Так они сидели у стола, курили и разговаривали. Когда Тревор передавал ему косяк, Зах заметил узор выпуклых белых шрамов у него на левой руке. Ему надо было нанести шрамы и вовне, подумал Зах, чтобы они соответствовали тем, что внутри. Но он еше не знал Тревора настолько хорошо, чтобы сказать это вслух. Вместо этого они говорили о Новом Орлеане, бурлении и суете французского рынка, о том, как мощенные булыжником улицы в свете газовых фонарей выглядят по ночам сплошь золотом и чернью, о неоновом мазке улицы Бурбон, о реке, что пульсирует по городу точно грязная коричневая вена.
Наконец оба они начали зевать. Тревор встал и потянулся всем телом. Зах глядел, как свободные тренировочные съезжают на самые тазобедренные кости, а потом спросил себя, почему он пялится — он же уже все видел сегодня.
— Хочешь упасть здесь?
Наконец-то.
— Это было бы прекрасно.
— Можешь ложиться в большой спальне. Там есть матрас и… э…м… — Тревор глядел в пол. — Там никто не умер или еще что. Зах, который не ожидал приглашения отправиться в постель с Тревором, тем не менее попытался убедить себя, что он этого и не хочет. Но выходя из кухни, он пожелал Тревору спокойной ночи — и все же не мог не испытывать разочарования.
Он развязал кроссовки, снял очки и собрался лечь на проседающий двойной топчан, когда осознал, что его голова и спина на пару пульсируют острой болью. Больше суток он держался на чистом адреналине; теперь трава и долгая дорога наконец взяли свое, чтобы наградить его самой что ни на есть адской болью во всем теле, а ему и в голову не пришло взять с собой каких-либо лекарств.
Прошлепав босиком к комнате Тревора, Зах увидел, что свет у него еще горит, и осторожно постучал в дверь.
— У тебя есть аспирин?
Тревор валялся на кровати, читая книгу о Джоне Листе.
— Кажется, есть.
Сев, он порылся в рюкзаке, где нашел одинокую белую таблетку.
— Вот тебе. Похоже, это у меня последняя.
— Спасибо. Еще раз спокойной ночи.
На кухне Зах напился воды из крана, положил таблетку в рот и запил ее. Когда он, возвращаясь к себе, миновал дверной проем в коридор, по спине его пробежал холодок. Комната была сырой и серой. И пустой, если не считать матрасов и заплесневелых картонных коробок в скрытых углами закоулках стенного шкафа, окно — чернильный квадрат в каплях дождя.
Впервые за все эти часы Зах обнаружил, что в этом доме ему не по себе. Сидеть в ярко освещенной кухне, болтая с Тревором, — это одно. Спать одному в спальне самоубийцы и жертвы убийства, следы крови которых остались по всему дому… — это совсем другое.
Но он же не боится призраков, напомнил Зах самому себе, потом прилег на пыльный матрас и, натянув на себя одно из одеял Кинси, закрыл глаза.
Несколько минут спустя сердце тошнотворно екнуло и зачастило так, что казалось, будто гневный кулак мышц и крови вот-вот вырвется прямо через грудную клетку. Потом всю грудь стянуло: он был уверен, что измученный орган вообще перестал биться и что через пару секунд он осознает, что мертв.
Зах почувствовал, как дом надвигается на него — гниющие доски живы и выжидают, тьма готова заключить его в бархатистые объятия, чтобы никогда больше не выпустить на свет.
Погасив свет, Тревор снова улегся на свой матрас, прислушиваясь к протяжному скрипу и капели дома. Он думал, что, может быть, где-то в глубине сотен крохотных шумов найдется бормочущий голос, и спрашивал себя, что изменит Зах в тончайшей биохимии этого места. И еще он спрашивал себя, почему он позволил Заху остаться.
Это только на одну ночь, пообещал Тревор самому себе. Зах тоже здесь чужой, и, уж конечно, завтра ему захочется двинуться дальше.
Но это не объясняло странного ощущения, посетившего их обоих под дождем, — ощущения узнавания. Это не объясняло напряжения, которое Тревор чувствовал, когда смотрел, на Заха, или неуютного тепла в глубине желудка, когда он о Захе думал. Он так умен… так странен… и у него невероятно гладкая кожа, точно матовая мелованная бумага…
Наверное, все дело в траве. Тревор слишком много выкурил. Глупо было думать, что она может рассказать ему что-нибудь об отце; это всего лишь наркотик, и действие его столь же субъективно, сколь и воздействие сна или горя. Даже алкоголь — все тот же наркотик. Сердцем Тревор знал, что алкоголь не более, чем молоток, повинен в том, что Бобби убил свою семью.
И все же сама мысль о том, чтобы напиться, вызывала у Тревора тошноту. Все, что он мог вспомнить, — это жгучий специфический запах виски, облаком окутавший Бобби, когда тот смотрел, как его пятилетний сын пьет секонал, потом наклонялся, чтобы в последний раз пожелать ему доброй ночи.
Тревор услышал, как в коридоре скрипнула половица, потом новый скрип раздался ближе. Дверь в его комнату, которую он прикрыл, медленно распахивается. Его тело застыло. Слух напрягся, он почувствовал, как его зрачки невероятно расширяются, до боли всматриваясь во тьму.
— Тревор? Ты еще не спишь?
Это был Зах.
Он решил было не отвечать, прикинуться спящим. Он представить себе не мог, что теперь понадобилось Заху. Но ведь Зах выслушал его сегодня.
— Я не сплю, — сказал Тревор, садясь на матрасе.
— Что это было за лекарство, что ты мне дал?
— Аспирин, как ты и просил.
— Ты уверен, что это был аспирин?
— Ну, экседрин. Это то, что я всегда пью.
— О Боже мой. — Зах слабо рассмеялся. — В этом дерьме шестьдесят пять миллиграммов кофеина в каждой таблетке. Я не переношу кофеин.
— А в чем дело?
— Он по мне шибает, как кислота. Дурная кислота.
— Что я могу сделать?
— Ничего.
Он почувствовал, как вес Заха опускается на край матраса.
— Правда, я какое-то время не смогу спать. Я подумал, может, мы сможем еще поговорить.
— Почему?
— Почему что?
— Почему ты хочешь со мной разговаривать?
— А почему бы и нет?
— Не понимаю, чем я тебе нравлюсь. Впервые тебя увидев, я попытался вышибить тебе мозги. Теперь вот я тебя отравил. Почему ты еще здесь?
Ом услышал, как Зах попытался рассмеяться. Но получился скорее стон.
— Наверное, я просто настойчив.
— Нет. Правда.
— Ну… — Крупная дрожь прокатилась по телу Заха, отдалась в матрас. — Ты не против, если я здесь растянусь?