— Дракон? — удивленно спросила иностранка.
— Ты за океаном про него, наверное, даже не слышала, — горько усмехнулась Суэлла. — Вам там кажется, что в мире царит доброта и любовь. Дракон — бандиты из предгорных джунглей Сураграша. Наркоторговцы. Работорговцы. Именно они похитили меня. Сначала требовали выкуп, но наш клан не платит выкупы. Это знали все, кроме тех болванов, что меня украли. А когда наши не смогли меня найти, меня продали сюда. Они охраняют храм. Вон тот здоровяк, — она чуть заметно мотнула головой в сторону входа в жреческий дом, — тоже из них. Младший Коготь, чтобы ему сдохнуть…
— Погоди, — нетерпеливо сказала иностранка. — Дракон что, до сих пор здесь орудует?
— Что значит "до сих пор"? Всю жизнь. И всегда будет.
— Так ты не знаешь… — иностранка покусала губу. — Дракон уничтожен практически полностью. В Сураграше военный переворот по обе стороны хребта, от Граша до океана. Ополчение сейчас добивает остатки бандитов, у власти правительство Панариши и Карины Мураций, оно ведет переговоры о международном признании. Северные области Сураграша оккупированы Княжествами, нетронутыми остались лишь кланы Змеи на дальнем юге и Цветущей Вишни на северо-западе. Какой из кланов связан с местным храмом?
— Кто такой Панариши? И Карина Мураций? — изумленно спросила Суэлла. — Откуда они взялись? Как с Драконом справились?
— Долго объяснять, — отмахнулась Аяма. — Потом. Так… судя по географии, здесь мог орудовать либо Оранжевый клан, либо Ночная вода. До клана Снежных Вершин далековато, да и не их стиль, они больше контрабандой золота промышляют. Оранжевый клан уничтожили самым первым, причем вдребезги. Если дракончики активны до сих пор, то, скорее, Ночная Вода, у них еще оставались мелкие базы. Послушай, но как здесь может действовать Дракон? Они ведь вне закона в Граше. Местные власти вообще в курсе происходящего?
— Местные власти сами не брезгуют сюда захаживать, — саркастически сказала Суэлла. — Наместник Великого Скотовода так просто обожает. На сладенькое да бесплатно — почему нет? Храм платит ему мзду, Дракон, говорят, беспрепятственно возит здесь маяку, и все довольны.
— И местные Глаза Великого Скотовода знают?
— Да ты что меня-то допрашиваешь? — яростно огрызнулась Суэлла. — Что ты ко мне привязалась? Сразу все узнать хочешь? Погоди, наслушаешься еще — и от девок, и от клиентов, когда им в постели языком поработать приспичит. Столько наслушаешься, что оглохнуть захочешь…
Скрипнула дверь, и Суэлла осеклась, сжавшись в комочек и вообще стараясь казаться как можно меньше. Она запоздало прокляла новенькую. Сейчас та наверняка окажется в центре внимания — и к ней самой за компанию.
Вскочившие мужчины склонились перед появившимися на крыльце мужчиной и женщиной: чужак — быстро и испуганно, Младший Коготь — неторопливо и небрежно. Верховный жрец храма, момбацу сан настоятель Джикаэр, носил длинные волосы, обрамлявшие блестящую на солнце лысину, и отличался импозантной представительностью. Заодно он страдал невыносимой скупостью и лично вникал даже в самые мелкие дела храма, экономя на всем, что только попадалось под руку. Выторговать пару вербов за корзину свежих фруктов составляло для него огромное удовольствие — даже большее, чем провести ночь в компании сразу трех молодых "кающихся жриц" (девушки тоже оставались довольны — по возрасту Джикаэра хватало максимум на один раз, да и то не всегда, так что у них появлялся шанс отоспаться под его могучий храп). В целом настоятель отличался не слишком большой вредностью и сильно к девушкам не придирался.
Женщина рядом с ним, однако, была совсем иного сорта.
Тиксё Яриман появилась в храме прошлой осенью. Никто не знал, откуда она взялась. Грязная, истощенная, с безумным блеском в глазах, одетая в какое-то немыслимое рванье, которого бы постеснялся последний нищий, она прошла через храмовые помещения прямо к сану Грахху, тогдашнему главному надзирателю за "кающимися жрицами", выбросила из его комнаты храмового стража, попытавшегося ее остановить (парень целый период отлеживался с треснувшими об удара о стену ребрами), и заперла за собой дверь. Жуткое словечко "синомэ" тут же облетело пределы храма, и когда пятнадцать минут спустя Тиксё в сопровождении Грахха появилась в коридоре, от нее шарахались в сторону даже обычно надменные и наглые солдаты Дракона. Грахх казался странно заторможенным, его расфокусированный взгляд жутко смотрел сквозь разбегающихся перед ним с чужачкой людей, и он шел, механически переставляя ноги, словно большая и нелепая кукла. Сопровождаемые полными ужасами взглядами и придушенными шепотками, они прошли через весь храмовый комплекс к дому настоятеля перед священным фонтаном. Там их уже ждали восемь человек — пятеро солдат Дракона, вечно ошивавшихся при храме и "защищавших" его, и трое охранников, отважившихся выйти против синомэ.
У всех в руках были короткоствольные пистолет-пулеметы.
Выстрелить не успел никто.
Когда Тиксё приблизилась к ним на расстояние трех саженей, и Младший Коготь резко приказал ей остановиться, глаза всех восьмерых внезапно остекленели, и они кулями повалились на землю. Тиксе в сопровождении Грахха равнодушно перешагнула через их бессознательные тела и вошла в дом настоятеля.
Через полчаса она вышла оттуда в сопровождении совершенно, кажется, здорового и невредимого настоятеля, вместе с которым вернулась обратно в дом "кающихся жриц". Там верховный жрец приказал собрать во дворе всех свободных от храмовых обязанностей жрецов и не занятых с клиентами "жриц" и спокойно объявил, что старшей надзирательницей становится Тиксё Яриман, которой с этого момента подчиняются все в доме "кающихся", включая жрецов-надзирателей. Мертвая тишина стала ему ответом, и он, благосклонно кивнув, удалился восвояси.
А Тиксё осталась.
В отличие от пришедших в себя без видимого ущерба охранников Грахх так и не оправился. Он перестал есть и пить, ходил под себя и умер три дня спустя, так и не сказав ни единого слова, продолжая смотреть пустыми глазами сквозь пытающихся заговорить с ним. Больше ни одна живая душа в храме не рисковала хоть в чем-то перечить страшной пришелице. Ее дурная слава в мгновение ока распространилась по городу, и приходящие в храм богомольцы кланялись ей даже ниже, чем настоятелю. Уже через неделю она отъелась, и когда она отмылась и добровольно переоделась в бесстыдную тунику "кающейся жрицы", оказалась если и не писаной красавицей, то весьма привлекательной и хорошо сложенной молодой женщиной.
Безумный блеск в ее глазах быстро сменился гнилью холодной расчетливой жестокости. Казалось, она лично ненавидит каждую из содержащихся в храме женщин, и жизнь четырех десятков "кающихся", и без того не слишком приятная и тяжелая, превратилась в настоящую каторгу. Все, кто не спал с клиентами, в пять утра поднимались на молитву Тинурилу. Тиксё молилась с остальными, но ее внимание сосредотачивалось отнюдь не на священных сосудах с водой и не на статуе четырехрукого бога, благословляющего правыми руками и убивающего левыми, и даже не на его трехглазом спутнике с ящерицей на плече, милосердном Ю-ка-мине — а на женщинах. И любая ошибка в молитве, любая кажущаяся невнимательность или непочтительность немедленно карались болезненным ударом невидимой руки в живот или в спину. Храм окончательно превратился в тюрьму даже для тех женщин, кто пришел добровольно: прием пищи, рутинные обязанности по уходу за жильем и отхожими местами, отдых, молитвы обставлялись строжайшими ритуалами, за малейшее отступление от которых следовала кара. Простоять полностью обнаженной на солнцепеке во внутреннем дворе с растянутыми на перекладинах руками и ногами было еще не самым худшим. Пытка соленой водой, литрами заливавшейся в желудок, или водой с перцем, вводившейся через клизму, иглы под ногти, в соски и в пах, избиение узкими мешками с песком и многое другое — все шло с ход, лишь бы не портило внешность, за которую клиенты платили деньги.
А те, кто в конце концов не выдерживали и пытались бежать или возмущаться, оказывались жертвами на изобретенном Тиксё "приношении Тинурилу".
— Где она? — холодно и громко, на весь двор, спросила старшая надзирательница у лысого сапсапа. — Где твоя уродливая шлюха?
Лысый ответил куда тише, неразборчиво и, не разгибаясь, указал рукой в сторону Суэллы и Аямы. Тиксё, и лысый вслед за ней, неторопливо двинулась к ним (настоятель предпочел остаться под навесом у входа и наблюдать оттуда). Три десятка шагов, которые ей потребовалось сделать, показались Суэлле вечностью. Она продолжала размеренно толочь зерно пестом, равнодушно уставившись в землю, но при каждом звуке шага ее сердце сжималось и дергалось, как заячий хвост. Она едва осмеливалась наблюдать за надзирательницей из-под опущенных ресниц.
— Действительно, уродина, — презрительно фыркнула Тиксё, остановившись перед Аямой. — Толстая, старая, и морда опухшая. Зачем ты ее сюда приволок, торговец? Ты думаешь, храм купит такую дрянь?
— Храм может и не покупать меня, — сообщила новенькая, прежде чем лысый торговец успел открыть рот. — Я и не напрашиваюсь, госпожа. Честно. Сверни шею этому старому дураку, чтобы не беспокоил занятых людей вроде тебя по пустякам, и я с легким сердцем отправлюсь домой.
Она странно смотрела на Тиксё — склонив голову набок и прищурившись, но как-то слегка сквозь нее. Суэлла заледенела. Она что, полная идиотка, эта катонийка? Не может быть — с учетом того, что она уже успела наговорить. Зачем она провоцирует Тиксё?
Глаза старшей надзирательницы опасно сощурились, и хотя холодно-высокомерное выражение лица почти не изменилось, Суэлла поняла: теперь та ни за что не позволит новенькой выскользнуть у ней из рук, не расплатившись за свою наглость.
— Языкастая, — процедила она сквозь зубы. — Это хорошо. Я люблю языкастых. И мужики — тоже. Своим язычком ты еще поработаешь как следует, их вылизывая, сучка.
— А мне так хочется домой, великолепная госпожа! — внезапно жалобным тоном проскулила новенькая, съеживаясь, словно в ожидании удара. — Пожалуйста, отпусти меня! Меня похитили, обманом заставили приехать из Катонии, я не хочу здесь оставаться!
Да что с ней такое? То деловитая и многознающая, то нахальная и саркастичная, а то вдруг скулит, как побитая собака… Не слишком ли резкие смены настроения?
— Вот как? — плотоядно усмехнулась Тиксё. — Ну что же, глядишь, мы тебя и отпустим. Потом, попозже. Когда долг отработаешь.
— Ка… какой долг, госпожа?
— Ну, сейчас храм тебя выкупит, и ты должна вернуть ему долг, прежде чем уйдешь. И расходы на свое содержание компенсировать тоже придется, — Тиксё явно наслаждалась собой. — А потом, конечно, можешь уйти. Лет так через пять-семь. Или через десять.
И злая ухмылка исказила ее лицо.
— Сколько ты за нее хочешь? — резко спросила Тиксё у лысого.
— Она из-за моря, момбацу сама, из самой Катонии! Шестьсот тысяч вербов, момбацу сама… — пробормотал тот, низко и часто кланяясь, сложив ладони у лба.
— Четыреста! — отрезала та.
— Да продлятся дни твоей цветущей юности, момбацу сама! — взвыл плешивый. — Я вез эту женщину от самой границы Четырех Княжеств, прятался от Глаз, кормил и поил ее! Пятьсот восемьдесят, и даже так я едва покрою расходы.
— Значит, ты торгуешься со мной? — ухмылка на лице надзирательницы внезапно перешла в гримасу ненависти, так что лысый даже отшатнулся в испуге. — Со мной?
— Я, момбацу сама…
— Молчать! — разъяренной коброй прошипела Тиксё. — Сейчас ты узнаешь, что такое противоречить мне! — Она резко обернулась. — Эй, Таксар! Живо сюда!
Младший Коготь выскочил из тени под навесом и быстрым шагом, но сохраняя достоинство, приблизился.
— Таксар! — голосом скрежещущим и страшным, как ночной призрак, проговорила надзирательница. — Я так думаю, что наша Тобося уже засиделась в подвале, а? Не пора ли уже избавить ее от мук перед неизвестным будущим?
— Давно пора, момбацу сама Тиксё, — подобострастно согласился охранник. — Вывести ее сюда?
— Да. А заодно — всех свободных шлюх. Тинурил уже заждался очередного приношения. Живо!
— Да, момбацу сама Тиксё, — поклонился мужчина. — Немедленно.
Он повернулся и быстро ушел в дом "кающихся". Надзирательница, усмехнувшись, неторопливо направилась в сторону настоятеля под навесом. Плешивый засеменил за ней, неуверенно оглядываясь на Аяму.
— Значит, он хочет меня продать за шестьсот тысяч вербов, а потенциальная покупательница больше четырехсот давать не хочет. Восемьдесят тысяч маеров за меня — это как-то даже обидно. Двухмесячное жалование бухгалтера в небольшой конторе. Прямо удар по самолюбию! — когда Тиксё отошла подальше, голос новенькой снова стал нейтральным и слегка саркастическим. — Я-то надеялась, что стою никак не меньше миллиона хотя бы в вербах, а они так грубо меня обломали…