди — целый хаос противоречивых чувств; но ничто не может всерьез омрачить твоего блаженного состояния. Неприятно, положим, что Икс не прошел; но стоит ли особенно печалиться, если сам переизбран? Еще досаднее, пожалуй, что Игрек проскочил; но в голове тут же мелькает: "Ах, черт, ведь и я тоже!" Пощупаешь карман, где мандат похрустывает, и всякое огорчение проходит. А если он в чемодане, — часто и с нежностью на чемодан поглядываешь. В первый день все радости еще с мандатом связаны, все тянутся за ним, как лодки на буксире.
Читаешь имена друзей и недругов, которыми пестрят телеграммы, — и будто на поле боя трупы опознаешь.
Или, наоборот, в долине Иосафата, — конечно, уже после трубы архангела Гавриила, — смотришь, кто восстал из мертвых. Наслаждение неизъяснимое! Сколько раз я уже испытал его, а все еще и еще попробовать хочется.
Вот и этот раз я тоже все донимал кондуктора:
— Где можно газеты купить?
— В Коложваре, наверное.
— Когда прибудем туда?
— Около полуночи.
— Это поздно. А раньше нельзя? В Шегешваре, например?
— В Тевише, может быть.
— А ну, постарайтесь раздобыть мне сегодняшнюю газету. Хорошие чаевые получите.
Кондуктор и чаевые — братья-близнецы. Вместе они чудеса могут творить (порознь же ни на что не годны, особенно кондуктор). Не знаю уж, как он достал и откуда, только смотрю — вдруг "Пешти хирлап" приносит. Пробегаю первую страницу и прямо в начале — телеграмма из Боронто. Время отправления — 10 часов 25 минут.
"Сегодня здесь единогласно избран Гергей Капуцан, (либ. парт.)".
Я даже вздрогнул. Боронто! Ведь это же округ Меньхерта Катанги! (Надеюсь, и вы не забыли знаменитого члена комиссии по наблюдению за соблюдением.)
А-я-яй, что такое с этим округом, вернее, с Меньхертом Катанги, приключилось? Неужели провалился наш бравый патриот? Невероятно. Что Кларика скажет? И министры? И что теперь с протоколами будет? Неужто в этой стране больше ничего святого нет?
И кто такой этот Гергей Капуцан, новый депутат от Боронто?
Я так громко размышлял вслух в вагоне-ресторане за бутылкой трансильванской "леаньки",[116] что мой визави — дочерна загорелый человечек с оспинами на лице — почел долгом отозваться.
— Чудесная погода, — сказал он, вытирая платком потную красную шею.
— Лето настоящее, — рассеянно ответил я.
— Астрономы говорят, созвездие какое-то землю к себе притянуло. Поэтому и жара такая.
— Гм.
— А я сразу сказал, когда этот холодище в июне завернул: "Не горюй, ребята. Никуда они не денутся, ни лето, ни зима. Свое все равно возьмут".
И он глянул на меня искоса, проверяя, расположен ли я разговаривать. Но я упорно читал газету, никак не откликаясь на его метеорологические наблюдения.
— Вас, сударь, кажется, выборы интересуют, — продолжал он, не отступая от своей цели. — Мы тоже вот послали в парламент этого… Капуцана…
— Капуцана? Значит, вы из Боронто?
— Прямо оттуда.
Тут только я заметил легкий армянский акцент в его речи.
— Да? И какой он из себя, этот Капуцан?
— Какой?.. Обыкновенный армянский человек… Вот хоть вроде меня.
Я посмотрел на него внимательней. Небольшого росточка, лет тридцати пяти, глаза живые, сообразительные. Костюм модничающего провинциального кавалера: все с иголочки и с преувеличенным шиком. В белом атласном галстуке — булавка подковкой, на ней брильянт посверкивает.
— А до этого кем он был?
— И до этого армянин был.