В садовом хозяйстве нередко взрывался смех и веселые возгласы:
– Ну, Клаус! (или Дик) Хорошо ты проветрил задницу!
Все хохотали, а Дик или Клаус на пару минут становились героями. Ханс даже знал здоровяка Франка, который веселил закусочную, резко поднимая свою мясистую ногу и подхватывая ее под коленом толстой рукой. Его труба гудела так долго, что Франк, стоя на другой ноге, успевал выпить полкружки поднесенного пива. И кругом опять было общее веселье: шутка была хороша! Так неужели такое забавное и полезное могло кому-то мешать? Но та, капризная, как нежная принцессин, плакалась ночами, что душно, что болит голова, что нечем дышать, а потом и вовсе забирала одеяло с подушкой и уходила в другую комнату. Фуй, так дело не пойдет! Зачем тогда она пришла в дом Ханса? Чтобы спать отдельно?
От досады или чтоб не отягощаться памятью на имена, Ханс стал называть всех бросивших построение семьи с ним – Старыми. А те, кто занимал их место, получали титул Новых.
– Моя Новая! – буднично бросал Ханс почтальону. Тот замечал, что газеты из ящика берет опять другая женщина. Намеренной небрежностью тона Ханс подчеркивал: он не живет без женщин, на его дом и сучок всегда садятся птички, нет проблем.
– Моя Старая! – указывал Ханс на проходящую вдалеке молодую, словно ставил на ее спину тавро, и кисло, самодовольно ухмылялся. Она хоть и оказалась негодной, будто навсегда принадлежала ему.
Урсула помнила свою неудачу с молчаливой женой. Когда в доме соседа замелькали Новые, она сразу завязывала с ними контакт сквозь забор, хвалила за усердие и старательность, за похорошевшие сад и огород. Ласковые комплименты прямо указывали, что до этой Новой было не так, было плохо. А теперь наконец все в порядке! Приглашала на чашку кофе. Новая приходила, чуточку озираясь в комнатах Урсулы.
Много мебели, ковры, огромный светящийся аквариум, вазы. На стенах – картины с оленями, утками, собаками и охотниками, фарфоровые тарелки с видами городов. В толстых и тоненьких рамочках – картонки с мудрыми пословицами и красивыми стихами. На полках – пивные кружки: от большущей керамической до крошечной стеклянной, на один глоток. Кругом хорошенькие куколки и фигурки, везде: на столах, на подоконниках, и в кухне, и в гостиной. Куда ни посмотри: ангелочки, зайчики, девочки с кошечками, мальчики с собачками, милые улиточки, лягушечки и поросятки, а вон девушка обнимает лебедя, как прекрасно! На маленьких столиках – салфетки и вазочки, а в вазочках – мятные леденцы, конфеты. А сколько цветов и пальм в кадках! Как аппетитно пахнет свежими кофе и кухеном! Новая рассказывала внимательной Урсуле, например, о том, что очень рано встает, что до работы ей нужно добираться автобусом, а потом – на поезде. Если ехать из своей деревеньки, недалеко от Квицова. А Урсула не знала точно, где это.
Как и спустя почти полвека после разговора Урсулы с этой Новой, теперь не всякий скажет, где Квицов. Но некоторые припомнят: а не там ли жила в детстве дочка пастора, а потом канцлер Ангела Меркель? А что вспомнят еще через полвека, это никому неизвестно, и Бог с ним, с этим Квицовым, где бы он ни был, – Урсула подливала кофе и ждала других, интересных, подробностей.
Она чувствовала себя как на спектакле, заученном до мельчайшей реплики, и, скучая, даже немного ускоряла действие. Вскользь указывала Хансу на хозяйственные промахи Новой:
– Кажется, слишком коротко подстрижены розы…
– Ревень пересажен не совсем хорошо, разрастется, и нельзя будет пройти…
– Как старательно твоя полила все грядки! А зря, по телевизору обещали грозу…
Вскидывая рыжие брови и улыбаясь, Урсула заботливо напоминала:
– Пора сеять рассаду! Как, вы еще не делали?! Пора, пора, скажи своей…
Эти надоевшие претендентки на роль хозяйки дома, по величине почти такого же, как у Урсулы, не должны были вырваться за рамки уготованной роли и избежать своей участи. Все должны остаться с носом: и сосед, и его шацхены. Почему они все так простодушны, почему верят ему? Как она сама, сто лет назад, чуть не поверила под вишней.
Не было у Ханса лучшего доброжелателя и советника, чем Урсула. Не было никого, более опытного и компетентного во всех житейских делах. Никто другой не выслушивал Ханса так внимательно и подолгу, с искренним интересом. Он с детства знал, что она сплетница. Урсула знала – Ханс обманщик и лентяй, а ценила за то, что – болтун. Он не мог удержать ничего из того, что видел сам или слышал от других. Его обильная болтовня была не всегда достоверна, – внезапно очнувшаяся бацилла могла накрутить такого, чего и на свете не бывает, – но Урсула недаром знала Ханса с пеленок и умела распознать, когда его заносило.
Вечером, лежа в постели, Урсула просеивала, что намолотил своим языком Ханс, и отделяла правдоподобные зерна от мусора вранья. Сравнивала с тем, что узнавала из других источников, выстраивала ходы и варианты. Итоги комбинаций уводили ее иногда за десяток километров, в самое сердце чьей-нибудь семьи. Вспыхивали догадки и освещали тайны чужих взаимоотношений, которые до того выглядели примерно-благополучными и потому – только подозрительными. Но вдруг проливался адский свет чистейшей правды, и все становилось ясным!
Негласно борясь за правду и порядок, Урсула писала куда следует. Что один из соседей зарыл в саду груду старого шифера, тогда как должен был вывезти и заплатить за утилизацию. Что другой нарушает покой послеобеденного отдыха, пилит, колотит и сверлит. Третий, тоже в неположенное время, стрижет траву. Что дети четвертой захламляют общественный газон, мать не подбирает брошенные игрушки. Пятая нарушает правила сортировки мусора и в желтые мешки, предназначенные для пластика, нередко бросает пищевые отходы.
Ханс со своей самодельной пьеской, в которой Урсуле было известно все от начала до конца, вызывал в ней покровительственное чувство, будто был ее учеником, который никогда не дотянет до настоящего мастерства интриги. И все же его примитивные, одноходовые обманы восхищали Урсулу. Заболтает голову подружке, наобещает с три короба и – надует, обдерет как липку! Берет в долг деньги и – просто не отдает! А все порядочные люди верят ему на слово, надеются, ждут. И написать на него некуда, сами виноваты. Йа-йа, немцы – доверчивый, честный народ!
Бацилла взбрыкивала иногда так, будто внезапно вспоминала домутационное генетическое прошлое. Вот Ханс оторвал где-то двадцать марок, резко почувствовал себя богачом и, против обыкновения, вдруг закутил открыто, как когда-то отец. Присел к знакомым в уличном кафе, купил пива на всех, и его понесло! Расхвастался, как перед верной Урсулой, о своем доме, о бассейне, о жирных, бесчисленных кроликах, о любви подружек. В этот безрассудный угар богачества тут же вписался другой артист, с бациллой алкоголизма, и произошло невероятное: он выманил взаймы пять марок! И всегда берущая рука Ханса дала! Кругом было слишком много публики. Ханс не смог в мгновенье ока вывернуться из одной роли в другую и разом обнищать на глазах у всех. Он отдал деньги! Он небрежно держал их на виду, в тощеньком портмоне рядом с кружкой! Он отдал, и пять марок пропали навеки! Артист понял артиста: деньги ушли! Он отдал их своей собственной рукой!
Ханс тихо скулил в подушку. Новая тоже постанывала во сне. Она провела вечер за подсчетами, из которых прояснилось, что как ни призывает ее Ханс к жесткой экономии, а выходит, что она его кормит. Оба обманутых спали хлипким, обиженным сном, и никакой любви не было.
Каждая Новая наталкивалась на ребус: где деньги Ханса? Если отбросить всякие жирные запятые вроде оплаты давних похорон родителей… Если извлечь суть из очевидных знаков того, что Ханс работает и, стало быть, получает зарплату… Если не вдаваться в смысл живописных картинок Ханса на тему когда-то украденного у него ковра и не поверить, что Ханса на каждом шагу обжуливают… Если просто взять и посчитать, то… Где деньги? Каждая Новая настаивала поровну вкладываться в покупку еды и вести тетрадку доходов-расходов. Все Новые, как сговорились, призывали к этой тетрадке.
Лицо Ханса погружалось в выражение мировой скорби: наступала кульминация пьесы, главный перелом. Голос Ханса становился властно-домовладельческим, надсаженным тяжелыми хозяйственными обязанностями, разными платежами и заботами, о которых беспечная Новая, не домовладелица конечно, и понятия не имеет. Он тщательно разравнивал ножом пласты маргарина на ломтях хлеба. Прихлебывал жидкий кофе и угрюмо говорил, как пел, долгий монолог о своих ежедневных стараниях сделать их общий с Новой дом все лучше. Обреченно и горько сетовал, что нет уже доверия меж людьми и честному слову не верят. Напоминал, что не выпивает, даже не курит. И переходил в атаку. А почему он, хозяин дома и честный человек, должен давать кому-то отчет в его собственных деньгах? Кто у кого, в конце концов, живет и всем пользуется?
Ни одной Новой не удалось ни завести тетрадку, ни вырвать у Ханса какого-либо ясного ответа. Их завтраки и ужины могли развить патологическую мечтательность: на столе были иногда только хлеб, кофе и маргарин. Как после войны. Иная Новая, не в силах противостоять Хансу, так экономила, что наедалась с запасом в столовой на работе и прятала ветчинные и сырные бутерброды в сене сарая. Раздав корм кроликам, и сама ела тут же, у клеток, быстро жуя и глядя то на столб мошек, толкущих в вечернем воздухе свою насекомую суету, то на быстро грызущих зверьков. Она все-таки на что-то надеялась.
Ханс, отразив натиск Новой насчет тетрадки, ел все, что Бог послал. Оба ели ужин молча, думая о своем, а может, об одном и том же. Иногда подруга переставала жевать и пусто глядела перед собой. Ее посещала романтическая иллюзия, она же последняя попытка разгадать ребус.
– Он копит! На что-то крупное! Не говорит, хочет сделать сюрприз!
И новенький “Трабант” с двумя счастливыми спутниками на борту начинал крутить свои колесики куда-нибудь в курортное местечко, к настоящему лазурному бассейну, под тент столика с жирными пирожными, румяным кухеном и рюмочками яичного ликера. Новая сглатывала слюну и видела перед собой Ханса: маленького, худого, изработавшегося, с куском хлеба у рта. Сердце ее выныривало из мрака непонимания. Ханс острым глазом замечал изменения в лице подруги: Новая придумала себе надежду. Всем им хочется жить в его доме даром.
Если б Новая могла заглянуть за кулису! Если б могла попасть в подвал и выяснить, что там появилось, совпав с ее приходом на роль хозяйки! Она увидела бы рулоны шпагата и яркие упаковки с удобрениями и ядами. Комплекты больших мешков и – мешочков маленьких. Мотки толстых и тонких веревок. Метелки, совки и щетки. Грабли и грабельки. Пилы, ножовки, рубанки, топоры и топорики. Безмены, вилы, садовые ножницы. Стопы ведер разных емкостей. Ящики, бадейки и ковшики. Складные полочки и стремянки. Плетеные корзинки. Уютные мышеловки. Десятки складных метров. Банки с краской. Гаечные ключи всех калибров в нераспечатанных упаковках. Пакетики и коробочки с гвоздями, болтами, шурупами и винтами. Молотки, плоскогубцы, щипцы, державки, скобы, зажимы…
Если б Новая запустила руки в это добро и решила бы, снимая слой за слоем, до чего-нибудь докопаться, она находила бы в залежах все точно такое же – только старше, древнее и вовсе пришедшее в негодность. Те же, но проржавевшие гвозди и ведра, дырявые ковшики, молотки с рассохшимися ручками. Распадающиеся в прах мешки и веревки. Изгрызенные мышами мышеловки. Колена развалившихся складных метров и удочек. Грабли без зубьев. Окаменевшую краску в смятых банках. Останки тележек. Останки велосипедные. Раздавленные тяжестью верхних слоев неопознаваемые деревянные обломки, ветошь и гнилье, засыпанные затхлой трухой, норки мышей, перегной.
Наткнулась бы Новая и на то, в чем, кажется, не имел первостепенной нужды хозяин деревенского дома и работник садового хозяйства, – на канцелярскую машинку для измельчения бумаги. Ни одной Новой не повезло увидеть, что Ханс делает иногда в подвале. Что сидит он в шуршащем ворохе и заталкивает в машинку листки из старых блокнотов и страницы газет. Из машинки ползет змейками бумажная лапша, а лицо Ханса, как костром, освещено радостью от вида чудесного превращения.
Из сердцевины бухты высохшего, изломанного шланга Новая вытащила бы совсем странное: скомканный пласт надувного гуся. Дикий ли желтый цвет пленил Ханса или способность тощего куска резины раздуваться и становиться большой важной птицей?
Что вообще мог делать в подвале Ханс с резиновым гусем? А в тупичке за дверью, под покоробленной попоной, шацхен откопала бы главное сокровище: ларчик с разгадкой ребуса. Там, под кованой крышкой, во влажном от сырости нутре лежали сотни лотерейных билетов давно минувших розыгрышей, а поверх всего – стопка свежих, на текущий месяц.
Вечерами, после работы, Ханс проезжал сквозь похожие городки и дорфы. В одних кирха из багрового кирпича была маленькая, а в других кирха была повыше. На тонких шпицах, устремленных в небо, сидели иногда по двое: крест и, пониже, флюгер, указывая каждый на свое. В уличных закусочных стоял гул жующей публики, звучали смех и разговоры.
Ханс вместе с велосипедом увязал в плотных, возбуждающих запахах еды. Не крутя педали, он плыл в осязаемом вкусе жареного, будто кусок сочного мяса уже висел на его губе. Потом въезжал в течение струй душистого пара свежеиспеченных булочек. Дальше ноздри седока тревожил перченый намек корицы и тянул за собой жирный дух сливочного крема, башнями стоящего на разукрашенных тортах. Было видно, словно в сильный бинокль, наслаждающиеся рты, влажные языки, слизывающие соус и липкие, сладкие крошки.
Никак налопаться не могут. В животе и даже в груди Ханс чувствовал стояние жесткого стержня, будто у желудка проявлялся стальной характер и в голодном гневе он мог проткнуть организм. Жрать хотелось, как дворняге. Ханс нажимал на педали. Он приезжал в отдаленное местечко. Там, под липами, ютилась малолюдная гостиница с дешевой кухней. Там никто не знал Ханса, кроме кельнерши, которая запомнила его с первого же посещения: заказывал очень много. Котлеты, сосиски, гарниры, соленое, сладкое проваливались в него, как мелочь в копилку. Кельнерше всякий раз казалось, что этот щуплый клиент – редкий вид самоубийцы. Он так махал ножом, так быстро летала вилка, что казалось, приборы сейчас схлестнутся у него во рту, как сабли. Кельнерше хотелось сказать – не надо! Пожалуйста, не надо! Ешьте лучше руками! Но он, вполне живой, наконец выезжал из-за стола вместе со стулом, отлеплялся от него и вскарабкивался на велосипед.
Приехав, ронял велосипед у калитки. Символично съедал на пару с Новой безвредный ужин, который уже ничего не мог изменить. Чувствуя, как его валит набок, вяло спрашивал:
– Кролики накормлены?
И кулем падал в постель. Как ни укладывался, все казалось, он лежит на шаре. Подруга тоже ложилась. Прислушивалась к одышке Ханса, которую, судя по себе, принимала за вздохи трудовой усталости, и облегченно задремывала. Только гнилая бацилла, полная восторга от удавшегося обмана, все не могла угомониться и пеняла Хансу, что одной лжи мало для артиста. Тяжелой рукой он сонно хлопал себя поверх одеяла, будто оправдываясь и сочувствуя рядом лежащей:
– Функционирует не всегда… Йа-йа…
А все свои покупки Ханс проносил в подвал незаметно, с заднего хода. Отмыкал замок и складывал новое на старое. Он зримо убеждался, что имущество возрастает.
Никто, если б видел его подвальное богатство, не мог упрекнуть, что он плохой хозяин и выбрасывает деньги на ветер. Это добро никуда не исчезнет, как исчезает еда, сколько ее ни покупай для двух едоков.
Оголодавшая Новая, каждая в свой срок терпимости, наконец дозревала до решения уйти. Иная даже называла сочувствующей Урсуле день исхода. Некоторые обсуждали с ней слова прощальной записки, способной поселить в сердце Ханса вечные сожаления и раскаяние. Случайно встретившись с соседом на границе, Урсула сообщала ему в исповедальную прореху забора о надвигающемся событии и выражала искреннее участие:
– Ах, снова неудача, жаль! Йа-йа, снова…
В такие дни она испытывала прилив сил. Устраивала стирку, терла и полоскала уже прокрученное в машине белье. Встряхивала, всматривалась, пытаясь разглядеть что-то невидимое. Ей одной были зримы неуничтожимые приметы ее несомненного супружества, лежания на простынях вместе с мужем. Сами эти прямоугольники сырого полотна, отмытые до снеговой белизны, все равно были намеком на тайны постели, ведь это были простыни. Она хотела простирать и высушить их так, чтоб не только телам – даже духу живой жизни было страшно вернуться в эту ангельски чистую чистоту. Ей нравилось укрощать рвущиеся на ветру, как поэтические паруса, простыни, мстительно прожаривать их раскаленным утюгом, складывать – уголок к уголку – в прозаические квадраты и запирать эти несокрушимые стопы в суровых кельях шкафа. Все переделав, Урсула ощущала в груди тупые удары радости – порядок!
А уж Ханс, получив секретное известие, знал, что надо делать. Он никогда не забывал о ковре. Он умыкал в подвал все, что могла унести уходящая. Какие-нибудь чашки-плошки, купленные ею на радостях начавшегося сожительства. Радио или будильник, пару простынок – не так уж много успевала приобрести подруга для быта молодой семьи.
Решившись вязать узел, стареющая Новая обнаруживала, что взять нечего. Она помнила, что покупала, но взгляд не находил ничего. Все вещественное, которое могло доказать, что она жила здесь и несла расходы, исчезало, или его невозможно было вернуть.
Малярша не могла содрать свою краску, слипшуюся с дверями и окнами. Той, что не умела плавать, было не под силу вынуть из пруда дорогую пленку, погребенную кубометрами воды. Поиски часиков и кастрюлек замирали перед кладовой подвала, и в добрые времена всегда запертой. Одна из уходящих не нашла свою новую пижамку. Ханс, прикинув на себя спальный костюмчик, решил, что – сгодится, а что брючки без захода, то для него никогда не было проблемой спустить штаны.
Лишь добрая Урсула иногда дарила Старой что-нибудь на память о совместной жизни в соседстве. Кухонное полотенчико. Салфеточку с пасхальными зайчиками. Или декоративный булыжник с надписью “Много счастья!” Чтобы вручить подарки, Урсула навещала Старую. Если у Ханса уже хозяйничала Новая, Урсула не скрывала правду и внимательно впитывала все выражения лица Старой.