Кинси услышал сдавленное всхлипывание. Открыв глаза, он уставился на Тревора, голова которого перекатывалась взад-вперед по стойке, а пальцы впивались в исцарапанное дерево. Рот его скривился в оскале, из глаз катились слезы. Кинси и в самом деле видел, как на полированной поверхности стойки образуются маленькие соленые озерца. Он шагнул к мальчику.
— Эй, Тревор? В чем…
— У меня недостаточно времени, чтобы попасть в Птичью страну! — выкрикнул Тревор. Голос его звучал так, как будто его рвали, тащили по раскаленным углям и ржавым гвоздям, вымучивали из горла. — У меня вообще нет времени — и мне страшно…
— “Птичья страна”? — тихо переспросил Кинси.
Тревор уловил озадаченность вопроса. Он поглядел на Кинси из-под распухших бледных век — прозрачные глаза под ними были обнаженными, огромными и полными ужаса. Внезапно Кинси узнал это лицо: пятилетний мальчик, серьезно нуждающийся в стрижке, по некоторым меркам, слишком худой и со слишком запавшими глазами, по любым меркам, стоит па обочине сельской дороги, попеременно глядя то на мать, то на отца.
— Тревор Мак-Ги, — сказал Кинси. — О, проклятие…
Тревор с несчастным видом кивнул. А потом вдруг снова зарыдал. Обойдя бар, Кинси осторожно положил руку на вздрагивающее плечо, почувствовал, как сжимаются мускулы, чтобы
отдернуться от его ладони.
— Не трогай меня!
— Извини. Я не хотел…
— Нет, я просто не могу…
Они беспомощно глядели друг на друга. Лицо Тревора было покрасневшим, мокрым от слез: Все в его позе — то, как руки были скрещены у него на груди, а плечи подняты, — кричало Не трогай меня! так же громко, как и его рот. Но глаза были снова глазами пятилетки и молили: Обними меня. Обними меня. Помоги мне.
Возможно, Тревор станет ненавидеть его, может даже решить его ударить, но это было уж слишком. Кинси не мог пройти мимо такой боли.
— Я тебя помню, — сказал он. — Я тот механик, который починил машину твоим родителям. Я хотел помочь тебе тогда и я хочу помочь тебе сейчас.
Прежде чем Тревор успел снова отдернуться, Кинси крепко его обнял.
Он почувствовал, как одеревенело тело Тревора, почувствовал, как он пытается отстраниться. Если бы он продолжал эти попытки, Кинси отпустил бы его. Но после нескольких секунд борьбы Тревор обмяк на груди у Кинси.
— Я тоже тебя помню, — сказал он. — Ты узнал моего отца… но он стыдился себя самого… стыдился нас…
— Бедное ты дитя, — прошептал Кинси, — бедное, бедное дитя.
Худое тело словно состояло из сплошных острых углов, сплошные лопатки и локти; он казался таким же хрупким, как подраненная птица. Кинси представил себе, как страх Тревора разворачивает предательски ненадежные крылья, чтобы унести его назад в тот дом, в то странное и мучительное лето 1972 года, к смерти, которой, как он, без сомнения, считал, он заслуживает.
Наконец рыдания стихли, только спазмы проходили по телу мальчишки будто электрический ток. Он навалился на Кинси, его острый подбородок упирался Кинси в плечо. Потом Тревор отстранился и обмяк на табурете, отирая лицо. Кинси решил не давать ему времени смутиться.
— Пошли.
Взгляд Тревора был наполовину настороженным, наполовину вопросительным.
— Тебе не стоит быть одному сегодня, — сказал ему Кинси. — Ты идешь со мной.
Он ожидал возражений, может, даже отказа и был готов настоять на своем. Но, похоже, Тревор явно испытал облегчение. Кинси даже задумался, не собирался ли парнишка пройти пешком до Дороги Скрипок и лечь спать в том полном тяжких воспоминаний доме. В доме оборванной жизни Тревора Мак-Ги, в доме неотвратимо надвигающейся судьбы Тревора Блэка.
Закинув на плечо рюкзак и погасив свет, Тревор последовал за Кинси из клуба вдоль по заброшенным кварталам Пожарной улицы в безмолвную расцвеченную серебром ночь.
4
Четыре гудка. Зах сосчитал их, скалясь на телефон и свободной рукой яростно отрывая клочки от подобранной где-то фундаменталистской брошюры “Склеп Нерожденного”.
Потом — мягкий щелчок снимаемой трубки, приглушенный диксиленд-джаз на. заднем плане и: “Привет, это Эдди Сунг”.
. — ЭДДИ, СЛАВА БОГУ, МНЕ НУЖНА ПОМОЩЬ! МНЕ НУЖНО СМАТЫВАТЬСЯ…
Диксиленд внезапно сменился скрежещущим тяжелым роком. “Очень жаль, что меня нет дома, но если вы оставите свой номер, я перезвоню, как только…”
— ОООО, ЧЕРТ, ЭДДИ, ПОЖАЛУЙСТА, БУДЬ ДОМА!!! ПОЖАЛУЙСТА, ВОЗЬМИ ТРУБКУ!!!
Обрывок скрипичного воя. Потом в ухе у него раздался сигнал автоответчика. Зах глубоко и со всхлипом вздохнул, едва удержавшись от того, чтобы не хлопнуть собственную трубку так, чтобы треснул аппарат, и заставил себя говорить спокойно:
— Слушай, Эд… У меня неприятности. Тебе всегда нравилась моя квартира, ну так вот, позвони поскорее и сможешь, черт побери, ее получить.
Повесив трубку, он несколько минут бесцельно кружил по комнате. Наконец его взгляд остановился на экране компьютера, все еще пульсирующем, словно непотребное двоичное отверстие. Да, можно с головой провалиться в этот экран и в альтернативную реальность, будто в укачивающий рот или чрево, и так и не всплыть за глотком воздуха, так никогда и не осознать, что медленно-медленно, постепенно, так, что ты сам даже не замечаешь, он пережевывает и переваривает тебя…
Нет. Винить в своих бедах компьютер — все равно что, умирая от рака легких, винить в этом пачку сигарет или, хуже того — старую верную “зиппо”. Компьютер — лишь инструмент, он сам выбрал его. Все его беды — в Них, в Тех, чьи скользкие щупальца схватили другой конец этого инструмента. Говорил же ему Уильям Берроуз: всегда надо точно знать, что находится на зубьях твоей вилки, — но разве он послушался? Разумеется, нет — и теперь грязные зубья вот-вот вопьются ему в язык.
Хватит. В той стороне — безумие.
Зах привалился к косяку двери, ведущей в ванную — с полированной плиткой цвета морской волны. Там — окно в высоком потолке прямо над ванной, так что, принимая душ, как будто стоишь в пронизанном солнцем водопаде, — ну где еще он найдет такое место? Да ладно, Бог с ним, с зеленым водопадом ванной, где он, найдет такую квартиру всего в квартале от восхитительного базара, где продается все, что ему нужно, квартиру в двух кварталах от набережной Миссисипи, прорезавшей город словно пульсирующая коричневая артерия?
Прежде чем въехать сюда два года назад, Зах по большей части скитался на улицах или по флэтам знакомых. Это было первое место, где он почувствовал себя дома. Он вообще не был уверен, что сможет жить где-то еще, не был уверен, что какое-либо другое место его примет.
Но это не имело значения. Он слишком долго ходил по краю, слишком часто шел на дурацкий риск. Три года назад, когда он только-только взялся за взлом компьютерных систем, это было просто дурачество, новый способ развлечься, все равно что надраться сливянкой или смотреть полночи по кабелю очередное шоу “Содружества экстрасенсов”. В период своей краткой карьеры на поприще высшего образования он записался на курс основ программирования, но в конечном итоге его вышвырнули из компьютерного класса, лишив единственной веской причины каждый Божий день являться в это одуряющее и похожее на склеп заведение в бесчеловечно ранний час.
В шестнадцать лет, через два года после побега из дому, Зах бросил школу и начал искать чего получше. Он сразу понял, что хакерство — это по нему. Поначалу у него была только дешевенькая писишка с медленным модемом, но, болтаясь по доскам объявлений электронного подполья, на которые вывела его программка автонабора, он задумался о других сетях, секретных системах и базах данных, которые якобы спрятаны, но на самом деле прямо здесь, под носом, искусительно вибрируют за тонкой мембраной команд и паролей.
Свободная информация и деньги — если только сможешь до них добраться. Зах вскоре обнаружил, что может. И это было до смешного просто…
Но если тебя поймают, скажем, на краже денег у компаний кредитных карточек или на взламывании систем “Сауферн Белл”, которую фономаньяки и хакеры любовно звали “гестапо”, это может стоит тебе десяти лет в федеральной тюрьме. Конечно, скорее всего отсидишь только полсрока или даже меньше, но сама мысль хотя бы об одном дне в кутузке была невыносима для большинства хакеров: воображение рисовало им образы огромных татуированных насильников-педофилов и маньяков-убийц, рвущих им лилейные задницы, а потом ломающих им хрупкие шеи.
Колени у Заха подкосились, и он съехал по косяку на пол. Он сам не заметил, когда сбросил кроссовки, и теперь зеленая плитка благословенно холодила подошвы ног. В круглом зеркале над раковиной ему было видно отражение пустой комнаты, а вода из капающего крана прочертила на фаянсе следы, похожие на отпечаток ржавых слез. На полочке у зеркала — синяя керамическая кружка с двумя зубными щетками, пурпурной и черной. Лишнюю он держал для Эдди, когда им случалось смотреть за полночь ужастики или напиться столь любимым Эдди дешевым бурбоном.
Ничего такого в этом не было, ничего сексуального, даже бессмысленного по пьянки лапанья. Зах слишком хорошо к Эдди относился.
Не в том дело, к кому он как относится. Придется удариться в бега, поиграть в одинокого волка. Да, хакеры боятся тюрьмы, и многие из них, когда их прищучат, становятся стукачами. Но большинство сделают все, что в их силах, чтобы помочь собрату по преступлению, — если это не будет угрожать им самим. Он общался с другими пользователями “Мутанет” уже больше года; бывать там было как знакомиться с завсегдатаями странной тусовочной кофейни. Он доверял Зомби так же, как и другим своим удаленным друзьям, знал, что Зомби не бросил бы ему подобную мессагу, не будь его наводка надежна.
А она, нет сомнений, надежна. На хвосте у него может быть сколько угодно ужасных компаний и агентств: если тебя поймают на краже, они попытаются тебя уделать. А он крал, и много.
И надо, пусть с ворчливым неудовольствием, признать, что его все же манит мысль убраться из города до заката. Новый Орлеан был единственной в его жизни постоянной. Но разве не бывало у него зуда путешествий? Разве не подумывал он временами о том, чтобы просто побросать пожитки в машину и двинуть дальше?
Конечно, подумывал. Все об этом думают, даже обычные люди с перезаложенным втрое имуществом, счетами от протезиста и обязательствами перед всем и вся, кроме того, что они хотят на самом деле. Все мечтают об открытой трассе, что как черная атласная лента разворачивается из-под колес. Это у Америки в крови, это что-то вроде расовой памяти. Но большинство так этого и не делает. Их привязывают к месту друзья, собственность, привычки. Если долго сидишь па одном месте, начинаешь пускать корни.
И все же возможность всегда остается, всегда открыта: просто встать однажды и отправиться в путь. Это то, о чем часто думаешь, но редко делаешь.