Мне не пришлось долго ждать: остановился военный грузовик и забрал всех. Начало хорошее. Дай Бог, чтобы так было на всем пути до Иерусалима, до дома.
От Кунейтры до Рош-Пины на грузовике - 45 минут. От Рош-Пины близко до Тверии, а в Тверии уже можно почувствовать запах родного дома. Я сидел у задней стенки кузова, рюкзак на коленях, автомат на плече, смотрел на солдат и слушал их разговоры.
Они перебивали друг друга, рассказ цеплялся за рассказ. Мне было хорошо ехать с ребятами из "Голани", они шумные и веселые, беседа их незамысловата, лица приветливы и открыты. Я очень нуждался в таком дружелюбном, жизнерадостном обществе, чтобы хоть ненадолго избавиться от чувства одиночества и тоски, поселившихся в моем сердце, от печали, которой раньше я не знал никогда.
Солдаты "Голани" напомнили мне ватагу подростков из нашего олимовского квартала Бет-Мазмиль, которые по вечерам толпились у ограды клуба "Тикватейну", галдели и смеялись. В детстве, возвращаясь из талмуд-торы домой, я намеренно проходил мимо них. Мне нравилось слушать их голоса.
В те дни, по приезде из Египта в Эрец-Исраэль, я вообще не совсем понимал, в каком мире нахожусь. Утром я учился вместе с Довом в талмуд-торе, которая славилась своими мудрецами - равом Абрамским и равом Кунштатом, тесной связью с хасидскими дворами и благородством сефардских фамилий Эйни, Абурабиа, Хавильо, Анджел. А к вечеру я возвращался домой - в бедный олимовский "шикун", квартал Бет-Мазмиль, к веселым компаниям подростков. Они сидели, болтая ногами, на железной ограде клуба "Тикватейну" - компания Кесласи, компания Дэдэ, компания Момо. Вечером в пятницу я ходил с отцом в синагогу Аава ве-Ахва "Любовь и Братство", которая перекочевала вместе с ним из Каира в Иерусалим, в асбестовый барак. А по Субботам, каждую Субботу, я бывал с дедом в синагоге Халеба9 и слушал проповеди, поучительные рассказы, молитвы и напевы хахама Атии и хахама Абуди.
Моя жизнь проходила в те дни во многих мирах, и каждому из них я был рад.
Солдаты из "Голани" были похожи на ребят из Бет-Мазмиль, только немного повзрослевших, с некоторой печатью грусти на лицах. Я сидел в углу, стараясь не выделяться. Я не из "Голани". Один паренек, которого все звали Момо, рассказывал, как в понедельник позвал его Найми, ротный старшина, которому пулеметной очередью прошило плечо, когда он карабкался вверх по горе, вы помните, там, где стояло прикрытие Кесласи...
"Что с тобой? Кесласи ранили еще утром, когда мы выбирались из оврага". - "Сто процентов Кесласи! - стоял Момо на своем и продолжал: Найми говорит мне: Момо, я ранен, выхода нет, прими командование на себя". "Какое командование и над кем? - говорю я Найми. - Я всего-навсего рядовой, и осталось-то нас пятеро солдат". - "Нет выхода, - повторяет Найми, командир взвода ранен утром, заместитель командира роты держит прикрытие, а Охайон застрял внизу с теми тремя, которых ранило гранатой"... Как будто я сам не знаю. А Найми продолжает: "Момо, я полагаюсь на тебя. Ты знаешь, что я всегда был в тебе уверен".
Только он закончил, как Дэдэ кричит мне: "Момо, берегись! Справа засада!" Я падаю в заросли, а там полным-полно колючек, и даю очередь из пулемета. Если бы вы видели, какая получилась очередь!"
Момо возбужден, он в центре внимания, но тут пробуждается от дремоты другой солдат и говорит: "Твое счастье, Момо, что пулемет у тебя на этот раз не заело, как тогда, на ротных учениях в Эльякиме, когда первый взвод атаковал и взял заграждение, а командир полка вместе с заместителем заметили с холма, что из третьего взвода, из прикрытия, не вылетело в ответ ни единой пули. Все мы помним, как после этих учений измучил нас Найми проверкой оружия через каждые два часа, ночью, под проливным дождем..."
Все засмеялись, а я только съежился и глубже забился в угол. Я не из "Голани", но Момо слушал очень внимательно. Хотя меня не интересовали боевые рассказы. Я уже знал: кто был на этой войне, может рассказывать бесконечно, а кто не был - все равно не поверит. Кто, к примеру, поверит рассказу о том, как на третий день войны мы вчетвером шли через рощу, покинув подбитый танк, в какой-то странной безмятежности - на всех одна граната и два "узи", один на ремне, один - без? И вдруг мы услышали шум и тарахтенье мотора и увидели, что прямо перед нами на дорогу садится вертолет. Из него выскочили десятки сирийских коммандос в полном снаряжении, но тут, буквально ниоткуда, появились на бронетранспортерах коммандос "Голани" и открыли по сирийцам бешеный огонь, а мы продолжали идти как ни в чем не бывало. Даже между собой не обсуждали то, что видели.
Долгое время я вообще не мог ни говорить, ни слушать о войне. Все уверены - так полагал я тогда, - что тот, кто вернулся с войны и пережил стресс, может вообразить себе все, что угодно, и если и не совсем сочиняет, то уж наверняка сплетает вместе то, что видел, с тем, что слышал от других; тут приуменьшит, там прибавит и всему даст свое толкование.
Тогда в грузовике не рассказы солдат привлекли мое внимание, но их голоса. Голос Момо был мне знаком. То, как он произносил "ц" похоже на "ч", и характерная напевность речи, выделяющая в каждом слове последний слог...
Не знаю почему, но после войны буквально все напоминало мне детство.
Мы были новыми репатриантами, "олим хадашим". Целый квартал в Иерусалиме. Но наша семья была "новой" по-настоящему. Только вчера мы прибыли в Эрец-Исраэль, в Тверию. Туда нас отправила на грузовике Белла, работница Сохнута. Сойдя в темноте с парохода на берег Хайфы, мы стояли в одиночестве. Никто из родных нас не встретил - ни дядя Нино из Иерусалима, ни дядя Заки из Реховота, ни хахам Биньямин. Телеграмма, которую мама отправила из Милана, не дошла. Я хорошо помню, как мама, с глазами, полными слез, стояла рядом с грузовиком, держа на правой руке плачущего ребенка, в то время как второй дремал на ее плече. Другие малыши, в белых шерстяных свитерах и миланских шапочках, возились у ее ног, дергали за платье, а отец успокаивал ее, произнося стихи из Писания, восхваляющие Эрец-Исраэль. В порту отец увидел израильского военного моряка в отутюженной форме, с начищенными знаками отличия, и взволнованно сказал нам: "Это солдат. Солдат Эрец-Исраэль". Он подошел к моряку и, гордый своим ивритом, на котором говорил по Субботам в Египте, спросил: "Все ли благополучно у солдата?" Тот удивленно взглянул на отца и зашагал дальше. Отец сказал ему вслед: "Успеха в делах твоих, солдат. Господь да пребудет с тобой, герой-солдат!"
Несколько часов тряски в грузовике, и мы высаживаемся в Тверии - вместе с нашими огромными чемоданами, шестью сохнутовскими кроватями, шестью соломенными тюфяками, сохнутовскими кастрюлями, посудой и примусом. Нас привели в большой барак, зажгли висящую на одной из стен лампу "люкс", дали отцу карандаш, чтобы расписался на квитанции, и оставили в покое. Мы одни. Первая ночь в Эрец-Исраэль. Отец говорит, что мы в хорошем месте.
В Гмаре написано, что Тверия красива видом и что в водах Кинерета пребывает колодец Мирьям. А что такое колодец Мирьям? Это колодец, который был сотворен в числе десяти других чудес в канун первой из Суббот. Он сопровождал детей Израиля в Синайской пустыне, давал им живительную влагу и был глубже всех колодцев мира. С его помощью придет Израилю избавление, за началом которого - созданием Государства Израиль - мы сегодня наблюдаем. И Маймонид10 писал, что местонахождение нового Синедриона будет сначала в Тверии и оттуда он перейдет в Иерусалимский Храм. И еще отцу обещали в Сохнуте, что если он сумеет набрать группу из десяти детей, то его назначат учителем и у него будет работа. В Египте он был торговцем, учитель - это перемена к лучшему. Но мать сказала, что ни на одну ночь она здесь не останется.
Вскоре нас навестил один старец. Борода белая, глаза добрые, одет в длинную одежду коричневого цвета с широкими белыми полосами - не то капота, не то халат. Старик рассказал нам, что его дом стоит на берегу Кинерета, рядом со старой хасидской синагогой около крепостной стены. Услышав, что приехали олим из Египта и Румынии, он принес финики нового урожая, изюм и бутылку вина. Увидев нас, детей, он велел нам взять финики в правую руку и сказать: "Благословен Ты, Господь Бог наш, Царь Вселенной, сотворивший плоды деревьев". Закрыв глаза, он слушал, как мы произносили благословение, и прочувствованно заключил: "Амен". Потом мы возблагодарили Бога, "давшего нам дожить и добыть и дойти до сего времени", подумав о том, что наконец-то дожили до времени, когда можно выполнить заповедь заселения Эрец-Исраэль.
Потом старец предложил отцу выпить вина. Большое это дело - выпить вместе; веселящее сердце отличное вино сближает людей, тем более "Кармель" вино Эрец-Исраэль. У нас не было стула, чтобы предложить старику; на единственной застеленной сохнутовской кровати плакали младенцы - девочка и мальчик, поэтому старик и отец пили вино стоя.
Старик пожал отцу руку, пожелал счастливой жизни и сказал: "Благословенны прибывшие в Эрец-Исраэль". И отец ответил ему пожеланием хорошей и мирной жизни и добавил: "Благословенны находящиеся здесь".
На душе у отца потеплело, и он рассказал, что и в Египте в праздники пили вино "Кармель" из Эрец-Исраэль.
Произнесли заключительные благословения: на финики - один из семи видов плодов, которыми издавна славна наша земля, и на вино. И старец объяснил нам, что здесь, в Эрец-Исраэль, благословения произносят иначе, чем в галуте.
Затем он захотел узнать наши имена. Спросил, знаем ли мы, какой стих Торы соответствует каждому из нас. Мы не знали. Мы даже не слыхали о таком что у каждого человека есть "свой" стих. И объяснил нам старец, что каждому из детей Израиля соответствует в Писании особый стих: он начинается с первой буквы его имени и заканчивается последней. Мы унаследовали от наших предков бесценную возможность не позабыть своего имени в День Суда, если трижды в день будем произносить свой стих в конце молитвы "Восемнадцать благословений". Стих, который указывает на имя человека, сопровождает его всю жизнь. Он стал находить стихи к каждому из наших имен. Дошла очередь до меня. Я назвал свое имя, и он тут же прочел: "Вот ангел Господень стоит станом вокруг боящихся Бога, и он спасает их"".
Возрадовался отец и сказал матери: "Видишь? Жители Эрец-Исраэль достойные и уважаемые люди, сведущие в Писании и гостеприимные. Добра эта земля и добра Тверия. Святая земля". Но мать не успокоилась. Всю ночь, не смыкая глаз, писала письма родственникам. Не могла понять, что произошло с телеграммой.
Назавтра у входа в наш барак остановилось такси. Там были все: и Нино, и Заки, и хахам Биньямин. "Собирайтесь! Вы едете с нами в Иерусалим, сейчас!" Никакие мольбы и возражения отца не помогли, и мы уехали.
События развивались своим чередом, и в конце концов мы очутились в доме нашего дяди, хахама Биньямина, в квартале олим Бет-Мазмиль. В комнате, где и без нас было тесно, стало еще теснее, но никто на это не жаловался. Мы, дети, сразу по прибытии пошли вместе с Шабтаем, сыном хахама Биньямина, играть на площадке у клуба "Тикватейну".
Там было полно детей, как и в маленьком садике рядом. Было очень шумно: играли в солдат. Ветви инжира служили ружьями, сосновые шишки - гранатами. Один мальчик был командиром. Мы устроились в уголке, у песочницы. Между собой разговаривали тихо, как в Египте. Но не успели даже начать играть, как вся ватага нас окружила и дети закричали: "Арабы, арабы!"
Я заплакал и хотел бежать, но не знал куда. И тут мальчик-командир сказал:
- Не бойтесь, никто вас не тронет, ни Кесласи, ни Дэдэ. Момо вас защитит. Вы теперь наши, входите в нашу команду и будете под нашей защитой.
Команда смотрела на него с обожанием. Он объяснил им: - Эти дети не арабы. Они олим хадашим. Они говорят по-арабски, потому что еще не знают иврита.
- Да, да, они из Египта, - поспешил подтвердить Шабтай в нашу защиту. Они только вчера приехали, это наши родственники, не обижайте их.
- Не беспокойся! - ответил ему Момо. - Здесь командир я. И пока я здесь, никто ничего им не сделает.
Дети быстро разошлись, но я не понял ничего из происшедшего. Кто эти дети? Для чего у них ружья? С кем они воюют? Кто такой Кесласи? Что значит, что мы теперь в команде этого мальчика? Я продолжал плакать и побежал к дому хахама Биньямина. Мать во дворе пыталась вскипятить на примусе воду для стирки в большом бачке. В Египте к нам приходила прачка.
- Мама! Нас называют арабами! - взволнованно сказал я.
Потом я видел, как Момо-командир играл в футбол центральным нападающим в команде Цахи. Когда он с мячом приближался к воротам противника, вся защита разбегалась по сторонам. Плохо придется тому, кто встанет на его пути или заденет нечаянно.
Мы изучали Книгу Бытия - Берешит. Комментарии Раши12 нам объяснял рав Диканоф. Бен-Шошан читал нараспев: "А птиц не рассек"13. И рав Диканоф объяснял, что Раши видит в этих словах указание на вечность Израиля. Я продолжал: "И спустились коршуны на трупы, но прогнал их Авраам". И Бен-Шошан спросил: "Какой намек содержится в слове "трупы"?"
А Кесласи спросил: "Кого понимать под коршуном? И почему напал на Авраама страх?"
Рав Диканоф не ответил. Но дети, когда им не отвечают, спрашивают снова и, если им опять не отвечают, придумывают ответы сами. У меня было живое воображение, и, когда я представил себе коршунов, садящихся на трупы, меня охватил жуткий страх. Я попытался обеими руками отогнать видение, но не смог. Мы вышли на перемену.
Во время перемены мы получали в маленькой кухоньке клуба "Тикватейну" по толстому ломтю черного хлеба с клубничным вареньем, который приготавливала для нас мадам Исраэль. Каждому по одному куску. Мадам Исраэль, женщина добросердечная, старалась нарезать куски покрупнее и намазывать потолще. То, что оставалось, шло на добавку, и все пытались протиснуться вперед, чтобы ее получить. Тут появился Момо. Ему освободили проход, давая возможность встать в очереди первым. Мадам Исраэль поручила ему распределение оставшихся кусков. Дети глядели на Момо умоляюще. Все были голодны. Мы стояли в стороне и даже не пытались получить добавку. В нас еще сохранилось кое-что от воспитания, полученного в Египте. К тому же мы были уверены, что у нас нет никаких шансов. Момо заметил меня, взял ломоть с вареньем, подошел и протянул мне. Без единого слова. Я понял. Мы из его команды. Мы - его.
Однажды мы с Довом шли пешком из Бет-Мазмиль в Байт ва-Ган, в талмуд-тору и оживленно обсуждали статью, которую Дов прочел в каком-то журнале. С тех пор прошло много лет, и я не помню, о чем была эта статья. Кажется, в ней обсуждался такой вопрос: рождается ли человек добрым, но зло притягивает его, или он зол по своей природе, но воспитанием его можно исправить. Дов вытащил из ранца журнал, раскрыл его и показал мне статью. Мы стояли у горы Герцля и просматривали статью, как вдруг услышали шум - нас преследовала ватага подростков из Эйн-Карема. В нашу сторону полетели камни, и один упал совсем рядом.
- Профессор! Очкарик! - издевались они над Довом. - Что ты вычитываешь в своих книжках? Книжки тебя спасут? Сейчас мы тебе покажем!
Они приближались, и мы ускорили шаги.
- Трусы! - кричали они нам. - Почему удираете? Что вы будете делать в армии? Книжки читать? Молиться?
Один сказал:
- Они пойдут в десантники.
- Или в танкисты, - добавил другой. Все расхохотались.
- Пошли, захватим их в плен! - крикнул кто-то. Они нас почти догнали. Но тут как из-под земли перед нами возник Момо. Дов испугался. Я успокоил его:
- Это Момо, командир нашей команды из Бет-Мазмиль. Он за нас.
- Не бойтесь, - сказал Момо, - я вас провожу. Мы пошли вместе. Молчали.